Совсем ненадолго открылся порт: полусгнившие причалы, баржи с костерками… Дежурные галеры на рейде фыркнули нефтью, поджигая воду.
— Третий день не впускают суда, — начал было опять Муга, Румата ткнул его в плечо плеткой.
— Мальчиком я мечтал иметь раба и няньку с отрезанными языками, а купил почему-то тебя… Дай мне камень.
Румата пришпорил жеребца и поехал быстрее, чтобы Муга побежал.
На звук копыт тихо приоткрывались тяжелые ставни, и за любопытством обшарпанных припортовых домов Румата ощущал скверный корыстный интерес. На корабельном канате покачивался круглый двойной жестяной портрет. На одной стороне король. На другой — дон Рэба. Румата пронзительно свистнул, запустил в него камнем, точно в край — портрет заскрипел, завертелся, набрал ход в одну сторону, после — в другую.
— Кто кинул камень? — рявкнул Румата тихо закрывающимся ставням. Добавил, как на Земле: — Ну, мертвая, — и похлопал жеребца между ушей.
Румата завернул за угол и, толкнув плечом дверь, вошел в один из притонов. Сзади пыхтел Муга с креслом.
В полутемном зальце, освещенном двумя горящими плоскими посудинами с маслом, дремал за стойкой длинноносый старичок с лицом мумии. Румата примерился уже щелкнуть его в длинный нос, как тот быстро открыл глаза и так же быстро проговорил:
— Что будет угодно благородному дону: мазь, понюшку, девочку?
— Не притворяйся, — удивился Румата. Но старик смотрел мимо.
С пола поднялась густо раскрашенная бабища, поспешно взяла в руки лютню, вывалила груди и уставилась на Румату. Румата достал маленький изящный арбалет, окованный черной медью, и положил, направив в нос старичку.
— Есть мальчик-варвар, совсем без зубов, — безнадежно забормотал старик, — у вас же обет не убивать… — Он облизнулся очень длинным языком.
— Ты видел когда-нибудь человека, который выполнял бы все обеты? — захохотал Румата. — Даже Ката Праведный… Бери кресло, подыханец…
Под терзающие душу звуки лютни они пошли по коридорчику, сырому и низкому, с дверями, занавесками и множеством колокольчиков.
Старик бормотал по ходу, старательно задевал колокольчики головой и ножками кресла.
— Есть нежные свиньи, которых мы ежедневно моем молоком…
Румата больно ударил его сапогом по копчику.
— Есть большая женщина совсем без ног и ее дочка с ногами…
— И старик подыханец, на сладкое… — Румата засмеялся, хотя из-за грязной занавески и был уже слышан чей-то скрипучий голос.
Старик выпустил кресло, оно плюхнулось в воду. Коридор заканчивался ручьем по колено. Румата подхватил кресло и швырнул в тяжелую занавеску, обшитую железными кольцами.
Кресло одиноко влетело в помещение, блестя бронзой и камнями. Там Румата его поднял, пиная шпорами чьи-то ноги, поставил и сел. Людей в барже было много. Они сидели на полу. Говорил один, обвиснув на конторке, с маленькой и узкой, изъеденной морщинами головой и такой же тонкой шеей, странно сочетающимися с огромными узловатыми руками и такими же огромными, будто литыми плечами.
Рядом за столом сидел казначей в слюдяных очках с баночкой краски на шее, лицо у него было белое, почти лишенное подбородка, птичье.
Ни полутьма с глазами, ни человек за конторкой не обратили внимания ни на грохнувшийся стул, ни на Румату, ни на Мугу.
— Выстребаны обстряхнутся, — продолжал человек за конторкой, и казначей тут же переложил цветной камушек из одной кучки в другую. — А это двадцать длинных хохорей, что?! — Он поднял маленькие без выражения и от этого абсолютно беспощадные глазки. — Мне показалось, что Пига ловит таракана… Это правда, Пига, сынок?!
— Не ловил я, Вага, — раздался из полутьмы бас. — Как можно?!
Вага покивал, по худеньким морщинистым его щекам потекли слезы. Он вытер их грязным рукавом, из-под которого мелькнула дорогая кольчуга.
— Старею я, — он сморкнулся под конторку, — увидел и забыл, что в этой мерзости томится благородный дон, которому и язык наш мерзкий не знаком, — и Вага, кряхтя, согнулся в поклоне.
— Я знаю все языки, Вага, — Румата ласково засмеялся, — я знаю все языки. Ты говорил на языке ночных воров, неразумные называют его вшивым, но вошь благословил Гаран, она разрешает спать только усталым и продлевает жизнь бодрствующим.
Румата ощущал враждебность полутьмы в тишине и в маленьких иногда вспыхивающих от движения огня глазах. Знал, что будет, — сладкий азарт тащил его, он поежился в духоте, пошевелил плечами, стянул к ушам золотой обруч и «потянул блесну».
— Ты рассуждал о книгочеях, которые отдают все, что у них есть, чтобы вы их спрятали. Орел наш дон Рэба платит вам медные монетки за обратное. Ты же, Вага, велишь брать сперва у первых, потом у второго, что хитро. Денежки — вот они, — Румата кивнул на камушки на столе казначея, — а книгочей у Рэба, — Румата вдруг показал, как дергается покойник в петле, и снова уставился на казначея. — Как он может есть без челюсти, или вы его кормите через задницу? Вага, тебе не следует смотреть мне в глаза. Мое происхождение, то, се…
Откинулась занавеска, на пороге стоял опухший мальчик с черным провалом вместо рта, в полупрозрачном халатике. Повизгивая, он уставился в глаза Руматы.
Румата крутанулся на каблуке.
— Я дал обет создать университет в самом Соане, — он поставил горящую плошку на сиденье кресла. Бронза и камни заиграли странным чарующим светом. — Вага, эта соанская штучка поможет твоему геморрою, отлично холодит голый зад. Кстати, про геморрой орла нашего дона Рэба, — Румата сделал вид, что задумался, — кто из вас, почтенные, видел орла с геморроем? Так вот… — Дело шло к развязке, и эта развязка устраивала Румату, он опять крутанулся на шпоре.
— Мне нужны пять, шесть книгочеев — на развод, один по имени Будах.
— Недешево обойдется, — тяжело улыбнулся Вага.
Румата в который раз удивился не клейму, не шрамам, не клыкам, а глазам, чем-то не похожим на человечьи, на маленьком лице.
— Вообще-то я могу купить весь Арканар, вместе с вами всеми и вашей конюшней, — он пощелкал пальцами в перчатке в сторону над головой, — но запашок…
Арбалетный болт вылетел из темноты, как что-то живое, ударил Румату в грудь, в тонкую белую рубашку, заскрежетал по ней, как по камню, осыпав окружающих искрами, срикошетил в стену и отлетел на стол казначея, разбросав там камушки. Остался утихающий стон пружины и запах сгоревшего металла. Никто не поднялся, все так и сидели, кто на полу, кто на корточках. В полной тишине Вага громко втянул соплю.
— Вот он Будах. Числится таковой, но пока не у нас, — пискливо почти закричал казначей, баночка с краской запрыгала у него на груди, — ростом плотен, лицом костляв… Так?
— Никогда не видел, — Румата почесался и стал хохотать, наклонившись и вытирая слезы балахоном сидящего рядом скрюченного от ужаса бандита. Потом пронзительно свистнул, выдернул оба меча и, будто разминаясь, ударил толстую отполированную столетием сваю, держащую палубу и все, что там на ней было. Перерубленная свая осела, все заволокло пылью, и Румата пошел через эту пыль, вовсе не обращая внимания на застывших или расползавшихся людей. Вага, громко втягивая носом, схватил плошку-светильник и пошел следом.
— Колдун, — сказал за спиной Руматы осипший голос.
И такой же осипший голос Ваги поправил:
— Бери выше, сынок. Ой как выше, — и поперхнулся.
У следующей корявой сваи Румата постоял секунду, ударил правым мечом, мгновенно невозможно для глаз повернулся, ударил слева и выше и осторожно ткнул пальцем. Огромная колдобашка вывалилась из бревна, будто и не составляла с ним никогда целого. В проеме мелькнуло белое, залитое потом лицо с глубокой царапиной на лбу и трясущийся арбалет. Румата мягко провел мечом по плечу того, за столбом, по ноге до ботфорта, зацепил ботфорт кончиком и дернул. Плюхнулась и потекла на пол моча.
Потерявший опору потолок осел и треснул. На улице рассвело, и солнце, ворвавшись в комнату, образовало на полу, луже и каких-то камнях ярчайшее пятно, нестерпимо ярко полыхнул и наплечник Руматы. В углу открылся круглый странный предмет. Румата присел, дунул. Из-под пыли обнаружился морской барабан с изображением галер. От сотрясения барабан тихо и грозно гудел.
— Все, — сказал Румата, — пошел спать, — и добавил, обращаясь к Ваге так, как к тому не обращались много лет: — Завернешь и отнесешь ко мне домой, — и тронул барабан ножной.
Когда он шел к дверям, вернее, к черной тряпке, были слышны только его шаги и неприятный звук колесиков шпор по дереву и камню.
Румата резко открыл глаз, потом второй. Внизу под окном слышны были два голоса, потом женский смех. Румата откинул два тяжелых железных крюка, оттолкнул ставни, ближние и дальние. Медные заклепки заплясали зайчиками. Так же он толкнул окно. Румата сел на кровать, стукнул кулаками по глазам, дернул веревку. Внизу ударил колокол, позади Руматы сорвались и закачались в окне два черного дерева больших ируканских арбалета на пружинах. Румата положил подбородок на кулак, как в детстве, и стал глядеть в открытое окно. С пролива потянул ветер, приятно обдувая лицо.
Под окном была та же улица, широкая, залитая грязью — не перейдешь, с глубокой колеей, где вода отражала небо. Чуть в стороне, в центре — старинной работы колодец да каменная скамья, на ней о чем-то говорят, говорят два маленьких толстых босых монаха. У колодца старинный каменный столб. Напротив темные низкие закопченные дома, куча дров, открытый дровяник. Куры и девочка с прутиком, рядом толстозадая рабыня в колодке и раб-охранник в очень длинной кольчуге на голое тело. Булочник и раб тащат на волокуше горячие хлеба. Еще дунул ветер с пролива, хлопнул ставень. Взлетела с крыши стая птиц. Монахи сразу посмотрели на окно, будто в глаза Руматы.
Грум-грум-грум. Тяжелые сапоги Руматы из грубой желтой варварской кожи с золотыми шпорами в виде вертящихся звезд на медных полуосях — по каменным, истоптанным поколениями плитам дворца. Сырым, провонявшим аммиаком и гнилью.