У роботов нет эмоций. Ли возражал, что это не совсем верно»[212].
Клиффорд Саймак очень точно выделил направления, по которым ведется дискуссия. Споры в науке, фантастике и вокруг нее завязываются всякий раз именно по этим пунктам. Даже вопрос о вере не оказался обойден. Как известно, у Азимова есть в сборнике «Я, робот» рассказ о роботе, создавшем для себя своеобразную веру («Логика»). У Герберта Уэллса дикарь объявляет машину богом («Бог Динамо»). У Станислава Лема машина сама себя объявляет богом («Формула Лимфатера» и др.).
Острота этих споров возрастает из-за того, что здесь отнюдь не сравнивают что-то неизвестное с чем-то известным. Понятие «человек» так же неопределенно и спорно, как и понятие «робот». Оно только привычнее, и дискуссия, которую затеял Веркор, столь же правомерна, как и дискуссии, которые ведутся о роботах. Дискуссия о человеке перехлестнула уже на страницы газет, и не так давно, 13 сентября 1967 года, «Литературная газета» опубликовала интересный отчет о полемике, разгоревшейся в ее стенах между представителями нескольких наук. В этой дискуссии речь шла не только о границе, отделяющей человека от животного, но и о границе, отделяющей его от машины. Когда сравнивают робота с человеком, далеко не всегда это делают для того, чтобы понять, что такое робот. Чаще это делают для того, чтобы понять, что такое человек.
В литературе роботы для этого прежде всего и существуют.
Очень часто они всего только оттеняют те или иные людские слабости. У Каттнера есть, например, робот со своеобразным «нарциссовым комплексом». Его сделали прозрачным, и он все время любуется шестеренками и цветными проводами в своем теле. Бывают роботы-тупицы и роботы-бахвалы, бывают роботы, сотворенные для того, чтобы осуществлять какую-нибудь очень простую операцию — если их хозяин не может или не желает заниматься этим делом. «Не хватает, скажем, человеку рук — он создает себе дубля безмозглого, безответного, только и умеющего, что паять контакты». Можно еще создать робота для того, чтобы стоять в очереди за зарплатой, чтобы ходить за картошкой. Одним словом, «дубль — это очень интересная штука». И забавная, разумеется (А. Стругацкий, Б. Стругацкий, «Понедельник начинается в субботу»).
Но когда мы говорим о главном, терминология эта становится неуместной. Забавному роботу приходится потесниться.
Сегодня герой фантастики живет среди роботов, как среди себе подобных. Роботы, оставаясь техникой, будучи чем-то вполне современным, вместе с тем отгородили его от страшного мира безликой техники, ставшей для человека новой средой обитания.
Трудно не испытывать к ним за это благодарности. Дружески над ними подтрунивать. Разделять с ними свои недостатки. Рассказывать о них как о доброжелательных соседях и исполнительных помощниках. Они, оказывается, бывают очень привязчивы, заботливы, веселы и, доставив человеку удовольствие, поют и танцуют от радости. Литература сейчас буквально переполнена добрыми роботами. Привыкнув компенсировать недостатки своих владельцев, роботы, видимо, догадались, что можно возмещать и столь заметную порой в людях нехватку доброты.
И все же они часто не столько компенсируют человеческую черствость и безразличие, сколько их выражают. Очень объективно, не испытывая эмоций, не принимая на себя роль средневекового дьявола.
Роботы встали стеной между человеком и страшной безликой техникой. Но мир человекоподобных, в который они его вернули, может оказаться не менее страшен и безлик, чем мир отчужденных материальных благ и технических средств.
Даже по-своему более страшен. Ведь он не просто чужой для нас — он с виду свой, он обманывает наши надежды, предает нас.
Жюль Верн показал, что однофункциональная, лишенная признаков личности техника не нуждается в человекоподобии. Он указал машине подобающее ей место.
Если подобная техника теперь притязает на это, все понимают, что не по праву. Она не может более служить воплощением человека — только пародией на него.
Или в каких-то случаях все-таки его воплощением?
Пожалуй — если назвать человеком существо однобокое, ограниченное в делах своих и восприятии мира, не имеющее ни воли своей, ни совести, ни сколько-нибудь самостоятельных мыслей. Однофункциональная машина, негодная больше для того, чтобы изображать человека, тем лучше теперь изображает обесчеловеченного человека — того, у кого отняты многофункциональность, индивидуальность, свобода выбора.
Первые современные фантастические роботы — а они как раз и были такими пародиями на человека — меньше всего были обязаны своим появлением успехам науки и техники. Их породило столкновение гуманистической мысли с обесчеловечивающим влиянием буржуазного общества.
Гете в свое время ощутил и выразил, хотя и несколько смутно, различие между понятиями «человек» и «член общества». В статье «Шекспир и несть ему конца» (1813–1816) он писал о том, что каждая отдельная личность стеснена и предназначена в жизни к чему-то частному, при том что она, «рассматриваемая как личность человека, изъявляет волю, не ограничена, взывает ко всеобщему»[213]. Человек является человеком постольку, поскольку он выступает во всех возможных своих проявлениях и связях с миром. Но жизнь все время затискивает его в какие-то узкие рамки.
Писатели, жившие после Гете, поняли, что вместо «жизнь» лучше говорить «общество». Чем более оно развито, тем больше помогает человеку осознать все богатство и разнообразие своих способностей — и тем меньше дает проявить их во всей широте. Этот мучительный разрыв между все расширяющимися потенциальными и суживающимися реальными возможностями человека сделался особенно ощутим в XIX веке — и особенно с тех пор нетерпим. Когда Карл Маркс выступил против уродующего человека разделения труда, это было замечательным проявлением гуманистической сути его учения. В отрицании человекоподобия было утверждение человека.
Карикатурно человекоподобные селениты Уэллса как нельзя лучше служили этой задаче. Человекоподобные с виду, они были подчеркнуто однофункциональны. Ни один из них неспособен был интересоваться чем-либо, выходящим за рамки дела, к которому он от рождения предназначен. Художник любил рисовать и не умел ничего другого. Более того — он ненавидел всех, кто не рисует. Математик занимался одной математикой. Если он смеялся, то лишь над каким-нибудь математическим парадоксом — в остальном он органически неспособен был увидеть что-либо смешное. Да и просто понять, о чем идет речь.
О городе принято говорить «человеческий муравейник». Селениты и обличием своим напоминают муравьев. Они так же искусны в исполнении узко очерченных дел и так же мало рассуждают об остальном. Им ничто другое не интересно.
Внутреннее уродство «селенитов умственного труда» оттенено внешним уродством «селенитов физического труда». Здесь однофункциональность выражена наглядно. Настолько наглядно, что человекоподобное существо возвращается обратно в животный мир. Как известно, «инструменты», которыми пользуются животные, неотделимы от них, являются частью их организма. Так же у селенитов.
«Я уже упоминал о свитах, которые сопровождают большую часть людей интеллигентного класса, — рассказывает мистер Кейвор, — это телохранители, носильщики, слуги — сгустки щупалец и мускулов, заменяющих совершенно отсутствующую физическую силу этих гипертрофированных умов. Носильщики почти всегда сопровождают их. Среди них попадаются необычайно быстроногие курьеры с паукообразными ногами, парашютоносцы и глашатаи, способные разбудить своим криком мертвого. Вне влияния контролирующего ума их ученых хозяев эти подчиненные столь же пассивны и беспомощны, как зонтики в углу прихожей. Они живут только приказами, которым должны повиноваться, и обязанностями, которые должны выполнять».
Стоит ли сомневаться в социальном происхождении этих роботов?!
В течение долгого времени селениты Уэллса трактовались единственно как выражение мысли об уродующем человека разделении труда. Ошибки здесь нет. Но за последние десятилетия вскрылся и более широкий смысл этих образов.
В июне 1923 года Бернард Шоу, выступая на диспуте, посвященном только что поставленной в Лондоне пьесе Карела Чапека «RUR», определил робота как «существо, лишенное оригинальности и инициативы, которое должно делать, что ему прикажут». Все присутствующие в этот вечер в зале Театра святого Мартина, где происходил диспут, тоже, сказал он, — типичные роботы. И дело не в разделении труда. «Люди, думающие, что заводские рабочие — роботы, сильно ошибаются. Вы все стали роботами, потому что читаете печать своих партий. Ваше мнение — мнение сфабрикованных статей, которое было впихнуто в вас»[214].
Управляемость — вот сейчас главное свойство робота, очутившегося в сфере сатиры или антиутопии.
Речь идет не о какого-либо рода узаконенной несвободе. Еще меньше — об «общественном договоре», по которому личность ради общего блага уступает обществу часть своих прав (ею осознанных). Здесь никто ни с кем ни о чем не договаривается уже потому, что никто ни о чем серьезном не разговаривает. Они не распоряжаются своими правами не потому, что прав этих нет, а потому, что их вообще быть не может. У них не права, а функции. Про них трудно даже сказать, что они лишены свободы выбора. У них нет изначальной ее возможности. У каждого одна только функция. Из чего выбирать?
И как? Ведь они не думают!
Когда люди не затрудняются быть людьми, разве неуместно изобразить вместо них принявшие относительно человеческий облик машины?
Но фантасты пошли дальше. Вместо однофункциональных машин, внешне похожих на людей, они принялись рисовать людей, внутренне неотличимых от машин.
Зачем выдумывать робота, когда он перед вами?
Этот внутренне несвободный, не испытывающий потребности в свободе, органически нуждающийся в самой жесткой регламентации «управляемый робот» сделался символом человека, принявшего фашизм — в любых его формах.