Люся выжила, и когда закончилась война, снова воссоединилась с Васей. Васе как фронтовику дали квартиру, а Люся (как рассказывали Токаревы) родила не то одного, не то двоих детей. Так что все завершилось «хеппи-эндом», и Люсина философия жизни оказалась как будто бы оправданной, хотя, на мой взгляд, вопрос все-таки остается открытым…
Из эпизодов блокады запомнилось, как по Большому проспекту Петроградской стороны вели пленных немцев, вид у них был жалкий. И тут я заметил, что стоявшие на тротуаре женщины стали исчезать и вновь возвращаться – кто с куском хлеба, кто с вареной картофелиной в руке, чтобы передать их вчерашним злейшим врагам, немецким солдатам. Такое не забывается. И еще: когда мы жили в Кузьмолово, в поселке остановились три танка, и танкисты пригласили нас внутрь посмотреть. Мы согласились, залезли в танк и сразу испугались: изнутри танки были «обложены» снарядами. Я решил, что танкистом наверняка не буду.
Из памятных дней запомнились все три исторических дня: день прорыва блокады, когда весь город высыпал на улицы и ликовал, день снятия блокады, когда война для жителей Ленинграда вроде бы закончилась, и, конечно, День Победы – солнечный, ветряный день… Над Большим проспектом Петроградской стороны пролетали самолеты и разбрасывали листовки со словами из приказа Сталина: «Германия капитулировала! Мы победили!» Всем было радостно, весело. Хотелось петь и плясать, многие так и делали.
В заключение скажу о вкладе, который внесла наша семья в увековечение памяти о героической обороне Ленинграда. По состоянию на 2016 год единственный музей, посвященный блокаде и защитникам города-героя, – это музей-диорама «Прорыв блокады Ленинграда» в Марьино, открытый в 1985 году и посвященный операции «Искра» (12–18 января 1943 года). Не будет преувеличением утверждать, что этот музей-диорама – главное детище моего старшего брата, художника Владимира Ивановича Селезнева, члена Союза художников СССР. Начиная от замысла и кончая его воплощением, он остается основным творцом музея-диорамы, о чем я должен свидетельствовать как один из наиболее близких к нему людей в эти годы.
Прежде всего отмечу, что замысел музея-диорамы был встречен в «инстанциях» более чем прохладно. Брату напрямую сказали, что коль скоро по указанию ЦК был закрыт музей блокады Ленинграда в Соляном городке, где были собраны оригинальные экспонаты блокады и битвы за Ленинград, и ни слова нигде не говорится о его восстановлении, инициатива брата «не к месту». Тогда брат, согласившись с тем, что диорама будет создана бесплатно, обратился к общественным источникам помощи. В первую очередь таковые нашлись среди ветеранов Великой Отечественной войны. Генерал армии А. В. Хрулёв, бывший начальник тыла РККА (1941–1951 годы), как и другие генералы армии, возведенный в ранг генерального инспектора Министерства обороны, оказался явным сторонником замысла брата. Он и другие генеральные инспектора оказали своим авторитетом несомненную помощь в продвижении проекта.
Я помню такой эпизод. Как-то мы с братом оказались в одном гостиничном номере в Москве, и он решил позвонить по телефону Хрулёву. Когда в трубке прозвучал ответ, что Андрея Васильевича нет дома, Володя обратился к ответившему по имени, спросил о здоровье членов семьи, назвав всех по именам, что убедило меня в его близком знакомстве с семьей генерала. Сказался и организаторский талант брата: он собрал вокруг себя группу художников – участников прорыва блокады – Бориса Котика, Николая Кутузова, Федора Савостьянова, пригласил в группу Константина Молтенинова, поскольку он «как никто умел писать снег».
Владимир Иванович Селезнев, 1960-е годы
Вся эта группа работала над огромным полотном (40 на 8 квадратных метров) в одном из павильонов бывшего Дерябкина рынка (на Малом проспекте Петроградской стороны). Брат всех убеждал, что это делается «в память», и находил отклик. Так, металлические конструкции для диорамы специально изготовил (по чертежам брата) и безвозмездно поставил завод «Пелла», холст сшивали на надежных «зингерах» работницы одной из мастерских, краски получали из Союза художников «под другие работы».
О художнике Л. И. Кабачеке и его ученике Ю. А. Гарикове на протяжении всего времени работы над диорамой никто не слышал. Однако, познакомившись с этой работой, Л. В. Кабачек стал проявлять к ней интерес определенного характера. По моим догадкам, Кабачек очень хотел «выдвинуться» и получить почетное звание, но его творческий путь оказался в стороне от «мейнстрима» советской тематики. Его приговор готовой работе был суров: краски за три года успели пожухнуть, и их надо «обновить», что готов был сделать его ученик Ю. А. Гариков.
Вообще должен заметить, что явный успех всегда порождает много родителей. К тому же художники, действительные авторы диорамы, много болели (сказались и война, и возраст, и огромное неотапливаемое помещение, и высокие строительные леса для работы), а потому вынуждены были согласиться на «обновление» своей работы. Но память об их подвиге, которому посвятил свои стихи храбрый защитник Ленинграда поэт Михаил Дудин, сохраняется, а музей-диорама остается глубоко почитаемым свидетельством героизма защитников города-героя.
Вот замечательные поэтические строки М. Дудина о создателях диорамы:
У памяти старой в плену,
Не зная себе снисхожденья,
Художники пишут войну,
Живую картину сраженья.
И видят опять наяву
Разбитых траншей повороты,
Через ледяную Неву
Бросок беззаветной пехоты.
Гудит на ветру полотно
От жаркого грохота стали.
Погибшие в битвах давно
Живыми из мертвых восстали.
Покорные кисти пошли
В атаку по старому следу,
Уже различая вдали
Добытую дважды Победу.
Гости и песни
У нас в семье много пели. Помимо тетушек, которые пели по молодости, сильным и красивым голосом обладал папа: у него был хорошо поставленный баритон. Тогда было принято ходить в гости. А если гости, то и застолье, и, как в каждом русском застолье, не обходилось без выпивки. А где выпивают, там и поют.
Гости бывали разные: родители быстро сходились с симпатичными им людьми. Например, брата Володю лечила от скарлатины врач Елизавета Матвеевна. Она была очень милым человеком, жила с семьей на набережной реки Смоленки, там, где в нее упираются 8-я и 9-я линии. Мы ездили к ним в гости, их семья бывала у нас. Были у родителей и старые знакомые (из Весьегонска) – Серовы. С ними контакты особенно оживились во время и после войны. Главой семьи Серовых был знаменитый художник Владимир Александрович Серов, во время войны председатель Союза художников Ленинграда, позже президент Академии художеств. Среди знакомых и приятелей была семья сослуживца отца – Попова.
Из родственников к нам приходила семья маминой тетушки, эстонки Аннет. Аннет была замужем за эстонцем Яковом Ивановичем Келло, у них было два сына – Аркадий и Арнольд. Интересно, как они попали в Ленинград. В начале 20-х годов эстонское правительство приняло закон, по которому коммунистам предлагалось либо уехать на «свою родину» – в СССР, либо сесть в тюрьму. Яков Иванович предпочел эмигрировать с семьей в Ленинград. Он и его сын Аркадий устроились рабочими на текстильную фабрику им. Желябова, что на Васильевском острове. Вскоре Аркадий был избран секретарем комитета ВЛКСМ этой фабрики.
Я боялся их прихода, потому что Яков Иванович брал меня обычно на колени и обхватывал руками. Один палец был у него укорочен: не желая быть призванным в армию в годы Первой мировой войны, он нанес себе увечье. Мне было неприятно, когда на животе у меня оказывалась изувеченная рука.
При родственниках-эстонцах пели по-эстонски «на элагу» («долгие лета»). А отец любил украинские «Распрягайте, хлопцы, кони, та лягайте почивать…» и «Дывлюсь я на небо, тай думку гадаю…» Если гостей не было, а наступал праздник, родители звали соседей Бусловых. У Е. М. Бусловой была гитара, и она на ней неплохо играла, подбирая мелодию, начатую отцом, из его репертуара. Вне конкуренции была популярная тогда «Каховка». Так что в том, что песня объединяет людей, сплачивает их в один коллектив, мы с братом могли убедиться еще в раннем детстве…
Полковник Лессер
– Когда наступили лихие 40-е, я служил адьютантом у министра обороны Эстонии, – начал свой рассказ Харью Рихардович Лессер.
Много лет прошло после окончания Великой Отечественной войны. Мы втроем – Харью Рихардович, дядя Аркадий и я – сидели в пивной на углу Среднего проспекта Васильевского острова и 16-й линии. Сидели потому, что сказали Элле, моей жене, что будем в 16.00, а слет офицеров Ленинградского фронта, на который приехали Лессер и Келло, завершился раньше. Нам нужно было больше часа где-то ждать, поскольку эстонцы наотрез отказались прийти к нам домой до назначенного часа.
– Однажды под вечер меня вызвал министр, – рассказывал Лессер. – «Харью, – сказал он, – я ничего не понимаю, видно, совсем рехнулся. Меня сегодня утром вызвал президент и ошарашил новостью, что к нам придут советские войска, что их нужно гостеприимно встретить и разместить в казармах. Я уже попытался дать поручение двум старшим офицерам, но они категорически отказались, считая это предательством Родины. Вот я и решил поручить тебе встретить и разместить “гостей” из Советского Союза». Я был потрясен: принять гостей из страны, к которой мы относились всегда враждебно, – таких заданий мне не доводилось выполнять, – продолжал Харью Рихардович, – я стал готовиться к приему «гостей», когда меня снова вызвал министр: «Харью, теперь всё ясно. Меня пригласил Констинтин[1] и сообщил, что ему звонил Гитлер и сказал, что ввод Красной Армии в Эстонию, Латвию и Литву – это явление временное, надо подождать около года, тогда “всё прояснится”, и Эстония снова станет свободной. В этом ей поможет Германия. Так что действуй, как сказано». Последние слова относились и к министру, и ко мне.