— С нами вот союзник, иностранный товарищ, — канючил Черемыш.
Селиванов сидел в зимнем реглане с биноклем и ныл, что ему жарко.
Меркулов раскричался, что творческая работа требует уважения и он будет жаловаться самому командующему. Выпроваживая их, старшина сказал Чижову:
— Товарищ скульптор весь свой паек на кофе и мармелад для вас, товарищи офицеры, отоваривает, он для истории работает, он творческий талант, а вы все — «береговой службы» да «береговой службы»… Ну эх… — и закрыл за ними дверь на засов.
Они пошли было назад, но дверь с черной лестницы в фойе перекрыли, и они оказались на улице. Билеты остались у Макаревича. Лейтенанта флота обратно пустили, а их нет.
Верзила лейтенант, который так ничего и не понял, уходил вверх по лестнице, по красной ковровой дорожке, обернулся, улыбнулся, помахал им рукой.
— Каланча. Никакого понятия о дружбе, — сказал ему вслед Черемыш, — капиталистические джунгли, где человек человеку волк.
У чугунного фонаря стояли две девушки в одинаковых платьях, с лодочками в сеточках, очень беленькие и очень хорошенькие, и Черемыш бросился за пропусками.
— Здесь наш бюст стоит, — донесся его голос из комнатки администратора, — а лейтенант береговой службы не верит…
— Товарищ Чижов? — уважительно закивал администратор и стал выписывать пропуска.
— Вы скульптор? — спросила у Чижова девушка, когда они поднимались в зал.
— Он скульптор, — ликовал Черемыш. — И вот товарищ Гладких тоже скульптор, редкий специалист по разминанию глины. А я — командир корабля, а ордена они у меня одолжили, а то им неудобно.
— Перебираешь, Жорж, — сказал Чижов сухо, — замри на деле, знаешь?!
— Дробь, — поскучнел Черемыш, — вас понял, командир.
Гладких отправился играть в шашки, а они пошли в зал.
Для Макаревича сделали специальное освещение, он вышел быстро и запел сразу очень громко и очень сердито. Ария была трудная, надо было не только петь, но и всей фигурой изобразить отчаяние, и это как раз у Макаревича получилось хорошо и трогательно. Им даже показалось, что когда он пел про лепестки на песке, то торжествующе на них посмотрел.
— Ты его больше, Жорж, не дразни, — успел прошептать Чижов, — не дразни, прошу я тебя, и пусть перед командой выступит…
В следующую секунду случилось несчастье, Черемыш ли накаркал, еще ли что, только в следующую секунду вместо «в маске» Макаревич спел «в каске». Так и спел «Всегда быть в каске — судьба моя» и застыл, с изумлением глядя на свои растопыренные пальцы, вроде не зная, что срывать: маску или каску.
Зал замер. Черемыш ахнул. Старенький дирижер отчаянно взмахнул руками, оркестр с места взял две последние строки, и Макаревич громко повторил концовку.
Ему особенно громко хлопали и из сочувствия даже кричали «бис!».
— Пропал мальчик, — убитым голосом сказал о себе Черемыш, будто читая чижовские мысли, — ну что я за трепло такое… а, командир?!
— Офицеров лидера «Баку» на выход! — внезапно объявила трансляция и защелкала, перечисляя корабли и соединения.
За сценой стучали молотки, там ставили декорации к драматическому отрывку, который должен был быть исполнен силами подплава, но офицеров подплава уже перечисляли, и ведущая концерта, краснофлотка, так и стояла перед плюшевым занавесом с бумажкой в руке и тоже слушала трансляцию, наклонив голову к плечу.
— Офицеров патрульного судна «Зверь» на выход, — объявила трансляция.
— А вот и мы, — сказал девушке Андрейчук, — пишите, не забывайте.
— Офицеров патрульного судна «Память Руслана»…
Дежурный со «рцами» перегородил рукой дорогу «доджу» с ребятами из минно-торпедного и поманил на себя пикап Чижова. Это было удивительно.
Город был затемненный, сонный. Дела, видно, предстояли большие.
На флотилии, тем более на кораблях, старшие офицеры — не такое уж частое явление, коридор в морском штабе — длинный, в него выходят гофрированные печи и множество дверей, крашенных серой корабельной краской, если такая дверь открывается, то чтобы выпустить старшего офицера, а закрывается — значит, впустила.
И странно только, что большинство здоровается за руку и заводит разговор. Вот открылась дверь, вышел майор береговой службы из наградного отдела.
— Вы Чижов?
— Так точно.
— Со «Зверя»?
— Так точно. Командир патрульного судна «Зверь» старший лейтенант Чижов.
— Очень рад, — говорит майор береговой службы.
Когда майор из наградного отдела вам очень рад, это, как говорит Черемыш, «на дороге не валяется».
— Вы, — говорит майор, — к завтра готовьте наградные листы на всю команду без исключения за сбитый «Хейнкель-Арадо». Скупиться не надо — результат налицо. Тем более сейчас не сорок первый, сорок четвертый на дворе, сейчас награждать одно удовольствие. — И опять со всеми за ручку, и опять: — Очень рад.
Мощеная улица перед Домом флота, только что пустая, заполнялась народом. Подъезжали «виллисы», грузовики, и газолиновый дым сливался с синим цветом лампочек на массивных с завитушками столбах. Посыльные краснофлотцы выкрикивали своих, а дежурные со «рцами» налаживали очередность отправки.
— Графини Бобринской карету… — сказал чей-то высокий насмешливый голос, и затарахтел мотоциклетный мотор.
С Двины тянуло сыростью, расстроенный Черемыш ждал Макаревича и на всякий случай кашлял, он всегда кашлял, когда перебирал с шуточками, легкие у него и вправду были так себе, но сейчас он кашлял с целью психологического давления на доброго Макаревича и говорил в таких случаях слабым голосом. Застенчиво улыбаясь, прошел к автобусу катерник Селиванов, а его старпом тащил тяжелый меховой реглан и каракулевую шапку. Их провожал Меркулов.
— Это потому, что японский Хирохито, — трепал Меркулову старпом-катерник, — требует какие-то бюсты, а наш командующий, понимаете, ни в какую… что другое — берите, но бюст капитан-лейтенанта Селиванова ни за что. И — бац! — война.
— Эти шутки дурно пахнут, — гневался Меркулов.
Черемыш в кузове хихикнул, загремел ведром и тут же закашлялся: шел Макаревич.
— Вова, — услышал Чижов слабый голос Черемыша, — ну есть же такое понятие: язык мой — враг мой…
— Вне службы, товарищ младший лейтенант, вам направо, мне налево, — железным голосом ответил Макаревич.
— Это жестоко, — заныл Черемыш.
Зам по тылу задал вопрос, сколько ворвани и пробки может принять «Зверь» в кормовые трюма, и записал примерные цифры в маленькую книжечку с карандашиком на цепочке, а потом говорит:
— Вы же ужин пропустили, товарищи командиры, — и что-то полному младшему лейтенанту с приятным лицом. Приятный младший лейтенант тут же приятно улыбнулся и проводил в салон-столовую, где пошептался с подавальщицей в белой наколке и с маникюром.
Так что Чижов явственно услышал: «И еще две — мою порцию отдайте и подполковника». Тут же исчез, ввел Гладких, его старпома Расзайцева и усадил за соседний столик.
— Сон золотой, — сказал Гладких, когда подавальщица принесла наркомовские сто грамм, но не просто, а в зеленого стекла штофе, и открытую пачку «Северной Пальмиры». А матрос с кухни — натуральную жареную картошку с колбасой и винегрет с маслинами. Маслины с обоих столиков отдали Черемышу, остальных от одного их вида мутило.
В столовой стулья в белых чехлах, на столиках длинные вазочки с цветочками.
Радио передавало песни из кинофильма «Моя любовь». Все они достаточно прослужили, чтобы понимать, что скорее всего предстоит что-то очень тяжелое. Но думать об этом не хотелось.
«Только лишь в подушку, девичью подружку, выплачу свою слезу».
Они не знали, самим следует наливать «наркомовские» из штофа или подождать, пока это сделает подавальщица. Решать это следовало командирам, и Чижов с Гладких стали перешептываться через проход. Но не успели договориться. На слове «любовь» открылась дверь, и высокий каперанг сказал:
— Товарищи офицеры с «Памяти Руслана», товарищи офицеры со «Зверя», к командующему.
Они вскочили, но каперанг развел руками.
— Что ж вы не докушали, товарищи, докушивайте… — и ушел.
Дверь в коридор осталась приоткрытой, и они еще раз увидели каперанга, он провожал двоих из английской миссии, что-то объяснял им по-английски.
Чижов и Гладких разлили всем из штофа и захрустели фигурно нарезанными в винегрете солеными огурцами. Были здесь еще двое — известные на флотилии катерники, и было приятно хрустеть винегретом, и удивление катерников было приятно. Черемыш вылил в стопку Чижова оставшиеся капли из штофа и, ковырнув ногтем мизинца в зубе, сказал для катерников:
— Надоела свежая картошка, ей-богу, — и пустил струю ароматного дыма из длинной «Пальмиры» в латунную с якорями люстрочку.
— Очень приятно, — ласково сказал каперанг, когда они проходили тамбур между двумя обитыми дерматином дверями.
На столе у командующего стояли нетронутые стаканы с кофе и лежали сигары.
— Товарищи офицеры, — сказал командующий, взял со стола и повертел в руках сигару, — хорошо воюете, хорошо бьете фашистов, товарищи офицеры.
Садиться он не предложил, и они стали в дверях «смирно».
— Значит, так, — сказал командующий, — сегодня немцы употребили здесь, на севере, новое секретное оружие, самонаводящую торпеду, возможно, торпеда акустическая и бьет по винтам, возможно, у страха глаза велики, все возможно… Говорят, штаны через голову невозможно надеть. У судов типа «Зверь» и «Память Руслана» задлиненная корма, так я помню, затем сразу погреба, так, загрузите трюма и погреба рванью или капковой крошкой, заварите броняшку так, что в случае действительного попадания останетесь на плаву… Короче, подведете в Дровяное дриферботы, они тоже будут подготовлены… А с Дровяного пойдете с земснарядом и будете ходить, пока не подтвердится… В общем, стих поэта Константина Симонова «Сын артиллериста» слыхали? Говорят, действительно был такой случай, так что будете вроде вызывать огонь на себя, то бишь торпеду.
Двери опять беззвучно открылись, пришли начштаба и замполит бригады Дидур. Радио в