Тася угостила его Молибогиной халвой.
— Я не люблю, — наврала она про халву.
Валерка не спорил и халву съел.
— Вообще-то ты ему не пара, — важно сказал он, но Тася только засмеялась в ответ. Он порылся в кармане, дал Тасе сухарик и опять послушал коляску. — Трет, — озабоченно сказал он.
На деревянном тротуаре поспевать за коляской было трудно, Тася попросила его ехать потише и тут же увидела мгновенное счастье у него на лице и уже нарочно для него заругалась:
— Разогнался тоже, я ж на каблуках… У него девушка была?
— У кого?
Тася сбилась, не зная, как назвать, не по званию же, ей-богу…
— У Анастасия Ивановича.
— А как же, Фаинка. Она замуж вышла, за летуна…
— А он переживал?..
— Летун?
— Ладно, — рассердилась Тася и замолчала.
— Дико, — ликовал Валерка, но дразнить Тасю, идущую сзади, и одновременно ехать было сложно, он обернулся и застрял колесом в щели забора.
— Понастроили, кулачье… — ругался он, пытаясь выбраться.
Почтамт был рукой подать. Тася опаздывала, но ждала, когда Валерик сдастся, грызла сухарь.
— Ладно, — сказал Валерка, — ты лучше…
Тася вытащила коляску.
— Но любил он ее страстно, — чесанул от нее Валерка, он хохотал так, что чуть не свалился с тротуара.
— Фаина, помнишь дни золотые, — пел Валерка с той стороны улицы.
— Не знаете — не говорите, — сказала бледненькая телефонистка с выщипанными бровями и тонкими сердитыми губами, — какой такой Рыбинск, когда это ленинградское направление, ноль-третье, а не ноль-седьмое.
У Таси подкосились ноги, сумочка не закрывалась, она зажала ее пальцами. Почтамт был гулкий, холодный, там, где «До востребования», клубился народ, здесь же открыли недавно, пускали по уведомлениям, и народу было всего ничего. Какой-то худой майор береговой службы с замотанной в одеяло пишмашинкой и с Трудовым Красным Знаменем, нынче редким, начфин из управления порта, да девочка, похожая на телефонистку, делала уроки за скошенным столом.
— Идите же к аппарату, — крикнула телефонистка, — да идите же!..
И Тася пошла к лакированного дерева довоенной будочке. Каблуки стучали по каменному полу, и Тася боялась громких своих шагов.
«На время разговора удостоверение личности остается у администрации» — было написано на будочке. Тася два раза прочла, но не поняла и стала глядеть на телефон, ожидая, что он зазвонит.
— Ну возьмите же трубку! — закричала телефонистка, и все, даже девочка, посмотрели на Тасю.
Она сняла трубку и услышала какой-то гул, что-то завывало в трубке: воу-воу, и вдруг через это «воу» Тася услышала мамин голос.
— Я же слушаю, слушаю! — кричал где-то мамин голос. — Я же слушаю, ну господи, ну я же слушаю…
— Это кто?! — закричала Тася. — Это кто?!
— Тася, — кричала трубка, — Тася, ответь, Тася!..
— Мама, — кричала Тася, — мама, мамочка!..
— Тася, — кричала трубка, — ты где, Тася?!.
— Я на почте, — в отчаянии кричала Тася, — я на почте!..
— Тася, — закричал вдруг мужской голос, — Тася, девочка моя! Говори, говори, нас могут разъединить!
— Папа! — кричала, ничего не соображая, Тася, топая ногами. — Папа!..
— Ну скажи: экий же ты дурак, — папин голос вдруг прорвался, как через пробку, и стал совсем близко, и так же близко детский голос сказал:
— Таська, хи-хи…
— Тася, Тася, какое счастье, какое счастье, я не верила, я не верила! — опять закричал мамин голос. — Как же ты живешь, что ты ешь?.. Ты работаешь?
— Работаю, работаю маляром… в порту…
Мамин голос зарыдал.
— Прекрати! — резко сказал папин голос. — Это бессовестно — сейчас рыдать. Девочка моя, мы все гордимся тобой! Да прекрати же, — сказал он маме. — Сейчас-то, сейчас-то что…
В трубке щелкнуло, разговор закончился. Потом опять щелкнуло, и папин голос откуда-то ужасно издалека сказал:
— Не слышу, ушла уже…
— Я здесь, папа!.. — крикнула Тася.
— Ваш вызов: «До востребования» главпочты, Виноградова, семнадцать, — сказал ей сухой незнакомый голос, трубка опять выключилась.
В будку всунулся майор и очень твердо попросил Тасю освободить будку и приглядеть за его машинкой.
— Здесь стекло, — сказала Тася.
— Я сам вижу, что стекло, — строго сказал майор и открыл блокнот.
— «Удар был дерзок и смел, — по складам читал из блокнота майор, — главный калибр бил веселым желтым пламенем, мы ждали праздника на нашей улице и верили в него, и вот он пришел, сказал мне командир главной башни гвардии лейтенант Рыбник».
Тася засмеялась и открыла майору дверь.
— Гвардии лейтенант Рыбник не бывает, — сказала она, — и немецкая субмарина не может трусливо скрыться под водой… И смотрите сами за своей машинкой. А я уезжаю в Ленинград, вы что, не слышали? И буду жить дома, на Зверинской улице. — Неожиданно для самой себя она заплакала и быстро пошла к дверям.
Продолжая плакать, она прошла через почту с галдящей очередью у окошечка «До востребования», мимо высокой старухи, торгующей ящиками и кусочками мешковины для посылок, и старуха почему-то покивала ей головой.
На вертящейся двери катался мальчишка. Тася замешкалась и увидела на той стороне Валерика, тот болтал с шофером полуторки. Тася незаметно свернула в проходной двор. Здесь она выменяла карточки за две декады на красный шерстяной шарфик, губную помаду и цветную мозаику «Гибель крейсера Хиппер».
— Все, — бормотала она, — все.
Плача и бормоча «все», выпила стакан коммерческой газировки за шесть рублей и вышла на широкую деревянную улицу с выгоревшим углом. Пошел дождь и стал набирать сильнее.
Прощайте, северные елки,
лечу домой на верхней полке.
Прощай и ягода морошка,
лечу домой, гляжу в окошко, —
поют в скверике у вокзала.
Держит Тася в руках телеграфный вызов в Ленинград. Летит трамвай по городу, искры из-под колес, и представляет она себе — окошко у кассы белого молочного стекла, полы в зале мытые, в них лампы отражаются, и железнодорожники в белой форме — туда-сюда, и все едят мороженое.
— Ах, товарищ кассир, мне билет в мягкий вагон до Ленинграда, желательно нижнее место!
— Ах, дорогая гражданочка, приношу вам искренние глубокие извинения, нижнего местечка как раз нет, купил один генерал… Плацкартного, очень извиняемся, тоже предоставить не можем, и ни в тамбуре, ни на крыше ничего не предвидится, снимите-ка ваши очки, гражданочка, посмотрите вокруг, народу тыща, а посадочных талонов сегодня одиннадцать… Отойди от окошка-то, наела рожу и стоишь… Пожалуйста, пожалуйста, у коменданта запись на месяц вперед. Жаловаться — это пожалуйста, лучше прямо наркому домой позвони, чего там, если ты такая умная.
Ох, забит вокзал на самом деле — ни сесть, ни встать, ни повернуться.
Сумочки нету? Ну уж это извини, подружка… Кто ж на вокзал с сумочкой ходит?! Тем более тебе зашивать есть куда, можешь и без чемодана двигать…
От сумочки остались ручки крокодиловой кожи.
— Эх, крокодил, крокодил, что твоя кожа против нашей бритвочки, — так смеется Разумовская, соседка по очереди, и трясет на худой коленке своего Павлика.
— Ну какое же счастье надо в жизни иметь, — хохочет Тася, — чтобы паспорт, и вызов, и деньги — все держать в кулаке… — Примерила ручки от сумочки себе на поясок и отдала Павлику, чтоб Разумовская ему штаны подвязывала.
Чижовскую фотокарточку Тася уже всем показала, а родительских ни одной нет.
— Мы на Зверинской улице жили, — рассказывает Тася, — Зверинская — это напротив зоосада, и летними ночами, когда все тихо, можно было послушать, как ревет лев. Родители думали, что меня засыпало, а я, что их бомба в тонну, представляете, а у нас седьмой этаж…
— Чудно, чудно, — Разумовская все трясет на коленях Павлика, — ах, какая вы везучая, Тася.
Радио в который раз объявляет, что победа не за горами, что следует потерпеть, что дороги заняты военными перевозками и что реэвакуация без надлежаще оформленных документов проводиться не будет. И не втолкуешь, не объяснишь. Домой, домой. Говорят, в сибирских городах даже еще похлеще, а в Средней Азии совсем жуть, жара такая, что кровь закипает, и все равно тронулась Россия обратно.
Тасина десятка, со сто сорокового по сто пятидесятый номер, расположилась в городском парке за вокзалом. Тасе всегда везет, народ подобрался отменный, подтащили скамейки, на случай стихийных неурядиц вымыли киоск «Соки, воды, сласти», там вещи.
Чухляй — прозвище. Чухляев — фамилия. Чухляев контуженный, бывший лекпом из морской пехоты. Теперь он здесь за царя, вроде старика Чижова, сам на перекличках проверяет номера, сам эти переклички назначает и сам же, если кого нет, вычеркивает. Притом жаловаться некому — и народ, и начальство на его стороне, беспорядка никто не хочет.
Сам Чухляев уедет не скоро, он из Крыма до станции Джанкой, а туда проезда пока нет.
Очень Тасе хочется съездить на Кузнечиху к Чижовым, вдруг Анастасий приходил, думала она, думала и надумала. Нарисовала на фанерке портрет Чухляя, как папа рисовал своих стахановцев и артистов, и пошла его искать.
Чухляев сидел у речки без ботинок, а выстиранные полосатые носки сушились на большом белом камне, перевел Чухляев взгляд с речки на фанерку и говорит:
— При таком таланте и фотографии не надо… Ты бы, девушка, не могла бы рядом капитан-лейтенанта Зозулю нарисовать? — и достал из планшетки фотокарточку.
— Можно, — говорит Тася, — только он в зимнем.
Посидели они еще, подумали. Буксир по Двине прошел, волну поднял.
— Ты там обоим плащ-палатки сделай, — говорит Чухляй, — а то мне можешь тоже автомат повесить… И еще хребет Мустатунтури пусти сзади в виде фона, очень я тебя, девушка, прошу, — и так разнервничался, что уронил носок в воду.
— Сделать, — говорит Тася, — в принципе, товарищ младший лейтенант, все можно, ничего невозможного нет, только для этого нужен настоящий карандаш. За ним надо ехать на Кузнечиху… А если проверка будет?