С Эллой за городом тем же летом
Боря, понимая, что он лишний, направился в одиночестве к Большому проспекту, и мы с Эллой пошли в том же направлении гулять. Не сговариваясь, свернули на Кировский проспект, потом прошли через Кировский мост по набережной к Эрмитажу, через Дворцовый и Биржевой мосты вернулись на Петроградскую и дошли обратно до дома. Из разговора запомнилось, что Элла считает животных более высоко организованными и благородными существами, чем люди, потому что животные бесхитростные.
После совместной прогулки я оказался в безвыходном положении окончательно и бесповоротно. Во-первых, с Ниной мы были в разрыве с прошлой зимы, к тому же она очень сильно заинтересовала Сашу Степанова, а выбор лучшего друга следует уважать. Во-вторых, Элла произвела на меня сильнейшее впечатление, а когда оказалось, что все варианты сочинений являются точными, мой престиж взлетел, стал неколебимым даже для меня самого.
Отличительной особенностью Эллы были ее огромные глаза, в которых отражались и зелень наступившего лета, и солнечные блики – вся прелесть летнего дня. Но главное, что выделяло Эллу, так это женственность, пронизывающая все ее движения – поворот головы, то, как она шла, улыбку, разговор, даже смех. Короче, я всерьез влюбился в соседку, давно уже мою жену, и люблю ее до сих пор.
Элла поступила в ЛЭТИ (Электротехнический институт, теперь – университет), который в свое время закончил ее отец. Мне же предстояло ехать в Москву, учиться в МГИМО. Так что расстояние между Ленинградом и Москвой разлучило нас, но это обстоятельство в какой-то степени компенсировалось перепиской: «письма летели, встречаясь на пути».
Старший брат, в то время студент, взял над Эллой опеку, да и друзья-блокадники ее не забывали. Но все же мы с нетерпением ждали возможности встретиться. Я взял билет на поезд из Москвы в Ленинград на 31 октября. Элла обещала встретить меня на вокзале. Уже на подъезде к Ленинграду я стоял в тамбуре. Но когда поезд остановился, Эллы среди встречающих на перроне не было. Позвонил ей домой по телефону-автомату. Никто не ответил: значит, поехала встречать, но опаздывает. Походил по вокзалу, вглядываясь в лица. Ее нигде не было. Тогда поехал домой. Проходя по лестнице мимо ее двери, позвонил: опять тишина, никого нет.
Дома родители и Володя встретили меня с вытянутыми лицами и сказали, что накануне Эллу арестовали.
Она оказалась последней из своей семьи, кто был арестован по «Ленинградскому делу». Первым арестовали отца, он тогда был председателем Облисполкома, а затем и мать.
Позже отец разузнал, что военный суд приговорил Эллу к пяти годам колонии в Инте (Коми АССР), с ограничением права на переписку одним письмом в год. Старший брат прореагировал стремительно: «А мне х… положить на эти ограничения (брат ругался матом очень редко, никогда – при родителях, но в тот момент, видимо, не выдержал), меня никто не судил, в правах не ограничивал, и я буду писать Элле раз в неделю». Слово свое он сдержал, и Элла через письма брата была постоянно в курсе того, как и чем я жил. Когда у Володи не хватало материала, он писал «о чем-нибудь», например, познакомил Эллу с жизнеописанием и творчеством великого русского скульптора Федота Шубина.
Что касается друзей-блокадников, то их настроение можно передать словами «сочувствие, беспомощность и желание чем-то помочь». Их возмутило, что арест Эллы проходил в принятой тогда недопустимой манере: во время лекции в аудиторию вошел заместитель декана и провозгласил: «Харитонову – в деканат!», где ее ждали оперативники в одинаковых костюмах, готовые проявить себя как можно эффективнее. Мои друзья, наивно думая, что пребывание в колонии – это ожидание того, когда тебя освободят, не придумали ничего лучше, как собрать посылку с книгами (включая словарь английского языка), дабы Элла не скучала и училась в колонии чему-то полезному.
Возвратившись в Москву, я использовал один из первых больших перерывов между занятиями, чтобы (по совету отца) «донести» на себя декану факультета. Декан, Георгий Павлович Солюс (фамилия в Москве того времени популярная благодаря брату декана, который был актером Московского академического театра сатиры), оказался свободен и сразу же принял меня. Выслушав мой рассказ о злоключениях Эллы, он сказал, что это первый случай подобного рода откровений и мне, как студенту МГИМО, лучше было бы «переориентироваться» благо «Москва невестами богата», или, во всяком случае «не распространяться» о случившемся с моей девушкой среди студентов. О последнем я догадался и сам, поскольку ни на йоту не верил в виновность Эллы. Конечно, студенты из группы заметили, что я чем-то взволнован, но не более того.
МГИМО
В МГИМО я поступил легко. Закончив школу с золотой медалью, я должен был сдать для поступления в институт только один экзамен – английский. Председателем моей экзаменационной комиссии была жена В. Н. Павлова, личного переводчика Сталина. Она оказалась очень доброжелательным человеком и на замечание одного из членов комиссии о дефектах моего произношения (нужно было прочитать отрывок из романа Э. Войнич «Овод») сказала: «Но его так учили. Повторите за мной слова». Я повторил, и она заметила: «Ну вот, видите».
Помимо Н. Л. Павловой, в группу которой я попал, все годы обучения английский преподавала М. А. Брандукова – молоденькая, симпатичная девушка, которую мы звали green girl (зеленая девушка) за ее склонность к зеленым платьям (костюмам). По литературе наша задача заключалась в том, чтобы пересказать в группе, состоящей из семи человек, содержание прочитанного (100 страниц в неделю). Преподаватель вносила свою лепту путем корректировки изложенного, так как во время пересказа вела запись замечаний.
В целом мне представляется, что принятая в МГИМО методика изучения иностранного языка была, несомненно, передовой. Кроме того, студенты имели свободный доступ к газетам из стран изучаемого языка, а по субботам проводился просмотр фильмов на английском (без перевода). Все это вместе взятое как бы окунало студентов в языковую среду.
Когда выставили в зачетку оценки за первый семестр, то у меня была одна четверка («хорошо») за английский, остальные – пятерки («отлично»). Н. Л. Павлова, как бы извиняясь за испорченную картинку, сказала мне: «Я могла бы поставить “отлично”, если бы знала, что по остальным предметам у тебя такое приятное единообразие, но я исправлюсь». Сказала и улыбнулась. Так и произошло по результатам следующего семестра. С тех пор я был первым по успеваемости на курсе.
Естественно, иностранному языку в МГИМО придавалось особое значение. Но и по другим предметам МГИМО имел то преимущество, что преподаватели подбирались из действующих или действовавших в недавнем прошлом чиновников Министерства иностранных дел. Так, статистику преподавал действующий руководитель статслужбы Т. В. Рябушкин, консультантами МИДа были видные специалисты в области международного права С. Б. Крылов[2] и В. Н. Дурденевский[3] (Дурденевский, как правило, приходил на занятия в мидовской форме). По Англии читал интереснейшие лекции В. Г. Трухановский[4], не раз встречавшийся во время и после войны с У. Черчиллем и А. Иденом. Мой научный руководитель Николай Николаевич Любимов[5], первый лауреат Сталинской премии среди экономистов, работавший в Наркомате финансов и Наркомате внешней торговли, которому прочили должность министра финансов в правительстве Промпартии, владел всеми основными европейскими языками. По иностранной литературе мы заслушивались лекциями И. Б. Дюшена, трудно представить себе лучшего лектора, чем легендарный Е. В. Тарле[6], ведущий автор популярной «Истории дипломатии» в трех томах. Пребывание в Москве, рядом с механизмом, где формировалась советская внутренняя и внешняя политика, умело использовалось руководством МГИМО и МИДа.
Учиться мне было проще, чем сокурсникам. Все они были москвичами, и от учебы их отвлекали другие заботы. О москвичах стоит сказать особо. У нас подобралась средняя по социальным показателям группа: единственная девушка, Инна Большакова, была дочерью министра союзного уровня, другие студенты, по родственным связям, в крайнем случае «тянули» на замминистра. Я без труда заметил, что в Москве в отличие от Ленинграда дети высших чиновников образуют социальные страты, в рамках которых устраивают вечеринки, выезды на дачи, решают, с кем дружить (водиться). По неписаным законам в Москве маршалы Советского Союза приравнивались к союзным министрам (и их дети тоже), генералы армии, члены правления Государственного банка и прочие высшие чиновники – к замминистра (и их дети тоже). Понятно, законы должны соблюдаться, а не нарушаться. Я же, как не принадлежавший к стратам, мог общаться и с теми, и с другими.
Несмотря на социальную стратификацию, все студенты в институте старались быть равными, ни в коем случае не выделяться своим высоким положением, не возвышаться над средним уровнем. Но поскольку у нас была «средняя» группа, то все ощущали друг друга равными. Тем не менее показательно, что моим близким другом стал Тимур Кудояров, татарин, сын заведующего сельскохозяйственным отделом ЦК компартии Башкирии, уж он явно не входил в столичную стратификацию.
Тима (так все в группе звали Тимура) взял меня в институтское общежитие в Черемушках. Сначала я жил у своих бывших соседей по ленинградской квартире Бусловых в Аристарховском переулке, дом 4, потом, когда Бусловы переехали в Киев, стал снимать «угол», точнее комнату, у бабки на Таганской улице вблизи от станции метро. Общежитие было квартирного типа, и одну из двухкомнатных квартир занимали студенты из Чехословакии. Яромир Йоганнес, живший в этой квартире, женился на дочери военного атташе в Китае, и хотя иностранцам не полагалось жить в «частном» секторе, высокое положение отца жены обеспечило то, что на переезд Яромира к супруге смотрели сквозь пальцы. Вот Тима и устроил меня на место покинувшего общежитие Яромира.