— Ничего, ничего страшного. Я тебе позже перезвоню, если что.
— Маме попробуй дозвониться, ладно? — виновато говорит Френсис. — Она подскажет, что делать. Может быть, они уже вернулись. Если дозвонишься, скажи ей, чтобы она мне потом перезвонила, хорошо?
— Хорошо, — послушно отвечаю я. По щеке у меня бежит слеза.
Френсис вешает трубку, даже не удосужившись попрощаться со мной. Мне хочется тут же снова позвонить и сказать ей: «Если честно, ты мне нужна. Мне страшно, Френ!»
Однако я набираю номер родителей и медленным шагом направляюсь к главному входу. Но все как сказала мне Френсис: гудки, гудки, а потом включается автоответчик.
И я набираю номер моего брата Фила. Если он дома, то может спуститься вниз и сказать маме с папой, чтобы включили телефон и что я хочу с ними поговорить. Мне вдруг совершенно необходимо срочно поговорить с мамой или папой — пусть хоть кто-то скажет мне, что все будет хорошо, иначе…
— Это Фил. Сейчас я не могу подойти к телефону. Пожалуй, я занят. Занят — в смысле, меня нет. А меня нет — в смысле, я курю. Можете оставить сообщение, но я ничего не обещаю, поняяяяяяатноооо?
На пару секунд я в точности представляю себе, как Фил может довести папу до белого каления. Разве такие сообщения записывают на автоответчик, если ждут звонка от потенциальных работодателей? Да его даже на собеседование не пригласят, не говоря уже о том, чтобы на работу взять. Я отменяю вызов и уныло убираю мобильник, в сумку.
Я в отчаянии смотрю на черное небо и пытаюсь успокоиться. Звезд нет, даже огней самолетов не видно. Слышен только шум моторов самолета, пролетающего за толстым слоем облаков у меня над головой. Я не вижу его, но мне хочется оказаться на его борту и лететь куда-нибудь, куда угодно — лишь бы подальше отсюда.
Я опускаю голову и смотрю на наручные часы. Двадцать минут прошло или нет? Том, наверное, уже подъезжает. А вдруг он припарковался и прошел через другую дверь? А я не заметила. Я не хочу, чтобы он без меня вошел в палату Гретхен.
Я торопливо взбегаю по пандусу в приемный покой, крепко обхватив себя руками. Неутихающий ветер пробирает меня до костей, но, прежде чем мне удается нырнуть в уютное тепло больницы, срабатывает механизм автоматического открывания дверей. Мне навстречу медленно идут мать с дочерью. Приходится отойти в сторону и пропустить их. Дочь поддерживает мать. Та тяжело наваливается на нее, опирается на костыль. Она покрылась испариной от усталости, хотя так холодно. Она судорожно сжимает руку дочери. Я бросаю взгляд на ее ступню, покрытую толстым слоем бинтов, и замечаю два весьма непривлекательных пальца, торчащие спереди. Пальцы лиловые, но при этом ногти накрашены лаком кораллового цвета.
— Ну, все, все, мам, — ласково говорит дочь. — Папа сейчас подъедет. Через минуту будет здесь.
Мать смотрит на меня — наверное, хочет поблагодарить за то, что я их пропустила. Вдруг ее глаза непроизвольно делаются больше. Я мельком вижу свое отражение в стеклянной двери, рассеянно поднимаю руку и выпячиваю подбородок, чтобы лучше разглядеть себя. Ничего страшного — только лицо у меня жутко бледное, глаза красные, а длинные темные волосы растрепаны и болтаются перед носом. В общем, женщина права — видок еще тот. Картину дополняют мешковатые спортивные брюки и старая куртка с капюшоном, но, в конце концов, я собиралась провести вечер перед телевизором, а не здесь.
Я опускаю голову и пытаюсь как можно скорее пройти мим о этих людей. Я обвожу взглядом комнату для посетителей, но нигде не вижу Тома. Здесь только пьянчуга, поливающий нецензурщиной администраторшу. Я быстро ухожу в сторону, к коридору, который, насколько мне помнится, должен привести меня в интенсивную терапию.
Но, добравшись туда, я останавливаюсь перед тяжелой двустворчатой дверью палаты. Ведь он уже должен быть здесь. Я не хочу, чтобы он оказался один, без меня, но и торчать там и ждать в одиночестве мне тоже не хочется.
Двери вдруг распахиваются. Их створка чуть не ударяет меня. Энергичной походкой выходит врач.
— Прощу прощения! — бросает он на ходу, хотя по его хмурому взгляду я понимаю, что он думает обо мне. «Нашла тоже место, где встать». Я быстро прохожу в палату. Нельзя же просто по-идиотски торчать здесь и ничего не делать.
Медсестра бросает на меня выжидательный взгляд, но в следующий момент узнает и улыбается. Тома здесь нет. Я не смотрю на Гретхен. Ставлю сумку под стул и неловко сажусь. Вытираю носовым платком нос и думаю: догадается ли сестра, что я плакала. Но чего ей еще ждать от меня?
Наконец, просидев, глядя в пол, чуть ли не целую вечность, я отваживаюсь посмотреть на Гретхен. Я ничего не могу поделать, мне этого не хочется… но она выглядит в точности так, как тогда, когда я уходила из палаты. Тихая, безмолвная, даже как будто безмятежная — но вид у нее болезненный, в лице нет красок. Я мечтаю, чтобы она села в кровати, возбужденно визжа, и чтобы она улыбалась от уха до уха, а потом соскочила с кровати и мы бы с ней побежали по коридорам, а доктора и медсестры разбегались бы в стороны и в страхе прижимались к стенам. Но такого не может случиться. Сейчас — не может.
О, если бы только я могла вернуться во времени назад и все изменить — я бы так и сделала! Правда, правда — сделала бы! Я бы все отдала ради того, чтобы мы все начали заново. Я бы делала все, о чем бы она ни попросила, — я знаю, так и надо было поступить. Я была ей нужна, но я ничего не предприняла…
Я чувствую, как внутри меня словно бы что-то трескается, рвется. Мне страшно. И стул будто бы складывается подо мной, и палата вдруг кажется маленькой и тесной. Гретхен такая хрупкая, уязвимая, и мне страшно до нее дотронуться. До моей подруги.
Я пла́чу, и, к несчастью, именно такой меня видит входящий в палату Том — в мятом костюме, с галстуком, съехавшим набок. Он тяжело дышит. Наверное, всю дорогу от входа бежал.
Глава 3
При виде Гретхен, к которой подсоединена вся эту куча аппаратов и капельниц, Том заметно бледнеет. Просто останавливается на пороге как вкопанный, как «роуд-раннер»[5], которому пришлось резко затормозить.
Медсестра открывает рот, она готова что-то сказать, но я ее опережаю. Меня настолько радует появление знакомого человека, и сквозь слезы я восклицаю:
— О Том! Ты приехал!
Я неуклюже привстаю со стула. Ножки его ползут по полу с зубовным скрежетом, но мне все равно. Я просто бросаюсь к Тому и чуть не сбиваю его с ног.
Он автоматически крепко обнимает меня, я прижимаюсь к его груди, и мне хочется долго стоять вот так, пусть даже мне тяжело дышать и я вдыхаю только запах его рубашки. Все-таки я неохотно отстраняюсь, а он опускает руки. Я смотрю на него, а он — на Гретхен. Он не двигается с места.
— Что случилось, черт побери? — спрашивает Том шепотом. Куда подевались его обычная выдержка и олимпийское спокойствие? — Никто не хочет мне ничего объяснить. Я испугался.
Я делаю вдох-выдох, стараюсь взять себя в руки. Слезы текут по крыльям носа.
— Что? — ошеломленно повторяет Том, не в силах оторвать взгляд от Гретхен. — Что случилось?
Я в растерянности. Нужно говорить осторожно.
— Она мне звонила. Я пошла к ней… там повсюду валялись таблетки, и…
Мой голос гаснет в потоке слез.
Том бледнеет, разжимает губы, собираясь что-то сказать, но тут вмешивается медсестра.
— Может быть, можно поговорить в коридоре? — строго спрашивает она. — Нельзя огорчать Гретхен.
Мне становится еще хуже. Гретхен лежит тут и слышит все, о чем мы говорим. Я послушно выхожу в коридор, и медсестра закрывает за нами дверь.
Том ждет. Я пробую снова все объяснить ему.
— На полу валялись таблетки, и…
— Какие таблетки? — спрашивает он таким тоном, словно боится ответа.
Я сглатываю подступивший к горлу ком.
— Не знаю. Еще была бутылка виски, почти допитая. Понятия не имею, сколько штук она приняла, она была без сознания.
— О черт! — бормочет Том, делает шаг назад и прочесывает волосы пальцами. Он делает бессмысленный шаг вправо и снова отступает назад — О черт, Гретхен!
— Я вызвала «неотложку», — торопливо продолжаю я. — Они приехали и сказали, что она дышит. Сначала ее привезли в приемный покой, а потом переправили сюда. Она в коме!
Том едва заметно качает головой. Он словно бы с трудом воспринимает то, о чем я ему говорю, мои слова будто бы лишены смысла.
— Мне больше ничего не скажут, пока не приедет Бэйли.
Как только я произношу это имя, лицо Тома искажает гримаса неприязни и злобы.
— А они знают, где он? — спрашивает он сквозь зубы. — Ему пытались дозвониться?
Я киваю.
— В Мадриде. Я точно знаю, что он возвращается. Должен вот-вот подъехать.
— Откуда они узнали, что он там? — нахмурившись, спрашивает Том.
— Я сказала, — признаюсь я. — Он мне звонил вечером, чуть раньше. Он должен был приехать к Гретхен, но у него вроде задержали рейс. Или он опоздал на самолет. Он позвонил Гретхен, чтобы сказать, что не успевает к ней, а она была пьяная, очень сильно пьяная. Он попросил меня зайти к ней после работы и посмотреть, что с ней и как. Ну и я…
Я не договариваю. Мне вдруг становится жарко, я чувствую, как покрываюсь испариной, топ прилипает к спине…
— И? — выжидательно произносит Том.
Я делаю глубокий вдох.
— Она лежала без сознания в гостиной. Я сразу поняла, что она натворила.
— Черт! — Том пристально смотрит на меня. — И нам ничего не скажут, пока он не приедет?
Я качаю головой.
— Без него нам будут говорить только всякую дребедень типа «состояние стабильное». Никаких подробностей.
Том разъярен.
— Но это же глупо! Ты им говорила? Что они сказали?
Меня мутит.
— Я не знала, что говорить, Том. Я просто приехала с ней, и…
Он смотрит на меня испытующе. Мне плохо, я прижимаю к виску дрожащую руку.
— Я ничего не соображаю. Все произошло так быстро, и…