Стало тихо, и в этой тишине слышно, как где-то далеко мать зовет ребенка и возится, поднимаясь, конь, и в этой же тишине Хочбар пошел к камню у ворот, на ходу пытаясь стянуть сеть, но это не выходило, а длинная совсем намокшая сеть волочилась, загребая камни и куски глины. Хочбар споткнулся, упал на четвереньки, но встал. Башир вдруг завизжал, с криком «Ал-ля-ла!» разбежался и прыгнул, пытаясь ударить его ногами, но не попал и ударился о землю. Сесть Хочбар не смог, но часть сети с головы стянул. Теперь стало видно, как избито лицо и расшиблены губы.
— Я провезу твою дочь через перевал в Кази-Кумух, — сказал он нуцалу, трогая языком побитые губы, — до самой Шуры и отдам новому жениху. Один. Без воинов и пушек. И клянусь матерью и родной землей под ногами, ни один волос не упадет с ее головы. Взамен твои руки никогда больше не протянутся к Гидатлю. Мы живем в одних горах, но наши горы не твои, нуцал.
После этого Хочбар начал кашлять и кашлял долго, видно, сильно ему намяли бока. И пока кашлял, с тревогой смотрел за своей лошадью. Нуцал вроде не слушал, смотрел на Башира, который, видно, сильно расшибся, падая на спину. Потом что-то тихо сказал Магоме, кивнул и пошел в дом. Несколько нукеров с Магомой сняли с Хочбара сеть, саблю и кинжалы. Пока они это делали, мальчик подошел к хочбаровской лошади и резко дернул струну привязанной к седлу, теперь ощетинившейся щепками хочбаровской скрипки, и струна басовито и нежно пропела в воздухе, будто скрипка была цела.
Хочбар встал и в кольце нукеров пошел в глубь двора. С ямы там стащили решетку, Хочбар зажал нос и спрыгнул в эту яму.
В ауле закричали муэдзины, был полдень.
Вечером нуцал опять сидел у молодой жены, он приказал ей ходить взад и вперед и смотрел на нее, но мысли его были далеко и мешали. Когда же жена, утомленная этим хождением, заплакала, он крикнул на нее, хотел ударить маленьким кулачком по голове и внезапно ощутил желание. В это же время во дворе закричали, кто-то, тяжело бухая окованными сапогами, пробежал по галерее.
Нуцал выругался и вышел.
Однорукий старый нукер с рассеченным когда-то и теперь будто составленным из двух половин лицом, ждал его и сказал, что младший сын нуцала только что хотел вылить на голову Хочбара бадью кипятка и уже дотащил ее, но его увидели скотницы.
У ямы, где сидел Хочбар, толпились люди, и внезапно разбуженный, видно, Магома держал Кикава, тот лягался и пытался вырваться. Бадья валялась тут же. Морозило, и вода уже не парила. Когда сын увидел нуцала, он заплакал, сел на снег и завыл, как волчонок, подняв к небу большую голову.
Хочбар сидел в яме на корточках, опустив длинные руки меж колен, смотрел не мигая, так, что нуцал даже испугался, подождал, пока Хочбар мигнет. Из ямы несло теплом и смрадом, решетка обросла инеем.
Нуцал крикнул, чтобы все убирались, и сел у ямы тоже на корточки. Нукер с рассеченным лицом поставил у ног нефтяной светильник.
— Как ты считаешь, если с этой осени я не потребую от твоего аула то, что мне положено? — нуцал помолчал.
Голос внизу засмеялся и закашлялся.
— Уж конечно, не потребуешь.
Луна зашла, теперь в яме никого не было видно.
— У меня одна дочь, и у нее всего одна дорога, — нуцал хотел говорить твердо, чтобы этот там, внизу, переменился, но проклятый старческий голос выдавал, он застревал в глотке, и казалось, что нуцал сейчас заплачет, он еще посидел над решеткой, покачиваясь. Тот, внизу, в яме по звуку тоже покачивался, и нуцал чувствовал, что ненависть поднимается откуда-то из живота и не дает дышать, и хотел спросить, как же все-таки отнесется Хочбар, если на него вот сейчас выльют бочку кипятка, но вдруг передумал и, перестроившись, когда уже начал говорить, спросил:
— Как же ты… собираешься провезти мою дочь? — голос сорвался на середине фразы.
Хочбар повозился внизу.
— Видишь ли, у меня много дорог… Ты начал ловить меня, когда мне было четырнадцать лет, а поймал сегодня, — голос довольно хихикнул, — когда я сам приехал… Из этой твоей кунацкой я вижу только светлую дыру и твою красивую бороду, прикажи людям отойти…
— Я здесь один…
— Видишь ли, я зацепил тебя за ногу веревкой и довольно прочно…
Голос внизу говорил так убежденно, что нуцал даже глянул на свою ногу, но нога была вот, у светильника, и никакой веревки на ней не было.
— Ну что, посмотрел на ногу?! Хан не уберет пушки с перевалов, и шамхальский Улан подождет невесту, пока не растеряет зубы… Впрочем, девушки тоже стареют. И так быстро… Ее могу провезти только я.
В яме бухнуло, это Хочбар ударил себя кулаком в грудь.
— Оставь глупые мысли, — сказал он, — твоя дочь была у меня. Я бы давно мог стать твоим дорогим зятем, но я вернул ее, и такой же невредимой провезу и усажу на кумыкский ковер, у моря. Когда я вернусь, войны здесь больше не будет, потому что ты поклянешься мне в этом. А теперь прикажи своему персу починить мою скрипку и иди отдыхать. Ты стар, да и я хочу спать.
Нуцал еще подождал, но Хочбар там, в яме, молчал, только кряхтел, устраиваясь, потом там, внизу, звякнула миска. Отходя от ямы, нуцал поскользнулся — ночной мороз схватил разлитый кипяток — и упал бы, если бы не Магома. Магоме нуцал велел поставить у ямы пятерых нукеров и самому не спать и следить, чтобы оба сына, мало ли что, не покидали дома и не приближались к яме.
Поздней ночью нуцал вышел на крыльцо, нукеры в теплых, припорошенных снегом шубах, похожие на копны сена, дремали вокруг ямы, в морозном небе мигали звезды, над ямой стоял парок, там пронзительно и тревожно играла скрипка, и тоскливым воем ей из-за стены отвечала цепная собака.
Утром, выезжая из Хунзаха во дворе нуцальского дворца, Хочбар взял рог с бузой и сказал так, как говорил его отец, а перед отцом дед. Так и начал.
— Я скажу то, что любил петь и говорить мой отец, а перед отцом дед, — и, пока говорил, играл на латаной своей скрипке, — пусть будет хорошо — хорошим, пусть плохо будет всем плохим, пусть час рожденья проклиная, скрипя зубами в маяте, все подлецы и негодяи умрут от боли в животе. Пусть кара подлеца достанет и в сакле и среди дворца, чтоб не осталось в Дагестане ни труса больше, ни лжеца.
На Хунзах сел туман, и скрипка Хочбара пронзительно звенела в этом тумане. Свадебный фаэтон был украшен лентами, и ленты уже успели отсыреть, как и скатерть накрытого во дворе стола. На крышах аула было полно народу, служанки в темном сидели в фаэтоне с угрюмыми и скорбными лицами. Саадат гладила по щекам Кикава. Когда она пошла к фаэтону и уже садилась на него, Кикав полез за ней, старая ханша с необычайным проворством перехватила его, но он уцепился за ленту, лента лопнула и ханша с мальчиком упали. Нуцал громко приказал, чтоб они ушли. То, что не то пел, не то кричал Хочбар, пугало нуцала непонятностью, он ловил себя на мысли, скорее бы все уже кончилось, и, как только Хочбар допил бузу, он махнул рукой, и музыканты заиграли.
Нукеры стали стрелять из ружей. Залаяли собаки, Хочбар встал и повел лошадь в поводу. За ним заскрипел фаэтон, волы потянули повозки с приданым. Музыканты, играя, шли следом, девушки снизу от ручья по знаку нуцала понесли полные кувшины навстречу процессии, из дома вырвался Кикав-Омар, его опять схватили, женщины на ходу подвязали оборванную ленту.
На выезде из аула дорогу пересекла собачья свадьба. Нукер выстрелил в крупную пятнистую суку из лука, она с визгом побежала, таща в загривке стрелу, ошалевшие кобели, не отставая, бросились за ней.
Оркестр дудел из последних сил, на том месте, где еще недавно гидатлинцы снимали сторожей, Хочбар прыгнул в седло. Внизу гремела река, и Хочбар и фаэтон с лентами двинулись навстречу этому грохоту, оставляя провожающих и аул. Когда Саадат обернулась, она увидела дома и всадников, торчащими из тумана. Дальше дорога пошла вверх, и впереди Саадат видела тяжелую мощную спину, потом туман кончился, из-за гор вдруг стало возникать солнце, будто садясь на хочбаровскую сырую папаху и длинный ствол кремневки.
Хочбар придержал лошадь, и только тут Саадат близко увидела, что лицо у него тяжелое, землистое и один глаз почти заплыл. Второй глаз смотрел спокойно и дружелюбно.
Лица у служанок были бледные, застывшие. Зазу мучила икота.
Неожиданно в не закрытом синяком глазу Хочбара возник интерес, и он долго, как бы удивляясь, глядел этим глазом на Саадат, потом резко свесился набок, так что голова его оказалась внутри фаэтона, Саадат показалось, что от головы несет жаром, и сунул под нос икающей Зазе голову змеи, та завизжала, но это была не змея — кончик плетки. Хочбар же засмеялся, выпрямился и выехал вперед. Саадат казалось, что жар от головы Хочбара так и остался в открытом фаэтоне, она незаметно понюхала воздух, но пахло сырой буркой. Заза больше не икала.
Хочбар ехал впереди, неправдоподобно огромные плечи покачивались, и солнце опять сидело то на одном его ухе, то на другом, то закрывалось переломленной папахой.
Потом Саадат показалось, что параллельно с ними по плоской вершине горы едут всадники, но дорога повернула, солнце стало светить со стороны этих всадников, и они пропали, будто растворились в лучах. То ли были, то ли не были.
Днем над Хунзахом, прижимая туман к земле, пошел мелкий дождь. Ребо и ученик выехали на пустырь за дворцом, чтобы показать нукерам, главное же нуцалу, стрельбу из немецких пятиствольных пистолетов, но ни нуцал, ни даже Башир не пришли. Седельные сумки с зарядами были тяжелые. Кривоногий нукер только улыбался и не желал заряжать стволы. Стоять под дождем и ждать, выйдет ли нуцал, было холодно и унизительно.
Дворец отсюда глядел слепыми в дожде окнами, и крыши, где еще так недавно было множество народу, были пусты.
Разряжать пистолеты было целое дело, и Ребо стал стрелять по мишени — старой шубе на шесте. Но заряды отсырели, и пистолет стрелял плохо. Под конец стрельбы один из стволов разорвало, и лицо у Ребо залепило пороховой сажей. Он взял пистолет под мышку и, вытирая платком лицо, не оглядываясь поплелся к дворцу. Нукеры остались на пустыре — стрелять из кремневок навскидку, они весело перекрикивались, и, хотя его не называли, Ребо понимал, что смеются над ним. Главное, было жаль пистолет.