Все просто
Баба Лиза была древняя, как грек.
Казалось, она никогда не была девочкой, а сразу родилась бабой Лизой, шустрой, с белесыми глазами, морщинистой и длинноносой.
В свои двести лет она совала свой нос во все, никто из соседей не оставался без ее внимания, ворчания, вопросов обо всем и изнурения заботой.
Она часто пекла пирожки, и все знали, по запаху на весь южный двор, что сегодня можно ужин не готовить, обязательно прискочит баба Лиза с тарелкой, а на тарелке будут горкой горячие пирожки, а под ними салфетка.
Баба Лиза жила с дочкой и зятем. Зять был вечно курящий и смотрящий с балкона третьего этажа увалень в майке, он все время бросал сверху моей дочке конфеты, а жена его, дочка бабы Лизы, все время с матерью ругалась.
Баба Лиза носила вместе с пирожками в каждую квартиру сплетни, все закатывали глаза, но из-за пирожков терпели и кивали невпопад. А вслед говорили: «Чертова старуха, вот живчик!»
Живчик внезапно умер.
Это было так странно и дико… Сразу стали интересоваться ее жизнью.
Кто-то сказал, что Лиза, оказывается, была когда-то молода и пела в опере. Кто-то сказал, что она даже была еврейка, вспомните, какой у нее длинный нос был!
Дочка бабы Лизы, некрасивая и грузная, тоже горько плакала, как будто они не ругались никогда с дикими воплями.
Никто не верил, что баба Лиза способна умереть и так всех осиротить.
Разве такое бывает с древними греками?
Они же не умирают, просто сменяются цивилизации, все очень просто.
Бессмысленное счастье
Морские волны Балтики – как их жители. То теплые и ласковые, то сдержанные и прохладные.
Накатывают вперемежку, но там, дальше, где уже глубоко, – тепло. Надо только полностью окунуться.
И вот плывешь по золотистой дорожке, которую бросило через море предзакатное солнце. Плывешь до совсем близкого солнца, оно еще красное, но вот-вот резко упадет куда-то. Исчезнет. Как кукла в театре Образцова падала за ширму.
Но пока солнце ждет, и плывешь по этой дорожке золотой, чтобы приблизиться и успеть сказать: «Привет, солнце! Ты как?»
Но не успеваешь.
Вдруг небо начинает меняться каждые несколько минут, самые причудливые невероятные краски на северном небе в закат, то одна картина, то другая, и краски другие, уже не красные с синим, а желтые с зеленым, например. И серым.
Как будто художники, которые уже давно покинули этот мир, спешат, по очереди, напомнить нам, дуракам, с неба, как красива планета наша.
Напомнить и спросить: люди, что же вам все не живется спокойно, когда такие моря и закаты? И сосны, и песок, и топот ежиков в ночи. И черника и смородина с нежным творожком по утрам, полная миска, заботливыми руками приготовленная и поставленная на круглый летний столик под сосной. Сосна упирается в небо.
Что же вы все делите и поделить не можете, и наесться не можете, и навластвоваться всласть?
Плывешь и думаешь об этом, а потом думаешь: «А просто плыть не пробовала? Нет?»
Попробовала. Опять думается. О том, что вдруг, быть может, появится принц рядом и спросит с надеждой: «Вы не тонете случайно? Нет? Как жаль. Ну ладно. Пока. А то я вас хотел спасти».
Пока думала про то, про это, два часа прошло, два часа плавала, и так каждый восход и закат. Каждый день. Абсолютно бессмысленное счастье.
Шерстяная Валька
Со мной когда-то в палате гинекологии лежала Валька.
Валька была крупная, с громким веселым голосом, с украинским выговором, удивлялась на каждое слово собеседника, увеличивая глаза до вытаращивания, была замужем и любима.
Почему любима – никто в палате не понимал.
Валя лечилась от бесплодия, причина которого была видна на ее теле. Тело было почти все в шерсти, как у медведя или орангутанга. Ноги, руки, спина, живот… Особенно запомнилась широкая полоса из волос, длинношерстных, поперек живота Вальки. Как будто собаке выбрили пузо и оставили для кокетства одну полосу.
Полосу эту каждое утро видела вся палата, когда во время обхода врач поднимал ее рубашку и мял живот. Сильный гормональный сбой был у Вали, вот и дети все никак не завязывались… Сильнейший сбой.
Но Валька не теряла бодрости духа, была громкая, веселая и с вечно вытаращенными на любое слово глазами – да ты что?!
Так она проявляла неподдельный интерес к людям, чем их притягивала. Хоть и в шерсти, хоть и кошмар, и ужас, смотреть страшно, особенно на эту широкую шерстяную черную полосу на розовом ее животе, а располагала к себе очень. Вот так, наверное, когда-то и мужа своего Толика расположила.
Он был очень симпатичный вопреки Вале, спокойный, высокий волнистый блондин, худой и спокойный Есенин. И все женщины в палате переглядывались и ничего не понимали.
Как же можно любить такую в шерсти полузвериную Вальку, ласкать ее и плакать о ней, то есть о том, что никак ребеночек у них не завязывается. А Толик плакал, мы видели, сбоку из-под одеял и книг поглядывали на них, когда он приходил и на край кровати садился. И гладил по шерстяному животу Вальку, поверх рубашки.
Особенно недоумевала очень яркая и красивая Люда.
Она была с потрясающей фигурой, с молчаливым, лысым, нелюбимым, рыжим мужем, который все время золото дарил, две девочки рыженькие в веснушках и с огненными головками, две дочки ее навещали, а Люда все равно ходила с грустным и недоуменным лицом, потому что ласкал ее мраморное тело и золото дарил ей нелюбимый, лысый, молчаливый Витя.
А она любила начальника своего, у которого работала главной по АХЧ, была его любовницей, с удовольствием была, но и с грустью. Потому что жену свою начальник-обольститель не собирался бросать, у жены был рак.
Люда была красива, божественно сложена и всегда грустна и любима нелюбимым, а желанна подлецом. Она сама так считала, что подлец, жене больной изменяет с ней, но это его подлючество еще больше волновало ее, как водится. И она разрывалась между лысым мужем Витей, двумя дочками рыженькими и начальником, обаятельным и власть над ней имевшим, не только по штатному расписанию.
Больше всего этой Людке не давала покоя первобытная Валька, она все время, когда та выходила из палаты, пожимала недоуменно плечами и говорила: «Чё только не бывает».
Валя вскоре все же родила пацанчика и орала от страха за него во дворе на площадке: «Куда попер?»
Люда часто приглашала нас в гости, мы все подружились в больнице, и лепили вместе и долго пельмени. Лысый нелюбимый муж Витя молча бегал за водкой, и не один раз, а однажды задержался, чтобы купить Людке сто пятое золотое украшение, принес, а она кивнула в сторону полки – положи туда и иди телевизор смотри, мы тут посидим.
Сидели мы всегда хорошо, тогда водка пилась без последствий, пельмени не нарушали кислотно-щелочной и жировой баланс, мы много смеялись, а Валька все поражалась, что Толик полюбил ее когда-то, такую огромную, шерстяную, как собака, с громким украинским выговором и постоянным удивлением каждому слову собеседника.
«Повезло тебе, Валька», – как всегда чуть недовольно, с вопросами вечными в глазах, повторяла божественная Люда, а я сидела наворачивала пельмени с водкой и даже помыслить не могла, что когда-то буду про все это писать.
Не с кем мерзнуть
На остановке, где холодно, как и везде сейчас, мимо меня туда-сюда ходила женщина и спрашивала: «Холодно?»
Я кивала.
Ее автобуса все не было, моего тоже, и она все ходила туда-сюда, а около меня притормаживала.
«Холодно, – говорила она. – Ужасно холодно».
Я кивала.
Автобусов все не было.
– А вам разве не холодно? – в который раз спросила женщина.
– Холодно, – ответила я.
– Вам-то что. Вот мне холодно так холодно, потому что я намного раньше вас пришла, просто ужасный холод и мороз.
Я молчала.
– Правда ведь? – заглянула мне в лицо женщина.
Я кивнула.
И она опять пошла топать по снегу туда и обратно.
– Неужели вам не холодно? – спросила она.
– Мне холодно, – ответила я.
– Но все же вам теплее, вы всего минут десять ждете, а я давно, а его все нет и нет.
Я отвернулась, потому что мне уже становилось жарко…
Она обогнула меня, тронула за рукав пальто, заглянула в лицо и спросила:
– А почему вы без шапки, как же можно, вы что?! Такой дикий холод…
Я промолчала.
– Вы шапку дома забыли? – спросила женщина.
– Я не ношу шапки.
– А как же так? А менингит? А воспаление уха? А холод-то какой, а вы без шапки…
– Ваш автобус… у него какой номер? – спросила я.
– Ой, его давно не было, он редко ходит, я давно жду, даже замерзла, да и вашего что-то нет. Вместе будем мерзнуть, да? – женщина обрадованно это спросила, детским каким-то голосом, не по возрасту. С надеждой.
Вместе будем мерзнуть, можно? Ну пожалуйста, не откажите. Хочу вместе…
Вот что слышалось в ее вопросах бесконечных. А я подумала, что ей, возможно, даже мерзнуть не с кем. Не то что согреваться.
Гевара
В нашем бассейне появилась новенькая и тут же назначила себя начальницей голубых дорожек.
Только оказалась в воде – и приступила к руководству.
– Вы слишком широко расставили руки, – произнесла она мне в спину, когда я подтягивалась на бортиках. – Широко подтягиваетесь, нужно сузить, – сказала она.
«Сузь», – подумала я и продолжила. А ей тут же дала имя – чегевара.
Правда, Че был красавцем, а эта гевара имела лицо бывшей светской красавицы. Но вряд ли львицы. Скорее гиены. Ее губы почему-то были все время вытянуты, как у утки, и накрашены яркой малиновой помадой. Я посмотрела на цвет помады и вспомнила романс «Темно-вишневая шаль».
Казалось бы, где помада и где романс…
Брови были высокие и все время как бы в недоумении и изумлении.
Глаза красивые когда-то, но надменные до сих пор.
Гевара выскакивала из бассейна каждые пятнадцать минут, чтобы освежить новым слоем помады чуть смытые хлоркой губы. Очень резво выскакивала, несмотря на свой слишком уважаемый возраст.