А сегодня я иду мимо магазина «Магнит» и вижу мужа. Мужа.
Он очень приличный. Прилично одет, видно, что супруга следит за его внешним видом, почему-то сразу понятно, что не он сам следит. В приличной кепке, но не плоской, а как эстонцы любят. С высоким верхом и козырьком. Курточка приличная, застегнута на все пуговицы. Брюки со стрелками, вычищенные полуботинки. Хорошо выбрит.
И держит муж двумя ухоженными ручками тележку, стоит прямо, не переминаясь и не вздыхая, и не матерясь, ножки соединены плотно, ладони рядышком, а не враскоряку, аккуратно и прилично перехватили тележку где надо. Животик круглый, приличный. Не в смысле – огромный, а именно приличный, в меру круглый живот пожилого мужчины. Аккуратный. Но круглый.
Лицо у мужа собачье. Мучительно вспоминала, какую породу мне это лицо напоминает. Но это лицо собаки, сомнений нет. И выражение лица собаки, которой хозяин сказал «сидеть! сторожить!», а сам пошел в «Магнит». На лице мужа было волнение собаки, волнение, которое у него всю жизнь, и потому лицо человека превратилось в морду верного пса властного хозяина. Почему-то казалось, что он очень волнуется и с ужасом ждет выхода из «Магнита» супруги, которая опять скажет, что он не там стоит. Не там! Я тебе сказала, где меня ждать? А ты где стоишь?
Всю жизнь муж боялся, что он не там стоит, не так сидит и не туда пришел. И стало такое лицо. Что же это за порода, никак не вспомнить… Все задрано на этом лице куда-то вверх, все поджато, между носом и губами вообще просвета нет, круглые глаза с ужасом смотрят на дверь магазина. Я решила не испытывать судьбу и не дожидаться избиения младенца женой с пакетами, а пошла быстрее покупать зонт.
У меня сломался зонт. Я не пользовалась им никогда, не люблю зонты, лучше мокнуть буду, и этот подаренный кем-то лежал-лежал и за ненадобностью сломался. (Чуете запах притчи? А ее не будет!) Но зонт теперь нужен, не скажу почему.
Ах, какая продавщица стояла в этом отделе. Где зонты, сумки, кошельки, мужские и женские. Кожа всякая.
Ей лет семьдесят пять, в белоснежной блузке, в костюме брусничного цвета, элегантная, приветливая без тошноты, стильная стрижка, чуть помады на мягких губах. Светлые, а не выцветшие глаза, серые. По моему лицу она поняла, что я терпеть не могу зонты и магазины, но вот надо. Она показала мне сорок зонтов, но все мне не нравились. «О! – сказала она, внимательно посмотрев на меня. И присела на корточки. – Вот этот ваш!»
Зонт оказался и правда… Такой, что мне тут же захотелось нежного бледно-розового зефира. Такого цвета, почти белого, но не белого, а зефирового чуть в нем было, оказался этот нежный зонт, а внутри черный.
– Нравится? – счастливо спросила она.
– Очень, – ответила я. – Спасибо.
– Он ваш, поверьте. Вам под ним будет хорошо. Производство наше и Германии, – и показала бирку.
– И цена… м-да… Наверное, и правда не Китай, – говорю.
– А вы знаете, – оживилась женщина, – что все спрашивают японские, а не знают, что исторической родиной зонтов является Китай. Спорят пока еще между собой египтяне, ассирийцы, китайцы… Но никак не японцы. Хотите, я вам расскажу про историю зонтов?
Мне было жарко, и я отказалась.
Тут вошел, как я поняла, хозяин этой редкой продавщицы, и я ему сказала:
– Вы где таких женщин находите?
– Это я его нашла, – ответила она. – В капусте!
И они оба засмеялись, мама и очень обаятельный сын, хозяин.
На обратном пути я надеялась застать мужа, но увидела только их спины. Он вез тележку, так же не размыкая ног. Две параллельные прямые в блестящих от крема полуботинках. Шел он уже не так прямо, как стоял, и мне показалось, что виновато вилял хвостом.
Около дома, где мусорный домик, на автошине сидел бомж Валера, он жмурился от неожиданного солнца, давно я его не видела, было пасмурно, а тут как подснежник опять пробился и сидит, курит.
– А давайте я вам сумки донесу! – Валера встал и выбросил бычок в контейнер.
– А давайте, – сказала я.
Вы только не пейте
Иногда пойдешь непривычным маршрутом – и судьба резко изменится. Как сегодня. Я пошла по Шпалерной, уже стемнело, но был красиво подсвечен Смольный. Белое, золотое и голубое в темноте.
– Милая, меня зовут Анатолий Аркадьевич, а вас?
Я очнулась, вернулась снова на Землю и остановилась. «Это судьба», – подумала я. Но что-то сразу помешало принять ее подарок… Остановилась, подняла голову – надо мной склонился интересный мужчина Анатолий Аркадьевич, который назвал меня милой. Солнышкой лесной. Здесь мы на Шпалерной встретились с тобой.
Помешал мне запах алкоголя. С запашком поворот судьбы оказался.
– Милая, – продолжил он. А стоим мы на Шпалерной, Смольный недалеко. – Милая, мне нужна улица Расстанная…
– Ой… Мне кажется, это совсем не здесь…
– Вы не местная?
– Местная… Минуту… – И стала искать телефон.
– За букварем полезли? Сейчас у всех такие буквари.
– Да, минуту… Нет, это совсем в другом конце города. А что там вам нужно?
– Мне нужно добрать. Вина нужно еще и пива. Или водки.
– Ну, это и здесь можно купить, вон там, там и там.
– Нет, здесь я не хочу. На Расстанной всю жизнь прожил и там же ее пропил. От ментов сейчас иду…
– Ну, тогда не знаю. Прощайте.
– Нет, я должен… Должен купить все это на Расстанной. Как туда доехать?
– Не знаю.
– Милая, вы идите, идите. Сам найду. Я же родился на Расстанной, женился там, дети там, бывшая там, азербайджанцы там, которых поселил, а их орава целая и мать недвижимая. Помогаю им. Из-за них к ментам вызывали… Там и допить должен. То есть дожить… Нет, допить сначала, а потом дожить.
Я засмеялась и попрощалась с поворотом своей судьбы.
– Легко одеты, милая, мне-то жарко, я выпил, да у ментов побывал, жарко. А вы легко. Вы только не пейте, ладно?
– Не буду, – пообещала я.
– А до Лиговки я доеду? – донес слова Анатолия Аркадьевича порыв ветра.
– Доедете, – с ветром отправила я ему ответ.
Павлин
Или, например, та семья в азербайджанском кафе.
Пришли на семейный ужин. Вышли в свет. Муж в новом костюме, руки в карманах, походка… О, это особая походка! Походка человека, у которого не было ни гроша, да вдруг алтын. Хозяин мира. Нет, вселенной. Галактики, чего уж там. Прическа у хозяина… Сказать странная – смалодушничать. Прическа то ли запорожского казака, который до сих пор носит в кармане письмо турецкому султану, то ли песняра, то ли просто я от моды отстала. Затылок весь в выбритых бороздках с хвостиками на самом краю, спереди вообще… Не знаю даже, как описать. Везде хохолки, как у павлина.
Во! Вылитый павлин. И походка, и поворот шеи, и новые скрипящие туфли, и руки в карманах… В которых деньги появились. С ним жена и дочка. Жена молодая, не больше тридцати пяти. В нелепом вечернем платье, как на «Оскаре» у актрис, в синем и открытом везде. Ноги от шейки бедра голые. Грудь тоже не в чадре. Для азербайджанского кафе самое то. Лицо у женщины такое, как будто пьет много лет, с детства. Или плачет много лет. Несчастливое, заплаканное или спитое лицо, когда-то красивое… И вечернее синее нелепое платье. Вышли семьей в свет.
С ними дочка, светловолосая, лет двенадцати. Пришла с мамой и папой поужинать в кафе, вкуснятины поесть. Стол весь в яствах. Гуляем.
Тут папа-павлин на маму в синем платье орать начал. Сначала покрикивал, а потом заорал. Девочка, дочка, опустила глаза и стала грызть ногти. Перестала есть, отвернулась. Думаю, плакала. Мама в синем закурила, стряхивая пепел на стол, руки трясутся… Потом пить стала. Только пьет, не ест вообще. И вдруг встает – и на середину зала, танцевать. Одна. Танцует очень красиво, хотя видно, что пьяная. Как будто никого вокруг нет. Танцует себе и танцует, красиво очень.
Я на дочку смотрю, она еще ниже голову опустила, плачет молча, стыдно ей… Потом павлин-папа медленной походкой к жене танцующей приближаться начал. Схватил ее грубо под ягодицы, прижался, и теперь они вдвоем танцуют. Дочка исподлобья смотрит на них украдкой, дышит тяжело, злится. Потом павлин с женой ругаться начал, что-то ей говорить во время танца, она его оттолкнула, совсем пьяная, качаясь, к моему столу пошла. Подошла и говорит:
– Давайте потанцуем, а? Я танцевать хочу… пошли…
– Нет, я не танцую, – говорю. И посмотрела на нее вблизи.
Очень красивая была когда-то. Сейчас больно смотреть. И это платье вечернее дурацкое, праздника ей хотелось…
– Извините, – сказала, пошла к своему столу, схватила сумку и, не глядя на дочь и мужа, быстро стала уходить. К выходу пошла.
Дочка вскочила, побежала за мамой, так вдвоем и ушли…
А павлин остался. Стал вкусную еду есть. Не пропадать же добру.
Зачем тебе другой
Фольклорная практика у нас была в Белоруссии, в Гомельской области, в деревне Тарасовка.
Мы ехали туда на поезде, это был второй, кажется, курс, лето, и я только два года как жила в Эстонии.
В поезде все ели свою еду, отдельно, стучали каждый своим яичком по вагонному столику, разворачивал каждый свой бутерброд и отвинчивал крышку от своего термоса с чаем или кофе. И каждый грыз свое яблоко, глядя в окно.
Это было так непривычно после Средней Азии, где такого никогда не увидишь, даже представить невозможно, чтобы каждый ел свое яичко.
Я вспомнила, как мы жили на хлопке в девятом классе, как на одну скатерть на полу вываливали все, что привозили родители, как ели и смеялись.
А тут тишина, и в тишине той бумаги шелестят, чтобы обнажить свою колбаску или курочку.
Я все это увидела и заплакала. Захотела очень в Самарканд… Но локоть уже не укусить, родители все за меня решили, и локоть этот был в прошлой жизни и очень далеко, на востоке, настоянном на запахах еды, пряностей, радостей…
В Гомельской области везде по дороге встречались стелы в память о войне. В деревнях, где мы переходили из одной старообрядческой избы в другую, не было света, помнится, только свечи, старики какие-то, добрые, что-то рассказывали, а пламя высвечивало их глаза, а мы записывали. Света не было, ничего не было у них, старообрядцы по своим законам живут… Но стелы с именами погибших из этих деревень повсюду, память хранят и травы забвенья не просят.