– Я слышу иронию, – говорит тетя Аня.
Подруга не ответила.
– Алло, алло… Ты почему молчишь?
– Я не молчу, тетя Аня, это что-то со связью.
– Господи, как хорошо, что я уехала двадцать лет назад. Со связью плохо, с изображением плохо, камера не включается, голова не моется, лица помяты, мозги промыты, а они все отдыхают, все никак не отдохнут. И литература такая же. Еще помню, не думай… В школе отличница была.
– Я не думаю, тетя Аня.
– А надо думать! Плохо, что не думаешь.
– Так какая литература у нас, тетя Аня?
– «Мы отдохнем, мы отдохнем!» Помнишь? Все никак не отдохнете… Все никак…
– С Новым годом, тетя Аня!
– Ты уже поздравляла, не издевайся! Мой голову, приводи себя в порядок, и чтоб камера была включена, когда я завтра позвоню.
– Звони, тетя Аня, а я пока отдохну… Я отдохну…
Чингачгук Большой Финн
А напротив этого дома, который зиял черными пустыми окнами и никто там, кажется, давно не жил или никогда не жил, напротив того, после бомбежки как будто, дома, была и есть сувенирная лавочка.
Мы зашли туда, а продавец, в очках, работник культуры на вид, – радостный вид был у нее, потому что люди зашли, если не купят ничего, то хоть поговорить, – разговаривала с мужчиной.
И застали мы весь разговор, и был он прекрасен.
– А что это за дом такой у вас напротив? Как после бомбежки. С войны так и стоит?
– Что вы? Этот дом расселили в девяностых… Чтобы капремонт сделать.
– В лихих девяностых? – уточнил мужчина.
– В девяностых годах того века.
– А.
– И вот выделили деньги на капитальный ремонт, людей расселили, а деньги куда-то делись, подрядчики постреляли заказчиков или наоборот. В общем, да, получается, что лихие. В общем, вот так. Все перестрелялись, деньги исчезли, дом зияет окнами и дрожит на ветру.
– Ничего себе… А что ваш мэр? А где люди? Люди, которых расселили на время… Они где?
– Не знаю… Боюсь даже думать. Не скажу. Город наш то финский был, то шведский, потом вот наш.
– Шведский? Это каким боком шведский?
– А финским боком. Финнов же не было, не было Финляндии, была только Швеция. А финны при ней были маленьким племенем… Никто, по сути.
– Финны? Племенем?! Как индейцы?
– Нет, – терпеливо ответила женщина. – Как индейцы финны не были. Просто племя.
– Смех. Чингачгук Большой Финн…
– Ну, считайте, что так.
– А дальше? Вы так интересно рассказываете…
– А дальше Петр Первый.
– Этот что сделал?
– Он финнов к Петербургу присовокупил. Приросла чтобы земля русская финнами. Потом там войны были же со шведами, и это племя кочевало. То в Швецию, то обратно в Россию.
– Понятно, цыгане шумною толпою… А потом?
– Потом Александр Первый, кажется… Да, Первый… Дал им свободу. У них даже памятник ему стоит везде. Или не Первый… В общем, Александр.
– А дальше?
– Дальше дедушка Ленин пришел.
– Сразу дедушкой-то он не был, – возражает мужчина.
– Он никогда им не был, не успел, – отвечает рассказчица. – Это вообще не возраст, когда он умер. «И Ленин такой молодой», помните?
– Нет.
– А я помню. «И красный октябрь впереди». И вот Ленин такой молодой дал финнам свободу. Идите, говорит, на все четыре стороны. Они ему тоже памятники поставили.
– А Выборг наш. Он почему не в Финляндии? Почему Ленин его себе оставил?
– Да не себе. Это во время войны как-то наши отбили город. Финнов всех выселили, военные части тут были…
– Так этот дом с войны все-таки такой?
– Нет. С девяностых. Капремонта ждет.
– А эти… перестреляли которые друг друга за этот дом… Может… они там до сих пор, внутри?
– Вот все тоже так думают, и никто не заходит, боятся. Даже мэр. Новый пришел, может, глаза зажмурит и все же решится. Зайдет.
– Да… Жутковато тут у вас. Но красиво. А люди, которых расселили на время капремонта, они где? Где эти люди? Кто-нибудь знает?
– Никто не знает, – тихо и зловеще ответила продавец сувениров. И палец к губам приставила.
На улице завывал северный ветер. У-у-у.
А Мальмгрен погиб
Собака с глазами, которые не могут быть у человека, а жаль. Красивая, теплая, все время сидела у моей ноги, грела или грелась.
Тихая, послушная, по команде хозяйки, у которой я в гостях, встает, как заяц, вылитый заяц становится, ложится по команде и встает на задние лапы, а главное – говорит, именно говорит: ма-ма. Не с первого раза, с десятого, все у нее какие-то диалекты получаются сначала, ма-мо например. Или это не диалект, а язык, не важно. Наконец внутриутробно и жутко выговаривает: мама. И мама дает ей всего лишь штучку из кошачьего корма, а радости сколько! Вот умеет собака малому радоваться, хотя ради этого в попугая пришлось превратиться.
Две кошки в ногах ночью, тишина…
Море, которое рядом, не плещется, замерзло.
Белое, замерзшее едва море, с озябшими растениями на косе, в него врезающейся, лакуны поблескивают, не замерзли пока.
Ни души.
Только ряд небольших домиков кирпичных. Кадр из фильма.
То ли Швеция, то ли Норвегия, очень холодно, очень.
Но дома у подруги ждут теплые звери, собака и две кошки в ногах, это ночью в ногах, а днем на плечах. И кофе вкусный с запеченными яблоками, в яблоках творог с изюмом.
Вспоминаешь море, где только что гуляли, домики эти, ветер с поземкой, и вдруг слышишь голос Клаудии Кардинале из «Красной палатки» и лицо ее, искаженное горем и гневом, видишь.
Мальмгрен погиб, а вы живы… Сидите в тепле…
Черная ворона Айкануш
Бахадыр сидел на последней парте, со мной.
Я всегда любила последние парты, последние столы в аудиториях, последние сиденья в автобусе. Хотелось видеть, что там впереди, наблюдать.
И еще не люблю, когда за спиной кто-то, когда в спину. Нож ли, слово злое, взгляд. Спины уязвимы.
Бахадыр сидел на последней парте, специально для него сделанной, выструганной, сколоченной, тоже черной, все парты тогда были черные. Даже не коричневые, черные. Наверное, чтобы наши коричневые формы с белыми обязательными воротничками не сливались с партой, чтобы пришла комиссия – и вот мы все. За черными партами, все в коричневой форме с белым воротничком. И на душе у комиссии сразу хорошо.
Бахадыр весил, наверное, пять центнеров. Болезнь была какая-то, очень толстый, с узкими заплывшими глазами, всегда добрыми, как у всех толстых.
Толстые как будто заранее извиняются за свое безобразие перед строгим обществом и на всякий случай улыбаются и добродушны. Чтобы не обидели.
Бахадыр был не просто толстый, чудовищно, сказочно толстый мальчик.
Мы втыкали в его руку железные перья наших ручек, такие дураки были, как в ножички играли, он разрешал.
Сидел не шелохнувшись, улыбался. Ничего все равно не чувствовал, ну, что его руке наше перышко… Лицо не менялось, не кривился, не ойкал, точно как Моргунов, когда ему иглу в зад огромную воткнули. Только с детским лицом. Мы, которые чернильные перья втыкали в его бедные толстые руки, больше даже боялись, чем он. Все же страшно в живого человека.
А он улыбался.
Я рядом с ним, да и вообще, была малюсенькой, но как-то спокойно мне было с такой горой.
Однажды учительница истории Айкануш Исаевна, армянка со специфическим произношением звука «хэ», рассказывала про Тигр, Евфрат и Хаммурапи. Стучала указкой по карте. Темпераментно стучала и громко нам вбивала в головы: «Вот здесь река Тигр. Вот! Здесь! А вот Евфрат, вот! Здесь правил Хаммурапи. Вот. Здесь».
Она была похожа на ворону, черная, лохматая, с большим носом, которая каркает, а не разговаривает, но на добрую ворону.
– Бахадыр, повтори. Где Тигр и Евфрат, кто такой Хаммурапи? А то ты как будто не здесь. Жду, повтори.
Я толкнула локтем Бахадыра, но он не почувствовал, что ему мой толчок против железных перьев, которые в него бросали, как дротики в дартс?
– Бахадыр, – зашептала я громко, – Айкануш тебя спрашивает… Где какой-то Хапи… или Мурапи…
Бахадыр очнулся и говорит:
– Айкануш Исаевна, я не слушал.
– Это я поняла, – вздохнула Айкануш, черная добрая ворона. – Садись, четыре.
А он и не вставал, как встать такому! Пол-урока пройдет, или парта перевернется вместе со мной.
– Почему четыре? – удивился Бахадыр. – Я не ответил.
– Ну, пять я не могу, – тихо сказала Айкануш. – Надеюсь, выучишь дома. Пусть будет четыре.
– Во жирдяю повезло, – крикнул кто-то. – Четыре ему…
– А тебе кол!!! – взвизгнула Айкануш. И сразу превратилась в злого черного истеричного ворона. Черный ворон, я не твой.
– А тебе кол! – закричала она и резко отвернулась к доске, и стояла несколько минут, как будто карту изучает.
Девчонки с первого ряда потом рассказывали, что она плакала тихо. Добрая черная ворона Айкануш…
Самые умные птицы, между прочим.
Дядя Юра
Он обнимал меня за детские плечи пятиклассницы, было лето южного вечернего города, уже темно, это мы всей семьей возвращались из кино, а он был друг отца.
Алка, а ты «Слово о полку Игореве» читала? Почитай обязательно. Я все время перечитываю… И Юрия Казакова почитай, у вас есть, я видел, черная книжечка такая, почитай, почитай, гений. Но «Слово о полку» обязательно.
Говори, говори, только руку не убирай с плеча, я ведь так тебя люблю, дядя Юра. Живи у нас подольше, со мной в одной комнате живи, а я буду не спать ночью и смотреть на тебя с другой кровати у окна, видеть, как тебе жарко и ты отбрасываешь во сне одеяло. Я улыбаюсь, а ты стонешь. Наверное, жена твоя снится, которая ушла от тебя, или ты от нее, и теперь временно у нас, все ей оставил.
А потом я буду разучивать гаммы, а ты подойдешь сзади, через плечи мои руки бросишь на клавиатуру, костяшки красные на пальцах твоих, с легкого мороза вошел, зима, и скажешь: «Хабанеру сыграть?» И сыграешь. И твое дыхание холодной улицы на моем теплом затылке, детском, но уже таком взрослом, потому что любовь.