Управлять им нетрудно. Это самая привлекательная его черта для любого диктатора.
Ю. Юзовский в «Польском дневнике» очень точно в этом смысле резюмировал книгу Робера Мерля о коменданте Освенцима Гессе «Смерть — мое ремесло». Робер Мерль, пишет он, «поставил своей задачей — и выполнил ее — показать, что Гесс был воспитан семьей, и школой, и службой, и всей обстановкой милитаристской Германии как автомат, своего рода живой робот, что силой, которая приводила в действие этот автомат, был “приказ”. К собственной инициативе и рассуждениям Гесс был склонен лишь после того, как возникал “приказ”, вне приказа он был как бы вне жизни, только приказ мог вдохнуть в него жизнь»[215].
«Вне влияния контролирующего ума их ученых хозяев эти подчиненные столь же пассивны и беспомощны, как зонтики в углу прихожей. Они живут только приказами, которым должны повиноваться, и обязанностями, которые должны выполнять».
Похоже, не правда ли?
Теперешние средства массовых коммуникаций дают необычайные возможности для управления человеческой психикой и поступками. Гитлеровский министр вооружений Альберт Шпеер, пытаясь оправдаться на суде, говорил, что гитлеровская тирания, в отличие от всех предшествующих, впервые поставила себе на службу современные технические средства. Радио лишило восемьдесят миллионов человек независимого мышления. Их удалось подчинить воле одного человека. Когда-то диктатуры нуждались на каждом уровне руководства, включая низший, в людях, умевших мыслить и действовать независимо. Сейчас без них можно обойтись. Руководство механизировалось. Появилось существо, способное только воспринимать и, не обсуждая, исполнять любые приказы.
Олдос Хаксли, который приводит эту речь в книге «Снова в Новом Прекрасном Мире» (1958), пишет по этому поводу: «Благодаря техническому прогрессу диктатор становится вездесущ, как бог».
Надо сказать, фашистские диктаторы получили в свои руки уже достаточно опробованный механизм воздействия на умы. Его создала реклама. «Специалисты по рекламе, обращаясь к нашим скрытым побуждениям, умеют заставить нас выбрать себе тот или иной товар — зубную пасту, определенный сорт сигарет, кандидата в парламент, — писал О. Хаксли в той же книге. — Гитлер же, обращаясь к сходным сторонам сознания немецкого народа, заставил его приобрести себя в качестве фюрера, обзавестись безумной философией и заполучить вторую мировую войну».
Фантастика давно уже отметила опасность массового воздействия на умы. Первым из подобного рода вещей был, вероятно, роман В. Орловского «Машина ужаса» (1925), где капиталисты передают в эфир волны страха. Вслед за этим были написаны другие романы об управляемой психике — «Властелин мира» (1929) А. Беляева (самый, пожалуй, популярный из всех), «Генератор чудес» (1939–1940) Ю. Долгушина. Каким-то боком (это зависит от социальной тенденции автора) к ним примыкают романы о телепатах, особенно если эта телепатия усилена техническими средствами. Появление подобных аппаратов в «Фантомасе» показывает, что они уже вошли в обиход фантастики и распространились далеко за ее пределы.
Ими, впрочем, дело не ограничилось. Среди средств внушения появились гипнопедия (обучение во сне), химия, принятые в обществе ритуалы.
Между тем наука подтвердила реальность опасений, которые испытывали фантасты. В 1954 году физиологам супругам Дж. и М. Олдс удалось открыть «центры удовольствия» в мозгу. Легко понять, какого можно добиться эффекта, умело на них воздействуя. Вслед за тем интересную серию опытов провел физиолог X. Дельгадо, который научился управлять поведением животных с помощью радиосигналов, трансформирующихся в электрическое раздражение различных участков мозга. Страшные картины массовых психических эпидемий, рисовавшиеся фантастам, приобретали все большую вероятность.
Более точное знание, как это часто бывает, умерило страхи. Тот же X. Дельгадо показал, что, скажем, раздражение центра агрессии не делает животное злобным по отношению к любым другим животным. Оно нападает только на того, кто был ему неприятен до радиосигнала. «Это замечательный, принципиального значения факт, — пишет по этому поводу известный советский психолог П. Симонов. — Он показывает, что глубоко расположенные в мозгу центры эмоций играют не главенствующую, а исполнительную роль. Эмоция не диктует разуму, не направляет поведение (как утверждали и утверждают некоторые психологи за рубежом), а сама направляется индивидуальным опытом животного, всей историей его предшествующей жизни, зафиксированной в высших отделах мозга (по-видимому, в структурах новой коры больших полушарий, как предполагал И. П. Павлов)».
Поэтому, считает П. Симонов, не следует опасаться появления «живых роботов, безвольных исполнителей, бросающихся по сигналу против того, что было им дорого и свято»[216].
Это верно. Только как быть с теми, кому ничего не дорого и не свято?
Не приходится сомневаться, что социальный фактор играет здесь главную роль. Люди поддаются внушению лишь в той мере, в какой внушаемое находит опору в них самих, и совершенно прав Б. Ф. Поршнев, когда он пишет в своей книге «Социальная психология и история», что «не надо представлять себе авторитет только как власть одного или нескольких индивидов над коллективом... В конечном счете, — продолжает он, — внушить людям можно только то, что в общем соответствует направлению их потребностей, их убеждений и воли, а значит, сам авторитет порождается коллективом, общностью и психически индуцирован ими»[217]. Это положение социальной психологии относится, надо думать, к числу самых бесспорных. Его подтвердил долгий и далеко не безболезненный политический опыт человечества. Внушаемость равнозначна доверию, а им облекают того, кто лучше других выражает общие мысли. Забыв об этом, мы откажемся от какого-либо представления о личной и коллективной ответственности за любые злодеяния — был бы приказ! Недаром именно вопрос об ответственности, лежащей на личности и народе, стал центральным вопросом литературы, осмысляющей сейчас период, когда фашизм добился массовой поддержки сразу в нескольких странах.
Но если члены общества сами ответственны за обстановку, в которой возникла массовая нравственная эпидемия, то, едва возникнув, она уже следует собственным законам. Люди, отказавшиеся в пользу «авторитета» от права критического самостоятельного суждения, могут быть уверены, что «авторитет» постарается в дальнейшем подавить в них самую способность к такому суждению. Социальный корыстолюбец, все время прикидывающий, не слишком ли далеко он зашел, превращается в социального маньяка, для которого уже нет пути к отступлению и возможности выбора. До этого момента его еще нельзя было отождествить с роботом — вернее, робота с ним. У робота огромное перед ним преимущество: робот бескорыстен. Теперь озверевший мещанин «возвышается» сам над собой. Он уже забыл свой первоначальный корыстный стимул. Его мания может оказаться разрушительной по отношению к нему самому.
Отныне между ним и роботом нет заметных различий.
Человека называют общественным животным. Он существует лишь как часть человечества. Без этого остается только биологическая его подоснова. Чтобы быть человеком, надо быть членом общества. Для робота подобное условие не обязательно. Он абсолютно совпадает со своей материальной структурой. Ему не надо быть общественным существом для того, чтобы быть роботом. Неизвестно, в самом ли деле «джентльмен — всегда джентльмен, даже в пустыне», но робот — всегда робот, даже на далекой безлюдной планете.
Социальный маньяк — это уже не «общественное животное» в сколько-нибудь приемлемом смысле слова, а животное стадное. Он не член общества, он член толпы. И тем самым не человек. «Человек под влиянием толпы находится в состоянии, подобном истеричному, и обнаруживает душевные свойства наших предков»[218], — писал И. И. Мечников. В стаде прекращают свое действие выделяющие человека из животного царства законы морали. Над существом, к нему принадлежащим, властвуют простейшие инстинкты, подобные программам у роботов. Оно не способно на совместные с другими действия — только на одновременные, по примеру и внушению вожака. Побуждения и характер поступков у всех одинаковы, и взаимовлияние членов стада исчерпывается тем, что интенсивность каждой, единообразной для всех эмоции заметно усиливается.
Как сообщает в той же книге Б. Ф. Поршнев, «в толпе критическое отношение личности к действительности снижается, и она становится способной лишь к разрушительным действиям против кого-либо». Решающую роль при этом, говорит он, ссылаясь на ряд видных психологов, играет активизирующаяся в толпе «реакция подражания и взаимного психического заражения»[219].
Общественные инстинкты удовлетворяются в толпе при помощи нехитрой подмены. Потребность человека в общении удовлетворяется возможностью сообщать друг другу и выслушивать друг от друга общепринятые в данный момент истины. Потребность чувствовать себя членом коллектива — в исполнении некоего ритуала, иными словами — той формы приобщения к обществу, в которой личность играет минимальную роль, а самое общество предстает как нечто, исполненное тайны.
Толпа — это не общество даже тогда, когда она насчитывает миллионы членов. Общественные связи человека должны быть чрезвычайно многообразны. Чем больше он воспринимает чужого, тем больше становится самим собой — человеком. В стаде он, напротив, совсем один. Все, что как-то отличает его от других (и тем самым составляет его собственную человеческую суть), может послужить источником опасности для него. Он инстинктивно старается подавить это в себе. Он знает — в стаде не любят непохожих — он ведь сам их не переносит. А он принадлежит стаду и ничему больше. Пр