Как только произнесено слово «эмоции», можно сразу говорить о мифологии – это неизбежная форма подачи материала в популярной культуре, основанной на клише. Все эмоциональное мифологично, все мифологическое эмоционально, массовое искусство всегда задействует архаичные формы, а рекламные сообщения уже 100 лет строятся на основе архетипических образов и мифологических универсалий. Кинематограф не отстает, ведь чем ближе кино к фольклорной основе и стереотипам мифа, тем больше у него шансов на кассовый успех. Мифы не произвольны, они подчиняются законам неких базовых психических паттернов, кодов, проявления которых Юнг и называл архетипами, прообразами. Мифологические символы аффективны и притягательны, они вызывают мгновенный чувственный отклик, способны менять наш взгляд на мир и восприятие жизни, они объединяют группы и способствуют распознаванию и осмыслению общего. Формирование памяти связано с эмоциями, затрагивающее их лучше запоминается, а потому сказки сохраняются в памяти намного лучше, чем научные тексты. По большому счету вся человеческая культура – это истории, связанные между собой рассказы, и каждый миф раскрывает нам некую грань истины.
Всегда найдутся желающие заявить, что уж их-то это точно не касается и они всегда рациональны и логичны, мифологию они низводят до обычной метафоры или поверхностного поэтического образа. Есть и те, кто уверен, что им доступны все аспекты психики, а некое «подсознательное» (как иногда неверно именуют бессознательное) находится именно «под сознанием», то есть сознанию подчинено. Увы, такие утверждения можно назвать в лучшем случае самонадеянностью. Леви-Стросс утверждал, что мифотворчество – врожденное качество человеческого мозга. Структура человеческого воображения следует за архетипами, наши фантазии и мечты сделаны по общей выкройке, миф создает культурные формы, а мы усваиваем устоявшийся культурный символизм и воспринимаем образы в соответствии с распространенными трафаретами. Наши истории основаны на представлениях коллективного бессознательного, глубинного психического слоя, который, с точки зрения Юнга, составляет универсальный базовый комплект психики каждого человека, «пустой конверт», который можно наполнять актуальными для культуры имиджами. Образы коллективного бессознательного изначальны, они всего лишь по-разному проявляются в рамках конкретной культуры, и именно они выражают себя через символы. Словно в комедии дель арте, предсказуемость сюжета разнообразится импровизацией при взаимодействии с публикой. Миф – не застывшая структура, он постоянно обновляется. Древняя Родопис, потерявшая сандалию и ставшая женой царя, превращается в Золушку Шарля Перро, диснеевскую Золушку или Золушку из советского кинофильма. Каждая из версий сказки будет отличаться от других, фиксируя как особенности культуры, так и актуальные болевые точки цивилизации, но сюжет останется неизменным. И сам сюжет, и его символы мгновенно распознаются, будь то духи фирмы Coty во флаконе в форме хрустальной туфельки, помада «Тыква Золушки» от Revlon или даже сценарий фильма «Светлый путь» о советской ткачихе-ударнице с Любовью Орловой в главной роли, который, кстати, в черновом варианте назывался именно «Золушка».
Наша картина мира во многом базируется на архетипах коллективного бессознательного, мы принимаем миф на вооружение, он становится элементом массового знания, а значит, превращается в социальную реальность. Задача мифологии (как, кстати, и идеологии) – направлять энергию, демонстрировать рекомендуемый образ жизни. Боги древних мифов или герои волшебных сказок – это стратегия действий, способ освоения мира, а одежда регулярно оказывается важным сюжетообразующим элементом. Дизайнер Кристиан Лакруа ничуть не преувеличил, когда сказал: «Часто о высокой моде ошибочно судят как о некоем воплощении гордыни. Разглагольствуют, что ее цель – демонстрация высокого социального положения и богатства. На самом же деле искусство моды – это попытка прорыва в таинства мироздания». Мода действительно стала частью мифологии современного общества, предметы одежды и бренды стали символами, за которыми стоит множество смыслов, да и характерная для мифологии амбивалентность присутствует: как древнее божество могло вызывать одновременно и восторг, и ужас, так и одежда становится объектом неоднозначных чувств, от радости до страха.
Впрочем, одежда была частью мифологических воззрений всегда. На заре цивилизации она не столько предназначалась для функциональной защиты от непогоды, сколько служила магическим целям. Даже не знающие одежды как таковой племена использовали украшения в качестве оберега от злых духов, а первыми костюмами, вероятно, были ритуальные маски и облачения шаманов. Такой наряд обладал особым статусом, он являлся важной частью совершаемого во благо племени ритуального действа, надевший маску как бы менял свою сущность, становился полубогом или обретал способность говорить с духами, выходил за границы собственной субъектности. Меховые шкуры и оленьи рога сибирских шаманов, конский хвост и маска птицы у изображения шамана в палеолитической пещере Труа-Фер, специальный костюм рыбы (символа выздоровления души) у врачей-жрецов Вавилона, маски древнегреческих мистерий – все они отвечали архаической идее диалога с миром, где наряд становился осмысленным сообщением богам или духам местности.
Санскритское понятие upädhi, означающее одновременно и «ложь, обман, сокрытие», и «отличительная особенность, атрибут» и подразумевающее, что некий обычный объект служит выражением высших идей, идеально подходит для описания традиционного отношения к одежде. В мифах, сказках и народных представлениях переодетый в чужую одежду персонаж становится тем, чью одежду надел, например, женщина в мужской одежде воспринимается как мужчина. Одежда во многих традициях вообще считается носителем пола: так, в русских деревнях еще немногим более века назад для зачатия мальчика на кровать клали мужские штаны, а девочки – женский платок. Мужская шапка там же выступала воплощением мужского начала, а некоторые девушки натирали ею грудь, поскольку по поверьям такая процедура помогала увеличить размер бюста. Одежда в мифах выступала и в роли идентификатора: так, у эвенков злой дух чингит, подобравший потерянные рукавицы и шапку мужчины, убеждает его жену, что именно он и является ее мужем. И хотя она слышит, что голос совершенно другой, но демонстрация вещей становится веским аргументом. В мифологии многих народов встречается мотив подменной жены, где одеждой настоящей супруги завладевает обманщица, успешно выдающая себя за героиню. На русском Севере даже в XX веке бытовала практика определения жребия по рукавицам. При распределении каких-нибудь угодий или мест для рыбалки каждый из претендентов кидал рукавицу в общий мешок, из которого затем их доставали наугад, называя соответствующее место: чья рукавица, тот и может там рыбачить. Набросить на кого-то одежду в сказочном мире оказывается способом как наложить заклятие, так и избавить от него. В быту этот аспект проявлялся в существовавшем и в Западной Европе, и в России обычае вешать одежду с больной части тела человека на дерево – символически переносить болезнь. Соломенная кукла, наряженная как человек, становилась полноценным заменителем некогда существовавшей человеческой жертвы, а приношения одежды духам местности или богам были широко распространены. Например, именно женская одежда была основным подношением в храмах Артемиды в Древней Греции, да и статую Афины Паллады молящиеся наряжали в настоящий пеплос.
Архетипический образ одежды уподобляет облачение душе человека, его внешней или внутренней психической установке. Преображение, духовное перерождение представляется через образ сбрасывания с себя старой одежды. Прошедший инициацию или мистическое посвящение в таинства получал не только подразумевающийся в результате такого ритуала иной взгляд на жизнь, но и символизирующую его другую одежду, а в некоторых случаях – соответствующие модификации тела, например татуировки. С эзотерической точки зрения физический мир должен стать достойным одеянием для духа, обретшего некую новую истину. В более приземленном и повседневном толковании врачебный халат, риза священника, униформа военного тоже представляют собой одежду, право на которую нужно получить через прохождение экзамена или некоего испытания.
В большинстве традиционных культур все возрастные кризисы, требующие изменения жизненного сценария, разрешались через изменение социального статуса, требующего в том числе перемен в стиле одежды. Например, в русской деревне маленькая девочка была одета не так, как девица на выданье, а старуха, «сдавшая большину», то есть отказавшаяся от роли хозяйки дома и передавшая управление им невестке, меняла и наряды.
В Европе, США и России вплоть до середины XX века сохранялся своего рода реликт этих обычаев: примерно до 14 лет мальчики носили короткие штанишки или шорты до колена, а девочки – короткие платьица, затем наступал знаменательный момент, когда им позволялось перейти на «взрослую» одежду – длинные брюки или юбку ниже колена соответственно. Как в первобытной инициации прошедший ее становился наконец полноправным членом общества, так и вчерашний мальчишка в шортах и гольфах превращался в человека в солидных брюках, которому пора ответственно относиться к жизни, а не предаваться детским шалостям. Эти нормы устарели в 1960-е в ходе так называемой молодежной революции, когда мини-юбка стала нарядом вполне взрослых дам, а детская одежда перестала отличаться от взрослой. Трудно сказать, действительно ли такой отказ от знакового порога между детством и юностью повлиял на темпы психологического взросления, но нельзя не отметить, что жалобы на инфантильность юношества звучат все чаще.
Еще более мифологизированной оказывается одежда, соответствующая непосредственно переходу из одного состояния в другое – например, праздничные или свадебные наряды. Любой переход, перемена статуса, особенно рождение, вступление в брак и смерть – зона риска, зона неуверенности, а следовательно, зона повышенной эмоциональности. Будь то раскрашивание себя красной охрой и белой глиной, пышное платье из многих метров белоснежного атласа или скорбное черное одеяние, внешний облик приводится в соответствие с традиционными воззрениями, происходящими из мифологических представлений о необходимой церемониальной защите от злых сил.