ной кишки, мама – свой ревматизм; да и других случаев заболеваний я не припомню. Слышал, что у блокадников выработался своеобразный иммунитет ко всем болезням. Видимо, сказалось постоянное нервное напряжение.
Наступила суровая, холодная и голодная зима. Закономерен вопрос: а как нашей семье удалось выжить? Напомню, что от голода умерла примерно половина жителей Ленинграда, остальные выжили. Для нас решающим обстоятельством было то, что отца не призвали в армию. Как штатский отец получал рабочую карточку, паек от которой шел семье. Отец часто посещал военные части, командиры которых всегда проявляли русское гостеприимство, и с учетом обстановки он не отказывался. Были и другие обстоятельства, о которых расскажу. Помогло также то, что весной отец купил большую машину дров. Их нам хватило до конца блокады.
Мы получали рабочую карточку за отца до конца октября. В начале ноября его отправили в командировку эвакуировать Тихвин, и он пропал. Мама пошла к нему на работу и получила отцовскую карточку за ноябрь. Но когда и в ноябре отец не объявился, очередной поход за карточкой оказался неудачным: маме отказали, раз ее муж и наш отец пропал без вести. Помню, как на Новый год мы украсили фикус имевшимися дома елочными игрушками, как поджарили кусочки хлеба на буржуйке, подправляя их ножом, чтобы не они растеклись, таким сырым был блокадный хлеб. Это было наше новогоднее угощение.
Наступающий год не сулил нам ничего хорошего. Кстати, 1 января листья на фикусе свернулись и пожелтели. Январь в Ленинграде – самый плохой месяц. Помню, мы лежали с братом в кроватях одетые – так было теплее. В углу у двери стояло отхожее ведро со светлячком (это было ленинградское изобретение для полной темноты – люминесцентный значок размером с пятачок, без него на улице можно было столкнуться с идущим навстречу человеком). Ведро по утрам выносилось и выливалось во дворе. Я лежал и думал о том, что еще предстоит ехать с санками за водой на Невку: сначала по Ленина, потом по Левашовскому (всего около полутора километров в один конец).
Берег был крутой, и самое трудное заключалось в ловкости, с которой следовало поднять ведро с водой на дорогу. Этим, а также «повинностью» тащить санки со мной и двумя пустыми ведрами (туда) занимался старший брат Володя. Обратно (с водой) мы тащили санки уже вдвоем, в одной упряжке. По пути отдых-привал был всегда один и тот же. Перед войной в конце Левашовского проспекта был построен «американский» хлебозавод, и мы, сидя на санках, вдыхали необыкновенно вкусный аромат свежеиспеченного хлеба.
Когда приходила с работы тетя Люба, мы отправлялись с ней в подвал на заготовку дневной порции дров. Мама давала Вовке отдохнуть: ведь он поднимал ведра с водой на четвертый этаж. В подвале мы с Любой пилили метровые плашки (два распила – три полена), потом я их колол колуном, и, наконец, набивали поленья в мешки, чтобы поднять их наверх в квартиру. Все это проделывалось ежедневно.
Мои «размышления» прервал громкий стук в наружную дверь (звонок не работал из-за отсутствия электричества). Это была не Люба – у нее были ключи, да и слишком рано для нее. Громкий стук раздался снова, по двери стучали кулаком или ногой. Я встал и пошел открывать. Мама крикнула: «Спроси кто». Я спросил, за дверью послышалось: «Свои». Открыл дверь и увидел отца, а с ним несколько мужчин.
Отец был в валенках, в дубленке явно с чужого плеча, она была ему очевидно велика. За ним стояли здоровенные мужики. Их «огромность» усиливалась тем, что они были обуты в меховые унты, к тому же все они были в меховых куртках, и, главное, у всех были большие заплечные мешки. «Все живы?» – спросил отец. «Все!» – ответил я. Отец кивнул: «Теперь будете жить». Далее он представил «меховых парней»: «Это летчики, мы прилетели из Хвойной».
Мама отвела летчикам (их было трое) вторую комнату. Кроватей не хватало, и они спали на полу вместе с отцом. Когда они стали вынимать поклажу из мешков, меня неприятно поразило, что в первую очередь они вытащили несколько бутылок водки, потом – пару кирпичиков хлеба, наконец, надежду всех надежд – американские банки со свиной тушенкой, на которых было написано: «stewed pork». Я тогда не знал английского языка, но запомнил эти слова навсегда. Они означали жизнь. Летчики в компании с отцом опустошали бутылки, но ели мало, похоже, за еду им было стыдно перед нами, и они выносили из своей комнаты открытые банки с тушенкой и передавали их маме: «Это мальчишкам».
Бывает просто радость. Бывает большая радость. То, что произошло тогда, – огромная радость, более того, в тех условиях – счастье. Не зная, как выразить охватившие меня чувства, я встал на голову, хорошо это помню. И откуда только силы взялись?!
Оказавшись в кругу семьи, отец откровенно рассказал историю своего исчезновения. Едва их самолет сел на аэродроме Тихвина, на него стали садиться один за другим немецкие самолеты с десантом. Выпрыгивающие из немецких самолетов солдаты сразу открывали огонь из автоматов. К счастью, отца и его группу встречали на «эмке», а рядом с аэродромом был лес, куда и рванули запоздавшие эвакуаторы. Затем бросили машину и пешком стали пробираться подальше от Тихвина, откуда доносилась стрельба. Когда вышли к своим, передать в Ленинград информацию о том, что с ними произошло, оказалось невозможно. Пришлось ждать оказий, но их все не было.
Летчики поддержали нас в самый критический момент. И когда понадобились наши усилия в общей работе по уборке города, мы были не только морально, но и физически готовы к этому, как я считаю, подвигу ленинградцев – обессиленных, измученных блокадой, тем не менее вышедших во дворы и на улицы для уборки и спасших тем самым свой город от эпидемий. Речь идет о последних двух днях марта.
Опять раздался стук в дверь, но на этот раз он никого не испугал. За дверью стоял наш управдом. Он спросил у мамы: «Кто завтра выйдет на уборку двора?» Мама показала на нас с Вовкой. Я уже упоминал, что ведра с нечистотами выливались во дворе, все это замерзло. Управдом объяснил, что надо будет колоть ломом лед и куски вывозить на улицу, а затем сбрасывать в открытый канализационный люк.
День выдался великолепный, солнечный. Когда утром мы подошли к управдому, он передал нам свежий лист фанеры, новенькую плетеную веревку, совершенно новые лом и совковую лопату. Он сам ломом пробил углы фанерного листа, привязал к ним веревку и сказал: «Готово!»
Мы с братом хорошо потрудились: брат колол ломом замерзшие нечистоты, я лопатой сваливал куски льда на фанеру, потом вдвоем мы волокли лист до открытого на улице люка, сбрасывали куски льда в люк и отправлялись обратно.
Уборкой улиц занимались все горожане. Все понимали, что осажденный город, вопреки утверждениям немцев, не «умрет от эпидемий». Еще раз подчеркну: я считаю, что это был настоящий подвиг жителей блокадного Ленинграда, и горжусь тем, что мы с братом внесли в него свой вклад. Не помню, чтобы когда-либо родной город был таким чистым, как в начале апреля 1942 года. Наступила весна, и мы поняли, что выжили и будем жить.
У отца в приятелях был командир авиационного полка, базировавшегося совсем рядом с городом, в поселке Кузьмолово. Отец решил отвезти нас туда на лето, благо немцы Кузьмолово не обстреливали. Летчики рассказали нам, что местные жители прошлой осенью убирали картошку небрежно, торопились из-за того, что боялись прихода немцев или финнов. Поэтому был смысл в повторной уборке. Мы с братом накопали примерно 2–3 килограмма картошки. Мама решила, что всю собранную картошку надо пустить на новые посадки. Нас научили сажать картофель «глазками», так что у нас кое-что осталось и на «прокорм».
На летное поле нас, естественно, не пускали. Но мы видели, как машины-полуторки, оснащенные «стартерами», подъезжали к стоявшим в молодом сосняке истребителям и помогали запустить двигатели. К летчикам у нас был «свой подход». Мы заметили время, когда летчики дружно выходили из столовой и при виде нас – мальчишек – доставали из бездонных карманов галифе кто кусок сахара, кто печенье, кто сухари.
В ответ на наши вопросы летчики говорили нам, что Ил-2 – отличный самолет, но садится в канавы, не долетая до посадочной полосы, потому что сложен в управлении, и такие асы воздушных боев, как Жуков или Харитонов, предпочитают летать на поставляемых по ленд-лизу американских «эйркобрах» или английских «спитфайерах», поскольку те превосходят в скорости и наши, и немецкие самолеты.
Еще для немцев неприятным сюрпризом явились изобретенные и изготовленные в нашем городе радиотехнические системы – радары, способные обнаружить вражеские самолеты на большом расстоянии. Они были установлены на основных направлениях подлета немецких бомбардировщиков, где бы они ни взлетали, в Латвии или в Эстонии. Наши истребители перехватывали их на подступах к городу, в результате немцы несли тяжелые потери и были вынуждены отказаться от авиационных налетов.
Выжить в осажденном многомиллионном городе совсем не просто. Пережить голод и холод, множество личных трагедий еще труднее. Особенно когда жизнь и смерть как бы меняются местами и нельзя однозначно судить, хорошо это или плохо. Поясню примером. В нашей квартире помимо нас пережила блокаду семья Токаревых (фамилия и имена мной изменены – скоро читатель поймет почему), простая рабочая семья. Еще перед войной их сын, наш ровесник, поступил в ремесленное училище (Токаревы жили более чем скромно). Но очень уж хотелось Токаревым, чтобы их старшая дочь, красивая Люся, получила высшее образование. В середине 30-х Люся поступила в Первый медицинский институт и закончила его перед войной. Вскоре состоялась ее свадьба с Василием – однокурсником. Мы всей квартирой радовались, что так случилось и появилась новая красивая пара.
Но началась война, и Васю призвали в армию. Люся осталась одна. В самый трудный период блокады, в конце ноября – начале декабря 1941 года, у Люси родился мальчик. Он все время кричал у нас за стеной, и мама спросила Люсю, почему он постоянно плачет. Люся ответила, что от голода, потому что она его не кормит. Мама была поражена. И вот Люся раскрыла ей свою философию жизни: «Если я буду его кормить, то не выдержу и умру сама, а без матери он все равно не выдержит и умрет. Если я не буду его кормить, то выдержу сама, а вернется Вася, и я нарожаю столько детей, сколько захотим». Где-то в январе младенец замолчал (значит, умер). Люсе отдали пустующую комнату Бусловых (те уехали в Москву) и она стала водить туда офицеров: с них, помимо прочего, «за услуги» требовалось расплачиваться продовольствием. Часть «дохода» Люся отдавала семье, что поддерживало ее в самые голодные дни.