[133]. Другое дело, если функция оказывается уловлена в ощущении, которое придает ей перцепты и аффекты, составленные исключительно искусством, в специфическом плане творчества, отрывающем ее от всякой референции (скрещение двух черных линий или прямоугольные цветные полосы у Мондриана; или же приближение к хаосу через ощущение странных аттракторов у Ноланда или Ширли
Джефф).
Все это, стало быть, внешние интерференции, поскольку каждая дисциплина остается в своем собственном плане и пользуется своими собственными элементами. Но есть и второй, внутренний тип интерференции, когда концепты или концептуальные персонажи словно выходят из соответствующего им плана имманенции, пытаясь уже в другом плане затесаться среди функций и частных наблюдателей или же ощущений и эстетических фигур; и то же is самое наоборот. Подобные переходы бывают столь тонкими и неуловимыми — как в случае с Заратустрой в философии Ницше или с Игитуром в поэзии Малларме, — что мы попадаем в сложные, трудно характеризуемые планы. Также и частные наблюдатели вводят в науку sensibilia, порой сближающиеся с эстетическими фигурами в какомто смешанном плане.
И наконец, бывают интерференции, не поддающиеся локализации. Дело в том, что каждая отличная от других дисциплина посвоему соотносится с негативом: даже наука соотносится с ненаукой, которая отражает ее эффекты. Мало сказать, что дело искусства — воспитывать нас (нехудожников), пробуждать нашу душу, учить нас чувствовать; что дело философии — учить нас пониманию, а дело науки — познанию… Подобные педагогические задачи возможны лишь при том условии, что каждая дисциплина сама по себе обладает сущностным отношением с соответствующим ей «не-». План философии префилософичен, поскольку он рассматривается сам по себе, независимо от заполняющих его концептов; там же, где план сталкивается с хаосом, — там находится нефилософия. Философии нужна понимающая ее нефилософия, ей нужно нефилософское понимание, 40 подобно тому как искусству нужно неискусство, а
науке — ненаукаиъ. Им это нужно не как начало или же конец, в котором они призваны исчезнуть, осуществив свое назначение, — нет, они нуждаются в этом в каждый момент своего становления или развития. Но если эти три «не-» еще различаются по отношению к плану мозга, то по отношению к хаосу, в который погружен мозг, они уже неразличимы. При этом погружении из хаоса словно извлекается тень того «грядущего народа», что призывают и искусство, и философия, и наука, — народмасса, народмир, народмозг, ю народхаос. В глубине всех трех «не-» заложена немыслящая мысль, подобная неконцептуальному концепту у Клее или внутреннему безмолвию у Кандинского. Тамто концепты, ощущения и функции становятся неразрешимо слитными, а вместе с тем и философия, искусство и наука — неразличимыми; у них словно одна тень на троих, которая простирается сквозь их неодинаковую природу и неотступно за ними следует.
Франсуа Ларюэль предлагает понимать нефилософию как «реальность науки» по ту сторону самого объекта познания: Francois Laruelle, Philosophie et nonphi losophie, Ed. Mardaga. Но тогда непонятно, почему такая реальность науки не является также и ненаукой.
Послесловие переводчика
Переводческие послесловия — по своей сути жанр покаянный. Переводчик извиняется перед публикой за то, что не смог до конца выполнить свою работу — чтото в тексте осталось недопереведенным, чегото «не удалось передать». Словом, «на самом деле это не совсем перевод» — почти как в известном логическом парадоксе, когда человек говорит «я лгу»…
С другой стороны, обычно именно то, что хуже всего поддается переводу в некотором тексте, является в нем наименее банальным, а потому более всего заслуживает внимания. И именно таким образом естественно было подойти к анализу философского текста переводчику, который сам не является философом и поэтому не берется поставить данный текст в достаточно плотный и обоснованный историкофилософский ряд. Ему более приличествует сосредоточиться как раз на имманентнонепереводимом, незаемном и неперенимаемом ядре текста — тем более что в книге Делёза и Гваттари «Что такое философия?» вопрос
обимманентности вообще один из самых важных.
Но начнем по порядку — с нескольких терминов этой книги, которые оказались наиболее трудными (вернее, обманчиво легкими) для передачи на русском языке.
Один из важнейших таких терминов — слово concept. Казалось бы, нет ничего легче, как буквально перевести его по внутренней форме: concept, «понятие». Философия — размышление о понятиях, разве не логично?
На практике, однако, встает одно препятствие за другим. Прежде всего, Делёз и Гваттари ни разу не актуализируют в своей книге внутреннюю форму термина concept — ни разу не ставят его в соответствие с такими родственными словами, как concevoir или conception. Зато он постоянно «рифмуется» с безусловно не подлежащими изменению терминами «проспект», «аффект» или же «перцепт». Таким образом, пронизывающая текст игра семантикофонетических соответствий уже заставляет переводчика склоняться к «непереводному» варианту «концепт» (слово это в русском языке хоть и редкое, но все же существующее).
Дальше — больше. Логический объем (экстенсионал) «концепта» по Делезу и Гваттари иной, чем у русского «понятия». Авторы настаивают, например, на том, что «наука не имеет концептов» — не переводить же «у науки нет понятий»?.. Концепт — это очень специфический вид понятий, присущий только философии, а для других сфер мысли есть другие французские термины, которыми и пользуются авторы книги, — notion, icfee…
И наконец, главное, изза чего стоило наперекор традициям всетаки переводить concept — «концептом» (то есть в известном смысле вообще его не переводить), — это его содержательный смыслинтенсионал, связанный опятьтаки с внутренней формой. Русское «понятие» — это отглагольное существительное, им выражается прежде всего процесс («понимание»), а потом уже его результат. «Концепты» же по Делёзу и Гваттари — существа «сотворенные», имеющие не процессуальный, а пространственный характер, порождаемые «пространственной интуицией». Они описываются как нечто хоть и изменчивое, но принципиально обозримое: у них есть «составляющие», неправильные внешние очертания, они накладываются друг на друга, соединяются «мостами»… Правда, в каждом концепте заключено некое мыслительное «событие», часто совершаемое особым «концептуальным персонажем» (не реальным мыслителем, а его внутримысленным заместителем-«заступником», вроде святого угодника на небесах), но это не обязательно событие понимания, «конципирования». Концепты множественны, возникают случайно, взаимодействуют «по соседству» и случайно же реорганизуются с появлением новых «соседей». В отличие от образований хаоса, которые исчезают едва появившись, концепты — устойчивые сгустки смысла. Они обладают свойством «консистенции» (consistance), которому, кажется, точно соответствует русское слово «плотность», но потом выясняется, что чисто физическое значение плотности в оригинале выражается иным термином — densite, a consistance в некоторых контекстах приобретает, напротив, абстрактнологический, внепространственный смысл «связности», «последовательности», «непротиворечивости». Концепты — чтото вроде кристаллов или самородков смысла — абсолютные пространственные формы.
Сходные проблемы возникают и с другим важнейшим термином Делёза и Гваттари, обозначающим вместилище концептов, — plan. На первый взгляд, тоже как будто все просто: есть два равноправных варианта русского перевода, «план» и «плоскость», и стоящий за ними пространственный образ вполне отчетлив: плоский план прорезает, рассекает пространство хаоса, сохраняя на себе, как в геометрических сечениях, его образ — проекциюконцепт. На самом деле проекции на плане (точнее, «в плане»), конечно, бывают, только это уже не концепты, а «фигуры», например религиозные; для концептов требуется особый «план имманенции»[134], который, вопервых, является вовсе не плоским, а имеет «переменную кривизну» с «диаграмматическими чертами» и «сгибами»[135]; вовторых, эта «плоскость» еще и объемна, обладает «толщей», которая особенно подчеркивается при анализе другого плана, родственного плану имманенции, — плана эстетической композиции. Наконец, втретьих, этот кривой и толстый план какимто образом «чертится», словно абсолютно плоский абстрактный чертеж или рисунок. Разные значения слова «план» — буквальнопространственное (плоскость сечения, как в геометрии или в живописи), фигуральнологическое (как говорят «в плане абстрактных предположений…»), специальночертежное — здесь смешаны вместе; оттого в переводе нередко приходится пользоваться не совсем естественными выражениями типа «помещается в плане», как будто план есть некое пространство, куда можно помещать пространственные объекты (с некоторой точки зрения, «план» у Делёза и Гваттари устроен именно так).
Наконец, в мире концептов и планов происходят еще и движения. Это очень своеобразные движения — «бесконечные движения мысли», с «бесконечными скоростями» «пробегающие» по плану или по составляющим концепта; разве что в науке эти движения искусственно замедляются и вводятся в рамки функций и координат. Но как бы то ни было, эти движения почти всегда автономны, это движения без движущегося; иными словами, они бестелесны (как это подробно разрабатывалось Делёзом, вслед за античными стоиками, еще в книге «Логика смысла»). Природа таких движений и скоростей — скорее волновая, чем корпускулярная; они могут мыслиться как волнообразные деформации плана (сгибы), а не как перемещение вещественных объектов. Именно поэтому такие движения оказывается возможно наблюдать со своеобразной точки зрения, которая обозначается французским словом survol. Взятое авторами книги у французского философа Р. Рюйе, слово это означает своеобразную внеи одновременно внутриположную точку обзора, которая возвышена над предметом рассмотре