– Помню, – продолжал Харью Рихардович, – высадившиеся в порту моряки были отутюжены, хорошо выбриты, вежливы. Я их разместил по казармам и пошел встречать других. Война застала меня на летних сборах в Вярске, я командовал артиллерийским дивизионом: пушки и ящики со снарядами были на конной тяге. Нас включили в артиллерийскую часть Красной Армии.
Перемены чувствовались: солдаты в эстонской армии привыкли есть картошку с салакой или свининой, а тут каша с подсолнечным маслом. Солдаты отказались есть. Я попробовал и сказал, что это очень вкусно. Тогда солдаты вдруг «поумнели», то есть поняли, что ничего из «прошлого» у них не будет. Мы вступили в бой где-то на эстонской территории, но скоро перестали стрелять, потому что кончился боезапас. Раздался звонок: «Почему не стреляете?» Я ответил: «Снаряды кончились»
– А какие вам нужны снаряды?
– 80 миллиметров.
– У нас таких нет. Какие же у вас орудия?
– У нас французские пушки 80 миллиметров.
– Тогда бросьте их в болото, а сами отступайте в тыл.
Так мы и сделали.
– Потом была долгая дорога в холодных теплушках, – продолжал Лессер, – мы думали – в Сибирь, оказалось ближе, в Предуралье, в Котельнич. В Котельниче нас встретили холодно. Сначала нас хотели расстрелять как немецких шпионов: у нас гимнастерки были сшиты «не из того» материала. Слава богу, комендант Котельнича вспомнил, что в тыл проследуют эстонские подразделения, а то бы приговор был исполнен безусловно («И так всё ясно!»). То, что нас отпустили, вызвало гнев у конвоиров. Оттуда – в эстонский корпус, который воевал в составе то ли Ленинградского, то ли Прибалтийского фронтов. Вот Аркадий подсказывает – Ленинградского, иначе нас не пригласили бы на слет офицеров именно этого фронта.
Аркадий Яковлевич Келло, 1946 г.
Аркадий начал встревать в рассказ. Его война застала в действующей армии, тоже в артиллерии. В первый же день боев его «припечатало» к какой-то стене, и он в течение недели был без сознания.
– Представляете, в первом бою – тяжелая контузия, а потом всю войну прошел без малейшего ранения, – рассказывал он.
Из госпиталя его направили в распределитель. Там удивились, что за дурацкая такая фамилия – Келло. Аркадий признался, что он эстонец. Тогда решили – в эстонский корпус.
– Но я ни слова не знаю по-эстонски, – взмолился он.
– А что такое «курат», знаешь?
«Курат» – чёрт, распространенное в эстонском языке ругательство.
– Знаю, – сознался Аркадий.
– Ну вот, выходит, и эстонский знаешь.
Назначили в эстонскую дивизию командиром роты разведчиков. Прошел всю войну, получил восемь наград, участвовал в Параде Победы в составе батальона Ленинградского фронта. А скромный полковник Лессер окончил войну начальником штаба одной из дивизий эстонского корпуса.
Школа
В школу я пошел рано, в пять лет. Но не потому, что я интенсивно рвался к системным знаниям, и не потому, что родители стремились пристроить меня в строгую организацию. Все произошло случайно. Просто когда старший брат пошел в школу в 1935 году (в восемь лет), оказалось, что его первая учительница Александра Васильевна Шалугина заболела. В школе попросили маму ее заменить, мама согласилась, а меня взяла с собой, потому что меня некуда было деть. Мы с братом сели за разные парты, но я, естественно, слушал все, что говорилось в классе.
Я не был ни первым, ни последним из всех – примерно 30 учеников. Более того, учился не хуже других, а по некоторым предметам даже лучше. Зато, когда пришло время мне самому идти в первый класс в 1939 году, мне было легче, чем другим одноклассникам: я все уже проходил. Учительница едва успевала прочесть условия задачи, как я поднимал руку – мне были известны и ее условия, и ее решение. Так постепенно я стал неоспоримо первым в классе и любимцем учителей. Когда я окончил школу, отец говорил, что с Леней, то есть мной, не было забот: ни отец, ни мать ни разу не ходили в школу на родительские собрания.
Зимой 1941/1942 года школы в Ленинграде не работали: не было необходимых условий (электроэнергии, тепла, воды, канализации), часть школ использовалась под госпитали. Но все же под новый, 1942 год старший брат как-то узнал, что в 47-й школе для детей будет устроен праздник и что нужно там быть (согласно расписанию). Я пришел в нужное время, был концерт, потом (и этого все ждали!) – обед. На столе стояла в тарелках гречневая каша-размазня, а на краю каждой тарелки лежал кусочек настоящего масла – в четверть спичечного коробка, но, что самое удивительное, перед каждой тарелкой лежал настоящий мандарин! Такого не ожидал никто! С 1 сентября 1942 г. в школах начались занятия. Но это были уже раздельные школы: для мальчиков и для девочек. Тогда и появилось деление школ на мужские и женские.
В мужских школах была введена усиленная военная подготовка – готовили защитников города. Ко всему военному ребята относились с особым вниманием, но и здесь мне пригодились ранее полученные (в погранкомендатуре) знания и умения: винтовку я разбирал и собирал быстрее всех остальных, за что и был удостоен поощрения – назначен командиром взвода (то есть всего класса). Правда, командирскую должность я не полностью оправдал.
Когда малыши (ученики младших классов) шли в школу, матери снабжали их завтраком (кусок хлеба, дуранда-жмых), так как столовая в школе не работала. Однако по пути в школу ребят останавливал долговязый парень с дубинкой и отнимал у них завтрак. Как правило, он тут же отправлял его себе в рот. Мне было очень стыдно, но как командир я не мог дать ему отпор, боялся. Маме же не говорил, что оставался без завтрака, как все остальные. Потом парень-обидчик куда-то пропал, и задача «защиты малолетних» решилась сама собой.
В начале зимы 1942 года к нам в класс пришла молодая женщина Валентина Леонтьева, которая отрекомендовалась как тренер по баскетболу из спортивного общества «Динамо». Спросила, кто хотел бы заниматься баскетболом. Заниматься намеревались рядом, в спортзале Планового института, который был закрыт и в котором размещался госпиталь. Из записавшихся в секцию В. Леонтьева попросила меня и моего соседа по парте Германа Лебедева зайти завтра на стадион «Динамо», получить там форму и мяч.
Назавтра мы шли по длинному Левашовскому проспекту, навстречу попался какой-то мужчина, остановил нас и сказал: «Ребята, а у вас носы отморожены – стали белые». Мы потерли носы снегом и продолжили путь. На стадионе нас ждали: выдали без всяких проволочек баскетбольный мяч и бело-голубую динамовскую форму, так что обратно в школу мы шли нагруженные. Хотелось бы заметить, что тогда, в блокаду, форму и мяч выдали полностью бесплатно.
Моя карьера спортсмена развивалась успешно. В. Леонтьева заметила, что я быстро бегаю, и потому стала первой тренировать меня на «рывки» по левому краю, после которых забросить мяч в корзину не представляло сложности. Вскоре меня пригласили в сборную Гороно (Городского отдела народного образования). В 10-м классе я понял, что появление четверок в табеле за четверть является следствием увлечения баскетболом и решил с ним попрощаться, сбросив свои кеды (баскетбольные туфли) с Кировского моста на лед Невы, где они долго мерзли, пока не уплыли во время весеннего ледохода. Возобновить игру в баскетбол я решил уже в институте, но время было упущено, в баскетбол пришла эпоха «больших парней», а высоким ростом я никогда не отличался.
Нашему поколению повезло: с окончанием войны в школу стали возвращаться молодые учителя, которые с невероятной жаждой, огромным желанием и продуманными «заготовками» приступили к работе. Нас, например, удивило, когда наш математик Петр Иванович Деев, так и не успевший, по его словам, сгнить в карельских болотах, принес нам в класс индивидуальные задания (каждое на отдельном листочке). Новый для нас педагогический прием он объяснил просто: у вас разные способности, и если общее задание у всех одно, то одним нечего делать, другим же слишком трудно.
К сожалению, Петр Иванович вернулся с фронта с больными легкими, и мы написали письмо Ворошилову, чтобы он содействовал нашему учителю в получении ПАСКа – сильно действующего лекарства. Это возымело действие, и Деев его получил. Так как Петр Иванович часто оказывался в больнице из-за болезни легких, мы с Борей Соловьевым (самым сильным математиком в классе) посещали Деева и получали от него задания на каждый урок. От присланной ему на замену математички мы отказались.
Чем ближе подходило к финишу обучение в школе, тем более определялась дифференциация класса по планам на будущее. Было немало ребят, желавших получить высшее образование. Постепенно сложилась группа одноклассников, которая ничем не отличалась от остальных, кроме стремления получить надлежащую профессиональную подготовку для будущей работы и жизни.
Саша Степанов (Александр Васильевич Степанов) был потомственным химиком. Его родители работали в ГИПХе (Государственный институт прикладной химии), оба погибли от голода в блокаду. Саша и его брат остались под присмотром тети и жили в доме на набережной Карповки. Однажды Саша привел меня в домашнюю лабораторию, где показал эффект вспыхнувшей платиновой проволоки над незажженной спиртовкой, что произвело на меня неизгладимое впечатление, впрочем, как и круглая черная шапочка на его голове – совсем как у маминого Зелинского! Впоследствии он стал доктором химических наук, заслуженным деятелем науки и техники Российской Федерации, долгое время работал экспертом МАГАТЭ.
Вообще Саша служил образцом для подражания: он был красивым, хорошо сложенным, с четко определенной жизненной установкой. Когда мы ходили с ним по вузам, то он решительно отверг химический факультет университета имени А. А. Жданова, сказав, что тут больше обучают химической теории, чем практике, и ему предопределена дорога в Химико-технологический институт. Саша уже после 8-го класса ездил в геологоразведочные партии коллектором, чтобы подработать и получить опыт производственной практики, был удивительно целеустремленным и порядочным человеком.