Но так и не поцеловал. Много раз об этом писала, очень сильно было.
Жаль, Эстония, что ты теперь не с нами. Впрочем, тебя с нами никогда и не было…
Зяблик
Есть люди, чьи имена вспоминаются только с суффиксом – ка.
Райка.
Ну, никак не Рая, вообще никто не называл ее Рая, только Райка, хотя мы все были тогда намного моложе ее, а ей аж сорок было.
Я только устроилась на эту работу, только приехала в Алма-Ату.
Директор был такой вельможа, весь в окружении атрибутов вельмож того времени. Высокое царственное кожаное кресло, непомерно большой стол, портрет вождя на стене, завоеванные на выставках, ярмарках книг награды ровными рядами.
«Посидите несколько месяцев корректором, даже меньше, потом редактором возьму, ждем, что место скоро освободится», – сказал он мне. В корректорской, после чопорной Эстонии, где каждый ест свой красиво завернутый бутерброд в обед и рассчитывается до копейки за булочку, которой ты угостила, в нашей корректорской была просто семья из разных народов.
Кореянка и хохотушка Ольга, которая угощала всех корейскими острыми домашними заготовками.
Уйгурка Ася, молчаливая, худая, длинная, но очень добрая. Приносила уйгурские манты с тыквой, баловала нас часто. И татарка Райка, тоже на общий стол выкладывала свои татарские блюда.
Райка сидела в своем углу и все время мерзла, хотя было лето и была жара.
Есть люди, которые мерзнут всю жизнь, им как будто холодно жить.
Райка поэтому попивала каждый день, дома, после работы, и приходила утром помятая, с запашком и невыспавшимися синяками, садилась в свой угол, нет, сначала шла курить, она много курила, потом садилась в свой угол и начинала корректуру. Корректор была прекрасный.
У Райки было потрясающее чувство юмора, редкое, и она на каждое мое слово хохотала, по нарастающей. Я любила ее смех.
Смеялась она хрипло, много курила и пила, как я уже говорила, часто.
Обожала своих детей, их было трое, а мужа не было, не знаю, не помню, что с ним там было. Жили очень бедно. Дети ее тоже очень любили, и рассказывают, что когда она умерла, то были безутешны и до сих пор плачут. В общем, Райка, не Рая, и уж никак не Раиса.
Наконец меня перевели в редакторы, но пока я оставалась в корректорской. Рабочее место пока было там. Весть о моем редакторстве разнеслась по издательству, как чернобыльское облако. И Райка перестала со мной разговаривать, просто не замечала. Сидела в своем уголке, тихо поеживалась и часто выходила курить с больно уж прямой спиной, особенно когда мимо моего стола шла.
Зарплата редактора была неплохая, хорошая даже очень, с корректорской не сравнить.
Оказалось, что все, за спиной, считали меня любовницей директора, мы с ним были одной национальности, и вот он продвинул свою, а татарку Райку с тремя детьми и без мужа, сто лет уже корректором просидевшую, не продвигал.
Какая любовница! Вы с ума посходили… Он же прекрасный семьянин, вельможа наш, такие – все прекрасные мужья, и вообще. Он коммунист! Какая к чертям любовница! Совсем не мой герой, совсем.
В общем, обиделась Райка, не разговаривает, спину выпрямляет, как только мимо моего стола курить выходит… Не с кем стало смеяться. А смеялась она всегда впопад и заразительно. Не переубедила я никого. Все равно любовницей считали. Свою продвинул, шептались. Смех…
Ну, пусть.
И вдруг наш вельможа отодвигает в очереди на квартиру, тогда очереди были, списки на получение квартир, простую рабочую типографии и отдает эту квартиру своей родной дочке, которая вообще к издательству отношения не имела, а только к его директору. Издательство зашумело.
Инициативная группа собрала всех и вельможу пригласила. И ту рабочую типографии, у которой квартиру забрали для вельможной доченьки.
Люди выступали, потом к трибуне, тогда везде были трибуны, пошла я. Беспартийная. А собрание было партийное.
Я сказала все, что хотела, ему, своему как бы любовнику. Потом мне звонили домой и говорили, что в зале была такая трепетная тишина, и я говорила «трепетно», и все поняли, что нет, любовнику такое и так не скажешь, нет.
И на следующий день Райка со мной снова стала разговаривать и смеяться.
Если честно, я ее любила, даже когда она что-то там себе напридумала и стала меня игнорировать.
Прокуренная, зябкая, в мятой коричневой юбке одной и той же, но такая отзывчивая на тонкую шутку, так по-детски отзывчивая, очень щедрая и непутевая. Зяблик такой.
– Прости меня, – сказала Райка, – что я вот так, с тобой… Простишь? – Она подошла к моему столу.
– Не морочь голову, пошли покурим, – ответила я.
Она облегченно вытащила сигарету и спросила:
– Тебе взять?
Не так давно мне рассказали, что Райка умерла, и пятидесяти не было.
Дети до сих пор оплакивают, уже взрослые, своего любимого зяблика. И не винят, что их недолюбили, недокормили и недодали. Только оплакивают.
Почему-то я не удивилась, что Райка так рано умерла. Совсем озябла, наверное, от такой жизни. И околела.
И упала с ветки, на которой вечно кому-то места не хватает.
Неравный обмен
Всем, кто пожелал и будет желать мне здоровья и благополучного исхода, – бесконечно благодарна.
А что я могу в ответ? Только писать. Хотя это по большому счету неравный обмен.
Пока же сдаю сто сорок пять анализов по списку. И откуда в одном человеке столько анализов, умора просто.
Утром я шла в поликлинику и думала, что только какой-нибудь всадник совсем без головы в нашей стране не станет писателем. Любой станет.
Не то что в Америке, где вообще писать не о чем. Только хау а ю, файн и олрайт. И ноу проблем.
А у на-а-ас…
Вот вышла я из дома сдавать кровь, иду через лесопарковую полосу Красногвардейского района, и вдруг навстречу мне идет очень медленно, как будто кувшин на голове держит, необыкновенной красоты восточная девушка. Высокая, выточенная, в платке их специальном, с талией объемом с обручальное кольцо, лицо – икона. «Белолица, черноброва, нраву кроткого такого». Хотя кто ее знает… Кроткие, они вулканы.
Идет медленно очень.
Я в нее провалилась, про себя забыла, и тут меня дергает за сумку соседка с сигаретой во рту, с собачкой маленькой, которая по травке бегает и тявкает на мух. Дергает меня эта соседка и испуганно спрашивает:
– Не шахидка? Не? Больно медленно идет. Как будто взорваться боится.
– Те, кто собрались взорваться и взорвать, ничего не боятся. Так что и вы не бойтесь, – успокаиваю я ее.
– Ну, не знаю, – говорит соседка с невыспавшимся лицом и выпускает дым изо рта в березовую рощу.
И тут ее собачка как побежит к этой шахидке, а та остановилась и на руки ее взяла.
Соседка кричит: «Ну-ка… ко мне!!! Роберт! Ко мне!» Подскочила и выхватила у девушки Роберта.
А Роберт-то не дурак, мужик, хоть и мелкий, в красоте толк знает, опять к восточной красавице бежит.
А соседка опять кричит: «Ко мне, кобель паршивый!»
Завидует, одним словом. Приревновала Роберта к красавице с кувшином на голове, или как будто с кувшином.
А потом я сидела в очереди на ЭКГ. Там была женщина девяносто семи лет, другая женщина лет на двадцать моложе и еще одна лет шестидесяти, с внуком дошкольником. И вот та, которой девяносто семь, вдруг заплакала и говорит:
– Недавно мужа похоронила… только до девяносто пяти дожил… – И черная повязка у нее на голове.
– Ну, ничего так пожил, скажу я вам, – говорит та, которой примерно семьдесят пять.
– Мог бы еще жить и жить, – плачет та, которой сто лет скоро. – Блокаду пережили, а тут на тебе…
– А блокаду пережили, – тоном учительницы по личностному росту говорит женщина семидесяти пяти, – потому что правильно питались. Голодали. Вот вам лишнее доказательство лечебного голодания. Правы ученые.
Женщина с черной повязкой перестала плакать и говорит:
– Отстань! Какое лечебное голодание? Совсем не соображаешь… Этих бы ученых в это лечебное голодание! Отстань!
– Зря вы обиделись, – примирительно говорит ей та. – Я сама читала. Специально голодают и выздоравливают от всех болезней. А вы поневоле голодали, спасибо немцам, тварям таким… И еще, – продолжает она, – ученые советуют траву есть. Зелень. Вот вы голодали и зелень ели… Поневоле. Поэтому столько и живете и выглядите даже хорошо.
– Отстань, – машет рукой с досадой блокадница. – Какую траву мы ели?! Морозы за сорок были. Какую траву?! Кошек мы ели да олифу пили!
– Ко-о-о-шек?! – пропищал внук-дошкольник, который с самой молодой женщиной, шестидесяти лет, сидел до этого тихо.
– Молчи, – ответила бабушка и слегка шлепнула внука по затылку.
Палец одинокий
Одна дама в минуту глубокого отчаяния пошла на сайт знакомств.
Вы, конечно, решите, что это была я, и правильно сделаете. Но это была не я. Я в минуты глубокого отчаяния ложусь спать.
В общем, эта я-не-я зарегистрировалась на сайте и стала ждать.
Ей писали всякие с цепями на шее, с пивасиком во рту, в турецких банях в момент массажа, за рулем бентлей и другие ловцы удачи и ощущения, что жизнь удалась. Называли ее сходу зайкой, лапой и девочкой моей синеглазой. В общем, одни дураки писали всякую дурость.
И вдруг, как в сказке, скрипнула дверь… И приходит сообщение очень толковое, грамотное и даже глубокое. Сердце ее забилось от вспыхнувшей в сотый раз надежды, и завязалась переписка.
Из переписки женщина поняла, что мужчина связан как-то с железной дорогой. Точно не пишет, но все время упоминает эту железную дорогу.
Все нравится в нем женщине, еще бы посмотреть на него, потому что нет фото, пустой квадрат с очертаниями человека, и всё.
Женщина эта робко спрашивает, наконец: «А… э-э-э… м-м-м… вы не подумайте ничего плохого, с лица воду не пить, мужчина красивее обезьяны если – уже хорошо, но все же хотелось бы не с пустым квадратом, как будто труп там очерчен криминалистами, разговаривать, а с живым умным лицом».