А мне нужно, чтобы разрывало от нежности к другому… Чтобы задохнуться от нее. Все равно в какой стране.
Люся
Вчера я прочитала пронзительную историю про еврейских детей, которых прятали в польском монастыре под Краковом во время войны. Родители, которых отправляли на смерть, и они об этом знали, успевали забежать в монастырь и оставить там детей, спрятать.
Потом уже, после войны, в монастырь приехали евреи-кибуцники, чтобы забрать своих. Но польский монах ответил, что дети уже давно здесь все его и они не найдут своих еврейских детишек среди остальных, самых разных монастырских детей… И тогда под сводами монастыря раздалась молитва.
Слушай, Израиль! Шма, Исраэль! И на звуки этой молитвы встали, а потом побежали еврейские дети. Польский монах плакал, плакали и евреи, которые пришли за детьми, и дети, которые метались и не могли выбрать теперь родителей, все были для них родными… Они кинулись обратно к польскому настоятелю, но тот, пряча слезы, сказал: «Идите, дети, возвращайтесь к себе домой… Когда-нибудь не будет границ и религий, будет только Любовь…» И дети метались, но послушали своего польского родителя и побежали, стуча ножками, к своим еврейским родителям. По вере. Вот такая реальная история.
Ничего придумывать писателям не надо, ничего.
Не знаю, насколько уместна параллель, но когда-то я забрала к себе собаку. Позвонила знакомая и сказала: вот живет, хорошая такая, пудель, с ошейником, потерянная, подкармливаем ее тут, на работе, дали объявление, но никто не откликнулся… Уже два месяца как… Возьмешь? Мы с детьми назвали собаку Люся, потому что как-то надо было назвать. Она постепенно стала откликаться на это имя. Люся была необыкновенная. Мы все смеялись и говорили, что эта собака окончила институт благородных девиц. Мы привыкли к ней и полюбили ее. А она нас. Дети были счастливы.
Через год раздался звонок от той знакомой, и она сообщила, что нашлась настоящая хозяйка, ну что ты будешь делать… Хозяйкой оказалась пожилая женщина, которая безутешно плакала все это время по Люсе, которая оказалась совсем не Люсей. Искала, давала объявления и только сейчас обнаружила встречное и позвонила нам и пришла.
Мы открыли дверь. Дети были предупреждены, и все слезы их уже были выплаканы… Они стойко смотрели, как пришли забирать их любимую Люську. Люся увидела старую, настоящую хозяйку, и с ней началось что-то невероятное. Она кинулась, встав на задние лапы, к ее лицу, скулила и облизывала плачущую женщину, которая принесла нам все доказательства, что это ее собака, все ордена со всех выставок и все грамоты мира… А главное – позвала ее по старому имени, и та сразу побежала и запрыгала и… заметалась. Облизав настоящую хозяйку, Люся стала подбегать ко мне, к мужу, облизывать наши лица, руки, ноги, скулить, плакать, подскакивала к детям, облизывала их, а они гладили ее и ревели во весь голос, еще маленькие были, все-таки плохо я их подготовила. Вот так металась собака, благодарно вылизывая меня и детей и подбегая потом к хозяйке. Туда-сюда бегала, туда-сюда…
Ну, а дальше… Дальше у собаки все, думаю, было хорошо.
А мы с тех пор только кошек дома держим.
Опять радуга
Вчера, в проклятое десятое августа, десять лет назад, тоже лил дождь и небо было черное.
Нет, это в день похорон лил дождь и небо было черное.
Когда все закончилось, я спросила у тех, кто стоял и смотрел на свежий холмик: «Я его еще увижу?»
Подруга посмотрела на меня с невыносимым отчаянием.
Вдруг на небе появилась радуга. Это просто ты переместился туда.
Вчера тоже шел дождь и небо было низкое и темное.
Я расстроилась и растерялась, что много воды набралось прямо у основания могилы и работники не скосили высокие заросли травы, как договаривались…
Пока наш сын протирал памятник и пытался на ветру зажечь свечку, я остановила того работника, он пытался проскочить мимо, и спросила: «Почему трава до сих пор по пояс? Вы же обещали».
«При таком солнце и дождях трава быстро вырастает снова, – сказал он. – Мы ее косили».
Он врал, но я кивнула. Я всегда вижу, когда мне врут, или слышу, но часто киваю… Сохраняю лицо врущему.
Потом мы сидели в том самом кафе, твоем, ты помнишь.
Заказ принимала новая официантка, такая барби косоглазая, в розовом платье. Она записывала заказ, не вынимая жвачки изо рта.
Потом она крикнула что-то повару, он ей ответил, а она сказала ему: «Пошел в жопу». Громко, не выпуская жвачки изо рта.
Когда она принесла счет, то сказала:
– Только без сдачи.
– Значит, без чаевых? – спросила я.
– Нет, почему. Без сдачи.
– Понятно. Если без сдачи, значит – без чаевых. Вы их не хотите.
Она напряженно стала всматриваться в меня, решала многоходовку… Это я выместила на ней лживого работника кладбища, ее жвачку и «пошел в жопу».
Наш выросший сын толкнул меня под столом ногой и попросил: «Мама, прекращай. Только не сегодня. Папе бы не понравилось…»
Он был прав, как всегда, прав.
Не исчезай
Возвращаюсь с работы через дворы пятиэтажек. В одном окне на третьем этаже неизменный силуэт старушки. Она смотрит на проходящих часами, днями. Сидит всегда в одной позе, и весь мир ее – это окно. Не телевизор, не телефон, не родные, и есть ли они. Окно.
Вчера я впервые увидела у нее в руках кружку, она что-то отхлебывала и внимательно смотрела на меня. Я подумала, что уже всех, наверное, знает, проходящих, входящих в дом и выходящих из него. Смотрит, в чем одеты, как ходим, подняли глаза вверх, увидели ее или нет? Поймала себя на мысли, что ей, возможно, уже осточертел мой костюм табачного цвета. Надо бы чем-то новым старушку порадовать и себя заодно. Расцветить ей мир и себе заодно…
Вспомнила бабушку свою. Она тоже так сидела после инсульта. Но не в окно смотрела, а просто перед собой. Ножкой качала все время… Просила плавленый сырок на булочку намазать, очень любила булочку с плавленым сырком и чай сладкий. Поест, попьет и снова сидит, ножкой качает. То закроет глаза, то откроет. Один раз закрыла и не открыла.
Эта бабушка в окне… Не исчезай из жизни моей.
Покорная Алла
Пять лет назад я была в Израиле в гостях у друга, в Хайфе. Он спустился вниз за сигаретами, а я смотрела с его балкона на улочку, которая поднималась вверх, а под балконом на старой пыльной машине без колес все время спала кошка. Я смотрела на эту улочку, на спящую несколько дней в одной позе кошку, на продавцов в соседней лавке, которые громко разговаривали по-азербайджански, и пыталась запомнить этот момент…
Друг поднялся в квартиру, ответил на телефонный звонок, что-то сказал в трубку на иврите и попросил меня накинуть на голову шаль, которая была у меня на плечах. Я протестно вскинула глаза, но тут же осеклась. Он сказал: «Так надо, прошу. Не ерепенься. Сейчас придут религиозные евреи смотреть квартиру… Это не очень долго, посиди так…»
Я послушно надела на голову шаль и тут же превратилась совсем в другую женщину.
Евреи в черных шляпах и во всем длинном черном пришли, посмотрели на меня, и я почувствовала себя честной и правильной, так чувствуют себя, предъявляя автобусный билет контролеру. И знаете, мне понравилось. По крайней мере, на тот момент. Мне вдруг захотелось стать настоящей еврейкой, вырасти в большой патриархальной семье, чтобы дедушки и прабабушки, чтобы молитвы по субботам и не только, чтобы рыба, чтобы много детей, чтобы детей много и внуков, чтобы свечи по субботам… И чтобы быть не такой, какая я выросла и стала, а вот такой – покорной, с покрытой головой, молчащей и опустившей длинные ресницы…
Впервые в жизни я этого захотела. Пусть в следующей жизни. Потому что в прошлой я точно была такой.
Стихи или гулять
Вообще-то мусор сын выносит, но он в командировке, поэтому сегодня я.
Есть повод подышать свежим воздухом, прогуляться до помойки. Выхожу из подъезда, а на скамейке две соседки.
– Здравствуйте-здравствуйте, – говорят. – Что-то вас давно не видно…
– Редко видно, – уточняет одна.
– Да вообще не видно, – возражает ей другая.
– Нет, иногда видно, – спорит первая. – Редко, правда.
– А я вообще не вижу вас, – настойчиво уверяет меня та, которой вообще не видно.
– Да и я вас не вижу, – говорю.
Они растерялись и стали горячо так, перебивая друг друга, убеждать меня: «Да как же! Мы все время тут. Все время почти. Когда тепло».
– Но я вас не вижу.
– Странно…
– Почему же странно? Если вы меня не видите, то и я вас. Нельзя же видеть в одну сторону, – пытаюсь я достучаться.
Тут одна наклоняется к уху другой и что-то шепчет. Я воспользовалась паузой и пошла к мусорным бакам. Слышу шаги. Это одна из соседок вскочила и тоже пошла мусор выносить, он у нее прихвачен был с собой, у скамейки пакет стоял.
Поравнялась со мной и спрашивает:
– Ну мне хоть можете сказать, почему вас не видно? Не выходите или что?
– Не выхожу. Но вы не переживайте, все в порядке, вон Анна Андреевна тоже не любила выходить гулять…
– Андреевна-то? Из 85-й? Она все время с нами торчит, сегодня только не вышла…
– Нет, не та Андреевна. Ахматова. Поэт. Стихи писала.
– Это полная такая?
– Ну… Да. Наверное, полная.
– Это которая погоду в доме написала? «Главней всего погода в доме»? Долина еще поет.
– Нет. Это Лариса.
– Я и говорю. Долина. Лариса.
– Нет. Это Лариса Рубальская стихи написала. Для песни.
– Хорошие стихи. Душевные. Вспомнила… Она тоже полная. Она тоже из дома не любит выходить? Не гуляет?
– Не знаю.
– Поди тоже не любит…. Поэтому они все полные. Да и вы… Хоть и не поэт. Или поэт?
– Нет.
– Ну хоть вы не поэт… Тогда гулять надо, те хотя бы стихи пишут.
Муж и бомж
Вообще мужчин, которым хочется заглядывать в рот, не так много. Только если ты не стоматолог. Такие мужчины есть, теоретически. На которого снизу вверх смотришь, даже если ты выше него ростом. Не много таких мужчин.