А потом на «до востребования» в Тарту вдруг придет письмо, уже студентке, как же я его могла не сохранить… Как бы оно мне сейчас и раньше пригодилось. Ничего не храню, простить не могу, что твое не сохранила, сейчас бы лучше утешения не было, не было, не было и не будет.
И тебя уже нет, вас, дядя Юра, нет, лет тридцать как.
Ничего не осталось.
Только шепот тополей в южном детстве, твои руки за плечи обнимают, сквер, потом бульвар, запах дрожжей с пивзавода и еды из летних окон, южные запахи еды, оперный театр, куда Таганка с рыжим в веснушках Высоцким приезжала, роста небольшого Владимир Семенович был, рыжий, конопушки помню…
И родители, чуть отстав, идут, скоро дом, посмеиваются, дочь влюбилась, вся пылает. Идти бы так вечно, только руку не убирай.
И небо в алмазах.
Копеечка
На прогулке, был сильный мороз, я встретила ее. Она жевала булочку, отрывая куски деснами сухого замерзшего рта, потом начала играть снова, на неиграющей гармошке, древней, потертой. Раздувала, как настоящую, сдвигала, прикрывала в музыкальном экстазе глаза, хмурилась, сопела, улетала с улыбкой в небеса, как великий маэстро. Смотрела там, внутри себя, мультики про красивую жизнь и про копеечку.
– Копеечку дашь?
И долго пристраивала, вертела мою бумажку.
– Не знаю, куда твой е….й полтинник сунуть, – как-то зло буркнула она.
– Кто играть вас научил?
– Саша, – ответила она и немного смутилась.
Какой прекрасный исчерпывающий ответ. Саша…
И эта то ли бабуля, то ли женщина, эта блаженная снова беззвучно заиграла, прикрыв глазки.
Ибо ей уже принадлежит царствие небесное.
Никогда не увижу
Не так давно, совсем недавно, сине-красная «Ласточка», уютная, теплая, мягкая, с девушками и их чипсами, горячим кофе, чаем таким и сяким, шоколадом…
Наша эта электричка вдруг остановилась на какой-то станции и долго стояла, минут сорок, наверное. Кого-то ждала, или положено так по расписанию, или встречный еще не прошел, не понимаю в этом.
И все эти сорок минут – зима за окном, снег, минус одиннадцать, мне внутри и всем тепло, – все эти минуты я смотрела за окно, где темно и холодно.
Там, рядом, стоял какой-то паровоз или тепловоз, совсем я ничего в этом не понимаю, не пассажирский поезд, а с цистернами состав. Тоже стоял.
И прямо перед моим окном два парня, в вязаных шапках, в каких-то телогрейках, сбивали лед. Лед они сбивали со всех сторон, со всех выступов, со всех маленьких даже кругов каких-то. Один сбивает с одной стороны, потопчется, ноги замерзли, на руки подует и снова берет лом или что это – и снова сбивает. Льда много… А второй с другой стороны то же самое делает.
И так они вдохновенно и не кривясь, так серьезно и заботливо сбивали лед с этого металла, как будто всю жизнь мечтали только об этом, сбивать лед в минус одиннадцать в полной темноте.
Собьют, полюбуются своей работой, опять сбивают.
Один другому что-то говорит, рукой показывает – вон еще… сбей. Тот кивает и опять сосредоточенно сбивает этот бесконечный российский лед на цистерне. Наверное, инструкция такая, или товар испортится, или состав не двинется, но зачем-то сбивают.
Я просто загляделась, сидя в своем мягком теплом кресле. Провалилась в эту картину. И вдруг в этом же окне увидела отражение девушки, которая сидела через ряд от меня, но на креслах, которые против движения, лицом ко мне сидела, ее отражение в окне я и увидела.
Она была симпатичная, юная женщина, что-то совсем недавно пережившая, и еще не пришла в себя, смотрела в одну точку очень долго, всю дорогу, около трех часов в одну точку, в случившееся смотрела. Печальна была и даже потрясена как будто чем-то… В ступоре.
Волосы распущенные, пшеничные, писать портрет можно было, так не шелохнувшись и углубившись в себя она сидела. Потрясенная.
Никогда не узнаю, что случилось у нее. И про парней тех, которые лед сбивали в темноте на сильном морозе, – никогда не узнаю ничего. И не увижу больше никогда.
Кашка на воде
Вчера я ждала гостя, врача и симпатичного человека.
Я колдовала над вкуснейшим армянским супом с грибами, я купила молдавской баранины и сделала с ума сводящий плов с узбекскими приправами. Я сварила компот из свежих ягод, пирог с малиной испекла и разные пирожки с разными начинками. К супу купила сметану, в которой ложка стоит.
…Когда я жила в Эстонии, эстонцы часто говорили: «До прихода русских у нас все было, а в сметане ложка стояла, сейчас ничего в ней не стоит, от вашей оккупации».
В общем, купила я эту стоячую сметану, выложила, потому что она не льется, в серебряный соусник, хотя не серебряный, конечно. Только цвет такой. Накрыла стол, фужеры арабские хрустальные из цветного хрусталя поставила, в Акко купила, волшебные… Сижу жду.
А надо сказать, что гость мой по телефону сказал: «Ничего не готовь, так, посидим, чайку попьем». Но кто же всерьез про чаёк слушает. Вежливый, вот и сказал. На чаёк я никого не зову, пусть дома чай пьют.
И вот звонок в дверь.
И гость все это увидел, гастрономическую эту живопись, носом повел и печально говорит: «Ну вот зачем… Я же ничего, кроме овсяной каши на воде, не ем. Честно, не обижайся. Проблемы у меня со здоровьем некоторые».
Я стою и молчу, даже крикнуть не могу, от усталости и сожаления.
А он увидел мое лицо, глаза то есть, и напоминает виновато:
– Я же честно предупредил. Только чайку, поговорим просто, люблю с тобой говорить.
Я села и смотрю в даль оконную. А он на меня. И вдруг как крикнет:
– Да пошло оно все! Давай. Одну, буквально одну ложку супа. И всё!
Я ожила, реанимировалась, налила два половника супа, он ест и думает, что это одна ложка. И нахваливает. А про сметану я и вымолвить боюсь. В ней же ложка стоит, жирная, а у него поджелудочная… Молчу и даже не вынимаю из холодильника.
– А сметанки нет? – спрашивает неожиданно гость.
– Есть!
Я вскочила и поставила на стол стоячую дооккупационную сметану производства Лосево Ленинградской области. Густота сметаны его не испугала, он все съел и сказал, что это что-то.
Робко напоминаю:
– А еще плов есть. Из баранины… С приправами… Настоящий… Узбекский…
И чувствую, что сжалась вся от ужаса. Что творю, что творю…
– Ну… одну вилочку только, соглашается он.
Я вскочила и положила ему четыре больших ложки, а сверху горкой куски баранины.
– О-о-о, – произнес гость. – Какой плов!
Потом кофе попросил, и я боком как-то, на свой страх и риск, вынесла из другой комнаты малиновый пирог. Боясь, что гость им в меня запустит.
Но надежды не оправдались. Выпил кофе и большой треугольник пирога съел.
– Щас бы водочки хорошей, холодной… Но нельзя. Поджелудочная. На одной овсянке сижу. На воде только сваренную можно… И больше ничего, ничего…
И вздохнул.
– Так что давай чайку попьем и поговорим. Чаёк мне можно.
Не случилось
Эстония, любовь моя.
Как бы хотелось так сказать и почувствовать хотя бы минуту из прожитых там двенадцати лет…
Не скажу. Не случилось любви. Все годы плакала и слезами, и душой – не мое, чужое, чужбина, все хорошо, чисто, красиво, вкусно, правильно, нож-вилка-цветочек и свеча на каждом столике в кафе… А тоска разрывает.
Как будто живешь с мужем (женой)… они красивы, чистоплотны, умны, элегантны, разумны и практичны, а хочется выть. И уходишь, уезжаешь, убегаешь от этого совершенства к полной противоположности, и лишь там начинаешь дышать, а не задыхаться.
Только через тридцать с лишним лет, когда где уже только не жила, и вот – Петербург…
Лишь сейчас начинаешь скучать по ней. Издалека. Три часа на автобусе, издалека, но три часа – и ты в юности.
И вот окна, где моя спина видна была с улицы, это я стояла за стойкой в библиотеке, в отделе, где заговорила, заверещала по-эстонски как миленькая, до сих пор говорю, надо же… Там одни эстонцы работали, по-русски не говорили, хотя все знали и понимали, окунули в среду с головой, выплывай как хочешь, ори, зови на помощь, бесполезно, взбивай лапками сметану, выплывай, если жить хочешь у нас.
Выплыла. Спасибо за невольные гениальные курсы чужого языка последнему моему в Эстонии коллективу. Они плакали, когда увольнялась, отвальную им устроила, улетала навсегда в Алма-Ату. Подарков надарили, плакали. А я думала, эстонцы не плачут.
Все плачут. Все народы.
Вииве… Элегантная одинокая завотделом. Очки поблескивают, всегда улыбка вежливости, но искренняя, редкое сочетание, а на спине огромный… горб. И ходит Вииве, ходила… ходила так, как будто не подозревала об этом горбе. С достоинством, без суеты, без извинения за свой уродливый горб. Ей-богу, она о нем не знала, так ходила, так держалась, так разговаривала. Как будто от нее скрыли и так и не признались… что горб у тебя, Вииве. Так она ходила, да.
Вот такая была Вииве, всегда меня к телефону звала с двумя «л», Алла, как-то выделяла эти две буквы. Она всегда у телефона сидела, всех звала к нему. Потом тактично вставала и уходила, пока разговаривали.
Тарту… Общага, ой… Клопы сначала. Убили! Эстония и клопы. Недавно была в Тарту, на том месте уже хай-тек, то же общежитие, но не узнать.
Юрий Михайлович Лотман, Минц Зара Григорьевна, мой руководитель научный, одни светила. Но светила издалека же только видны, когда на небе. А вблизи Юрмих, Зара, Паша, Боря… О великих тогда так только, еще дураки были. Юные придурки.
Теперь светила почти все там, где положено.
К морю приезжаю, теперь тянет, теперь скучаю.
Как скучают иногда по красивой, ухоженной, хозяйственной, элегантной, сдержанной бывшей жене, приезжают иногда проведать и вспомнить, кофе вместе попить, а потом опять к любимой, родной возвращаются. К несовершенной, но с которой счастлив.
Эстония… Твой свежий ветер чувствую с моря, и шум сосен…
Твоя сказка старого города… Твое озеро Харку около моего дома в белые ночи, и лодки под розовым предрассветным небом… И ни души. Только зябко, и он рядом в лодке, свой свитер натянул на меня, дрожал весь, я думала, что от холода. Обнял, за спиной сидел, всю обнял, двое в лодке.