Однако авторы описанных в этой книге произведений не обращались еще к будущему. У Рабле можно с уверенностью назвать разве лишь описание конопли, которое заканчивается обещанием того, что дети Пантагрюэля при помощи «какой-либо другой травы» попадут на светила небесные. У Свифта — замечание о том, что развитие науки опровергнет когда-нибудь Гассенди, Декарта и Ньютона, как опровергло уже во многом Аристотеля. В основном же и Рабле, и Свифт, и Вольтер оперируют с пространством, а не со временем. Все перемены пространственные — перемещения, изменения пропорций и отношений, совмещение разнородных предметов, разрыв привычных связей между предметами однородными и т. п. Даже утопии того времени изображают не столько общество будущего, сколько современное читателю, но географически отдаленное и по-иному построенное общество. Утопия — это наглядный пример того, «как надо», а не результат развития сходного общества. Ее отдаляет от читателя расстояние, а не время.
Связь с наукой помогла, впрочем, фантастике двинуться дальше.
В последнее время, главным образом благодаря работам П. К. Анохина[98] удалось установить, что у человека есть своеобразный «инстинкт предвидения»[99].
Смысл теории П. К. Анохина (об экспериментальной стороне дела в данном случае говорить незачем) вкратце сводится к следующему.
Согласно положениям кибернетики, всякая система стремится к полезному эффекту. Но он достигается не всегда. Это непостоянство полезного эффекта вызвало явление обратной связи[100]. Организм не отдает ни одного приказа без одновременной организации аппарата проверки. Однако для того, чтобы проверить эффект, надо заранее его предвидеть. Аппарат проверки невозможен без аппарата предсказания. Обычно эта функция предсказания мгновенна и минует сознание, но в особо затруднительных случаях она осознается. Неосознанно-биологическая функция переходит в фукцию сознания.
Впрочем, инстинкт предвидения должен был выявиться и закрепиться в сознании в процессе общественной практики. Он, как говорилось, переходит в сознание в особо затруднительных случаях, а затруднительность ситуаций, в которые общественная практика ставила человечество и отдельного человека, оспаривать не приходится.
Из всех форм духовной деятельности этот закрепившийся «инстинкт предвидения» оказался связанным прежде всего с наукой — ведь именно наука определяет общественный «полезный эффект» тех или иных наших действий, связанных с преобразованием природы или нашим стремлением приспособиться к ней. Способность к предвидению у нее может быть разная, она зависит от времени. В каких-то случаях она невелика и касается лишь ближайших целей исследования. Мы тогда (может быть, не вполне справедливо) называем науку «подытоживающей» — в отличие от «опережающей». Но пока инстинкт предвидения не перешел в сознание, никакое научное исследование невозможно.
Наука сначала поколебала устоявшиеся представления, нарушила равновесие в существующем мире и уже тем породила фантастику. Но, оказавшись связана с наукой, фантастика должна была позаимствовать от нее все, что могла.
Фантастика овладела подвижным миром. Потом этот мир стал миром движущимся.
Потом движение в пространстве стало движением во времени.
Глава IV. Хроноклазм
Фантастика издавна связана с путешествием. Она началась, когда география сама была подобна фантастике. Эсхиловский Прометей, объясняя Ио, куда она попадает во время своих скитаний, называл ей Скифию, Кавказ и Боспор, переплыв который она покинет Европу. Но на этом ее путешествие не кончится. Двигаясь дальше на восток, она достигнет Горгоновых полей Кисфены, где
Сидят три древних девы Форкиады,
Похожие на лебедей: они
Имеют общий глаз и зуб единый.
Ни солнце их лучами не ласкает,
Ни месяц ночью. А вблизи от них
Живут Горгоны, три сестры крылатых
И змеекудрых; и никто из смертных,
Увидев их, дышать уже не может[101].
Столько же интересного удавалось увидеть другим путешественникам. Им, разумеется, далеко не всегда верили. Геродот не верил, например, что финикийцы во время плаванья вокруг Африки видели солнце с правой стороны, и был по-своему абсолютно логичен — он не знал, что земля круглая. Не больше доверия вызвал много веков спустя португальский авантюрист Фернан Мендес Пинто (1509–1583), оставивший после себя книгу «Путешествия Мендеса Пинто» (1614). Имя его в течение всего XVII, XVIII и части XIX века — одним словом, до тех самых пор, пока сообщаемые им сведения не были проверены и подтверждены, — упоминалось как имя какого-то Мюнхгаузена в географии. Да и сам скептик Геродот немало пострадал от скептицизма других. Одни называли его легковерным болтуном, другие — сознательным лжецом. Плутарх написал даже специальный трактат «О злокозненности Геродота». В дальнейшем многое из того, что ставилось под сомнение, было подтверждено.
Другим везло больше. Ни тени сомнения не вызывал очень долго (доверчивые читатели находились у него еще в XVIII веке) сэр Джон Мандевил (XIV век), который объехал Турцию, Армению, Татарию, Персию, Сирию, Аравию, Египет, Ливию, Эфиопию, Амазонию, Палестину, служил у китайского императора и своими глазами видел птицу-феникса, плачущего крокодила, теленка, вырастающего из посаженного в почву семечка, сад переселившихся душ и множество людских разновидностей: людей, шипящих, как змеи, людей с собачьими головами, людей с такими ногами, что они заменяют им зонтики, людей с головами, растущими ниже плеч. Когда сэр Мандевил о чем-нибудь говорил не на основании собственного опыта, а с чужих слов, он всегда предупреждал об этом читателя. Так, он не утверждал с полной определенностью, что где-то есть Земной рай. Сам он там не бывал. Слышал только от других.
Порою читатели готовы были оказать полное доверие авторам, нисколько на него не притязавшим. Как сообщает Людовик Лалаин в своих «Литературных курьезах» (Париж, 1845), французский ученый Буде предлагал послать миссионеров в Утопию, описанную Томасом Мором, а другой ученый, на этот раз немецкий, цитировал в своих сочинениях по геологии сатирический роман норвежца Хольберга «Подземное путешествие Ник. Клима». Эти цитаты должны были подтвердить теории почтенного специалиста по геологии[102].
Поверили читатели и Оливеру Гольдсмиту, когда этот замечательный драматург, романист и поэт XVIII века выступил с книгой «Живая природа». Да и трудно было ему не поверить — он сам истово верил во все, что писал, вернее, во все, что списывал у многочисленных учеников и последователей сэра Джона. Когда Гольдсмит писал о гигантских жителях Патагонии, обезьянах, которые читают и слушают проповеди, соловьях, умеющих повторять длинные разговоры, он ни перед кем не лукавил. «Если он может отличить лошадь от коровы, то этим исчерпываются его познания в зоологии», — говорил о нем его друг Сэмюэл Джонсон — знаменитый критик и лексикограф.
И все-таки работа Гольдсмита не прошла зря. Она была так увлекательна, так хорошо написана, разошлась в таком невообразимом для того времени количестве экземпляров, что, несмотря на все ошибки и упущения автора, принесла немалую пользу. «Как ни был невежествен Гольдсмит, мало кто из писателей сделал больше для того, чтобы первые трудные шаги в науке стали для читателя легкими и приятными, — писал английский историк и критик Томас Маколей. — Его компиляции очень отличны от обычных компиляций всяких писак. Он был замечательным, я бы даже сказал, неподражаемым мастером отбора и концентрации материала»[103]. Это было одно из начал научно-популярного жанра.
К этому жанру примыкает и немало произведений, которые принято считать фантастическими.
Жюль Верн в своих «Необыкновенных путешествиях» говорил об открытом, проверенном, разве что не общеизвестном, а если выдвигал гипотезы, то лишь те, на подтверждение которых надеялся. В «Затерянном мире» Конан Дойля и «Земле Санникова» Обручева фантастическое путешествие понадобилось для научно достоверного, по возможности, описания вымерших животных и для комплексного, в манере физической географии, описания вновь открытой страны с ее флорой, фауной, населением и обычаями.
Не меньше путешествий совершили и утописты. Традиция эта шла еще от Геродота, который ставил своим согражданам в пример неиспорченных скифов. Вслед за ним множество утопистов использовали фантастическое путешествие для того, чтобы сообщить своим соотечественникам о народах, научившихся жить лучше и честней. Для одних путешествие было только предлогом, и они не уделяли ему большого внимания. Так написаны «Утопия» Томаса Мора и «Город солнца» Кампанеллы. Для других, как, например, для французского утописта XVII века Дени Вераса, автора «Истории севарамбов» (1675–1679), оно представляло интерес самостоятельный, порою даже преимущественный.
Словом, путешествия предпринимались с разными целями, рассказывалось о них с разной степенью достоверности, правда и вымысел комбинировались в любых дозах и сочетаниях, и, само собой разумеется, принадлежали они перу людей разной меры таланта.
Подобного рода путешествия и описания неизвестных стран находились все время где-то в ближайших окрестностях фантастики. Иногда их авторы переступали ее границы и даже несколько углублялись на ее территорию, иногда держались поодаль. Положение географической фантастики всегда было несколько шатким. В спорах об авторах «Путешествий» боролись обычно две точки зрения. Или их называли исследователями, или мистификаторами. На роль фантастов они сами — во всяком случае, до Жюля Верна — не притязали. Пока в такого рода фантастические истории верили, они бы