Мне было абсолютно все равно, что происходит в классе, хотя к уроку я готовилась. Мне было все равно, какую отметку мне поставят, а поставить можно было только двойку. Я молчала, потому что была, как назло, именно в эти дни влюблена, и у доски вспоминала не письмо Татьяны, которое мы должны были обсуждать с эстонской молодежью, а вновь и вновь переживала эти чувства и источник их. Объект. И улыбалась.
Мои чувства были мне гораздо интереснее Татьяны с ее «кончаю, страшно перечесть…».
Я представляю, что бы творилось в русском классе при такой ситуации. В эстонском же, помнится, было так тихо и так все на меня смотрели сочувственно и дисциплинированно одновременно, что я до сих пор тем ребятам благодарна. Хотя, скорее всего, это просто издержки воспитания и темперамента, этническое что-то.
Наконец прозвенел звонок. Он совсем не был для меня спасительным, так как сомнений не было – практику я провалила.
Ко мне подскочила отвечающая за педпрактику Люба и почти закричала шепотом:
– Вы с ума сошли? Что это было?
Я повернулась к ней и ответила:
– Я не могла вести урок. Я влюблена.
– Влюблены-ы-ы? Серьезно?! Настолько влюблены, что… боже… неужели так бывает… что даже Пушкин… даже он… как здорово… как прекрасно… и ведь урок о любви должен был быть у вас… отлично… отлично! Отлично, Алла!
И поставила мне за практику пятерку.
Такие преподаватели были только в Тарту.
Остальное у меня есть
Сын был недавно в Тарту, позвонил и спросил: «Тебе привезти что-нибудь?»
Привези мне юность.
Тогда я была пугливая и домашняя, очень не нравилась себе, а сейчас смотрю на те фотографии – красотка кабаре. Но все равно не верю.
Привези мне золото и терракот опавших на холм Тоомемяги листьев, ранней осенью, там наша научка была, научная библиотека, старинные развалины в памяти… И привези, как мы с бутылкой вина в одной руке танцуем на холме этом, радостные, после защиты диплома. И там с нами Андрюша Мадисон, трагическая судьба, замерз в лесу, сам пошел замерзать… А тогда еще мы танцуем и смеемся, нас много, вино, музыка магнитофона, лето.
Там же неподалеку дом Лотманов был, полный всегда нами.
Привези мне, сынок, Лотмана молодого, гусара, всегда с воспаленными, печальными даже в смехе глазами. Как будто понимал все… Как будто. Глаза воспаленные, много думал, работал ночами, утром на лекцию.
Привези мне Юрмиха живого, который, как только рука не уставала, приподнимал головной убор перед каждой студенткой или престарелой дамой. Смех его привези, грусть его привези, четкие представления о добре и зле привези. Сейчас их нет вовсе.
Зару Григорьевну, Зару, Зарочку, вечно опаздывающую на лекции, совсем непрактичную, авоська всегда в руках, а там банка с огурцами, продукты, трое пацанов дома… Трое лотманят. Уже тогда седовласая, без грамма краски, красавица. Когда умерла, Лотман повторял: «Хочу к ней». Недолго она ждала… Встретились.
Привези мне мальчиков, физиков-теоретиков, как с ними интересно и весело было, вот это привези. Тарту их приютил, большинство из Украины, там евреям не поступить было. Не принимали. И не только там.
Один из них, Левка Кофман, умер уже, в Канаде в обсерватории работал, кажется, возглавлял… Левку уже не привезешь, сынок.
Привези снежных мух вокруг утренних сумеречных предрассветных фонарей, зима, еще спим, но уже бежим на лекцию, тихо, город маленький, Тарту, Дерпт, Юрьев… Только бой часов иногда. Будит.
Кафешки привези, бутерброды с килькой, вечера в общаге, когда столько хохота за столом скудным, что насыщаешься им лучше, чем свининой запеченной.
И курилку в холле на этаже привези, где за ночь готовились к экзамену, вслух по очереди читали конспекты.
А главное – меня привези. Молодую, здоровую, пугливую, стеснительную, неуверенную, еще очень здоровую.
Вот это все привези. А остальное у меня есть.
Здравствуй, солнце, быстрее бы зима
Сегодня я встретила Аню.
Аня когда-то училась с нами на психфаке, мы ее называли «Здравствуй, солнце!», потому что она входила в аудиторию, длинная везде, устремленная телом вверх, тонкая, с шеей жирафа и головкой змеи. Головка на фоне ее длинных тонких ног, длинной талии, длинной, вытянутой вверх шеи, и правда была змеиная, маленькая, с гладко зачесанными назад каштановыми волосами.
Аня все время улыбалась вздернутой губой, постоянная вздернутость верхней губы обнажала хорошие мелкие зубы, но было в этом что-то болезненное. То ли вправду улыбается все время этой прекрасной жизни, то ли невротическое что-то.
И вот Аня каждый раз входила в аудиторию, подходила к осеннему окну, за которым хмуро бродили тучи, сыпало какое-то ноябрьское месиво с неба, а Нева была свинцовой… Подходила к окну и громко произносила: «Здравствуй, солнце!» То есть узнаю тебя, жизнь, принимаю. И приветствую вздернутой губкой, обнажающей белые зубки.
Где она там видела каждый день солнце, никто не понимал. Точно так же Аня могла подходить к окну и восклицать: «Здравствуй, Ниагарский водопад!» Или «Здравствуй, экватор!»
Мы, конечно, мысленно крутили пальцем у виска, Аня же сидела всегда отдельно, особняком, стройная, длинная, отдельная. Ей было все равно, чем мы там мысленно крутим. На преподавателей она смотрела так, как будто что-то знала о них только она одна, от чего они немного сжимались и старались не смотреть в ее отдельную сторону.
В лютые морозы Аня ходила всегда без шапки, быстро и легко двигалась, никого не ждала, ни с кем особо не общалась, только с солнцем. Здравствуй, солнце! Как ее змеиная головка не превращается в лед или не слетает с плеч от ледяного ветра, мы не понимали.
Вы ничего не понимаете, говорила одна из нас. Для нее же везде солнце! Ей тепло. И двигается вон как быстро. То ли от холода, то ли от солнца, которое у нее внутри и которое, наверное, и держит ее губу вздернутой в постоянной улыбке.
Прошло много лет. Сегодня я встретила Аню и сразу узнала. Она мало изменилась, только много лучей у глаз появилось. И каштановые волосы стали белыми.
На глазах черные очки, день был ярко-солнечный. Она меня долго вспоминала, потом вспомнила, сняла очки и вздернутой губой, теперь точно стало понятно, что это губа такая, а не улыбка, тогда, может быть, и улыбка была, а сегодня только губа осталась от той улыбки…
И губой своей незабываемой произнесла: «Терпеть не могу лето и солнце. Быстрее бы зима».
Сванская шапочка
В двадцать лет я купила драповое длинное пальто зеленого бутылочного цвета. Тогда у меня были яркие зелено-серые глаза, все было тогда ярким, или казалось. Пальто притягивало к себе всякие ворсинки, но я его все равно любила. Недавно нашла фото, где я в Таллине (еще с одним «н»), на Вышгороде, с подругами, в этом пальто и черной маленькой беретке, и вспомнила…
Вспомнила себя в этом пальто, идущей по дороге к морю в Пицунде.
Я каждый день приезжала туда из абхазской деревни, где остановилась у мужа с женой и их рыжей дочки Мананы. Муж и жена кормили меня мамалыгой и зеленью, а потом я ехала в Пицунду.
Там играла всегда музыка, приезжала я только зимой, жару не любила, и мертвый сезон был моим любимым. Тихо, музыка, никаких потных тел кругом, неспешный бармен Армен варит кофе в турке. Кофе по-турецки.
Медленно водит дно турки по горячему песку, глаза остановились, время тоже, а куда спешить.
Море под цвет пальто, мне двадцать лет, Армену чуть больше, музыка. Амада ми аморе миа а-а-а…
Потом я высматривала катер Жорика Парцвания, он любил прогуливать туристов на своем катере, был небольшой, в сванской шапке, смешливый, научный работник, между прочим… Но любил катер. Так мечтал стать всю жизнь дальнобойщиком один знакомый бизнесмен. Но не стал.
А Жорик науку разлюбил, море и катер свой полюбил и приезжих в поисках любви девушек тоже.
Однажды он катал три часа молодоженов из Москвы. Муж был на вид «кушать подано», а жена – красивая яркая блондинка, которая уже сейчас знала, с кем будет мужу изменять. Она делала без конца мне комплименты, но я-то понимала, что женщина женщине, особенно такая, спокойно говорит «какая вы красивая» только в одном случае. Если чувствует себя намного лучше, красивее и даже ни в какое сравнение. Может себе позволить такую мелочь, не жалко. Я все понимала, но улыбалась, благодарила, как будто верила.
Жорик любил со мной болтать и всегда радовался, когда я приходила в своем зеленом длинном драпе.
«А давай я тебе номер сниму, что ты мотаешься в эту деревню?» – как-то предложил он. Жорик был как будто совсем русский, чисто говорил, из грузинского только шапочка и фамилия. И нос.
«Давай», – легкомысленно согласилась я. Мне и правда надоело по полтора часа ездить к своим хозяевам и умываться из колодца.
Жорик был настолько открыт, что ничего коварного я не заподозрила, хотя втайне даже мечтала. И вот поздно вечером, пристроив катер, он постучал и вытянул руку с шампанским.
В номере было два кресла. Полночи Жорик рассказывал, как нужно соблазнять приезжающих дурочек, как будто я была парнем, начинающим прыщавым соблазнителем, а не приезжей девушкой в зеленом драповом пальто. Он говорил и говорил, что надо разжалобить женщину, и всё. И она твоя. Мол, мне одиноко и страшно в этом жестоком мире, часто хочется покинуть его, а иногда такая тоска за горло схватит… И показывал рукой, слава богу, на своем горле, не на моем.
Все рассказал, шампанское мы выпили, шоколадки съели и молчим.
– А эта Оля, молодоженка… Из Москвы… Она сказала, что я красивая, представляешь?
– Представляю, – ответил Жорик. – Она дочка секретаря какого-то партийного, ей все можно говорить…
Я замолчала и обиделась.
Жорик не приставал, не считает, вот видишь, меня красивой, надо было в деревню ехать, там мамалыга и собаки скулят ночью и дерутся иногда. И звезд много белых на черном небе. Я часто сидела на крылечке дома, смотрела на звезды.