И, наконец, приходит Пасха. Пасхальная неделя по погоде, воздуху, свету сравнима только с неделей Кущей. Если уж приезжать в Святую землю на короткое время, лучше всего – на Пасху или Кущи, но беда в том, что все это знают и так и делают. Поэтому Иерусалим переполняется паломниками и туристами и многие иерусалимцы убегают из заполненного города на Кинерет, в Эйлат, к родственникам в кибуц.
С Пасхой приходят и первые хамсины. Хамсин (это арабское слово означает «пятьдесят») – суховей, восточный ветер, несущий с собой жар Аравийской пустыни и дующий 50 дней в году. Он пересекает Средиземное море и на итальянском берегу зовется сирокко (от арабского шаркие – «восточный ветер»), а затем преодолевает Альпы и доносится аж до Германии, где его называют фён.
В Иерусалиме, стоящем на краю Иудейской пустыни и прикрытом от аравийских ветров только грядой Моавских гор, хамсин зачастую сопровождается песчаными бурями, от которых дневное небо приобретает противный белесоватый оттенок, а закаты исполняются безумной трагической красоты.
Хамсин приносит иерусалимцам приморские радости: когда он дует, вечером можно посидеть на балконе без куртки и не ежиться. Бесхамсинные вечера в Иерусалиме и летом располагают к свитеру. Днем иерусалимские арабские дома, сложенные из белого камня, со стенами в метр толщиной, защищают жителей от жара, и даже хамсин не может пробиться сквозь эти крепостные толщи.
На пасхальную трапезу, седер, все иерусалимцы собираются по домам, едят мацу (пресный хлеб), хрен и сладкую смесь орехов и меда, читают Агаду – сказание об Исходе из Египта – и ужинают. Дети играют главную роль в этот вечер. Они задают «четыре вопроса» о том, «чем отличается эта ночь от прочих ночей», и получают длиннейший ответ. Под Пасху работодатели дарят своим работникам вино, и его хватает малопьющим иерусалимцам до следующей Пасхи. Обычно иерусалимцы предпочитают сладкое вино, слаще десертного, ликерной сладости, какую в других странах имеет микстура для детей. Хотя евреям их религия, в отличие от ислама, разрешает пить вино и даже повелевает пить в субботу, на Пасху, в Пурим, израильтяне вообще пьют мало и неохотно, как и палестинцы. В конце прошлого века барон Ротшильд посадил французскую лозу в Святой земле и основал винные погреба в Ришон-ле-Ционе и Зихрон-Яакове, но народ пить не приучился, а потому и вино особенно хорошим не стало. Русские евреи, конечно, выпивают и в Израиле, где водка дешевле вина.
Приходит пасхальная неделя, и начинается отсчет недель, вплоть до праздника Пятидесятницы. В эти дни ведется отсчет снопов, по снопу в день, в память о приношениях в Храм. В течение этой недели погода часто и резко меняется от жары и духоты до холодищи. Тут трудно не простудиться, и есть даже особая молитва за детей, чтоб не заболели и пережили 50 сноповых дней. По понятному магическому замыслу в эти дни иерусалимцы не стригутся, ведь известно, что сила человека – в его волосах. Поэтому враги не могли совладать с Самсоном, пока не остригла его Далила, поэтому тюрьма и армия начинаются со стрижки, а бунтовщики 1960-х годов отпускали себе патлы до плеч.
Это сноповое шальное время метеорологической и душевной неопределенности отделяет весну от лета. На двадцатый сноп празднуют единственный праздник, добавленный двумя тысячелетиями, – День независимости. Иерусалимцы танцуют на улицах, вывешивают флаги и бьют друг друга по головам пластмассовыми молоточками, шумно, но не больно. В августе они уезжают за границу, если могут, а то и в Тель-Авив, который дальше, чем международный аэропорт.
Для остающихся – арбузные радости у Дамасских ворот, где на столиках под навесами высятся груды полосатых зелено-черных шаров. Огромные телевизоры бесконечно показывают египетские видеофильмы, звучит восточная музыка, вьется шашлычный дым, идет еврейско-арабское веселье под арабской эгидой. Лучшие арбузы – галилейские, растущие привольно, бестеплично и бесполивно. В эти дни весь Иерусалим хлюпает сахарной мякотью.
Интересная это вещь, влияние места. Казалось бы, не так давно – одно-два поколения назад – поселились наши иерусалимцы в Святом городе, но он повлиял на них. Для иерусалимца Тель-Авив – это почти заграница, вместе с городами и селами Побережья. То же ощущение свойственно палестинцам Нагорья, но как оно возникло столь быстро у людей, отцы которых приехали из-за моря? Так или иначе, у иерусалимцев при спуске с гор возникает желание показать паспорт – настолько несхожи Нагорье и Побережье, Иерусалим и Тель-Авив.
Поэтому даже летом иерусалимцы редко едут к Средиземному морю – предпочитают купаться в плавательных бассейнах (самый модный – в отеле «Кинг Дэвид», «Царь Давид», самый демократичный – в Немецкой слободе) или ездить к Мертвому морю, на восток. Тельавивцы считают, что жители Иерусалима просто не умеют плавать.
Иерусалимцы привыкли беречь воду. Даже в армейских душах можно увидеть солдата, который закрывает кран, пока намыливается. Это, конечно, иерусалимец. Бережливость не ограничивается водой. Иерусалимцы куда более бережливы, чтоб не сказать – скупы, чем прочие израильтяне. Хранят совсем уж старую мебель, хуже едят, реже приглашают друга на обед. Это связано и с низкими доходами: большинство иерусалимцев или служащие, или работники университета. Промышленности, бизнеса в городе почти нет.
Поэтому в последнее время многие иерусалимцы поэнергичнее бегут в Тель-Авив, где выше доходы, где есть театры, бизнес, где живут с открытыми дверями и где можно каждый день купаться в море. Любимая газета иерусалимцев «Коль ха-Ир» опубликовала серию интервью с «беглыми иерусалимцами». Одного из них спросили: где стоит кибуцнику, решившему отведать воли, провести внекибуцный год – в Тель-Авиве или Иерусалиме? Беглец ответил: «В Тель-Авиве он увидит новых людей и обменяется новыми идеями, в Иерусалиме проведет год взаперти в комнатушке в Нахлаот [псевдоартистических экс-трущобах в центре Западного Иерусалима] с кактусом в горшочке на подоконнике и со сборником стихов на полке. В Иерусалиме хорошо жить только онанисту».
Но иерусалимцев это не печалит. Действительно, холостяку скучно в Иерусалиме, но вести холостяцкую жизнь в Святом городе в старину и вовсе запрещалось. Когда мой прапрадед приехал в Святую землю, он поселился поначалу в Иерусалиме, но, поскольку не был женат, в течение года ему пришлось уехать в Тиверию, где не водилось этого обычая, и там он со временем женился, но в Иерусалим вернулся только помирать. Сейчас обычай не жить холостяком больше года в Городе отошел в прошлое, но, конечно, иерусалимский образ жизни больше подходит людям семейным.
Иерусалимцы полны веры в собственное превосходство. Иерусалимский снобизм сравним только с еще менее объяснимым снобизмом городка Кирьят-Тивон, в Нижней Галилее. Не знаю почему, но тивонцы и иерусалимцы помоложе в части снобизма могут посоперничать даже с кибуцниками, которые, как правило, в этом отношении вне конкуренции. С годами снобизм сглаживается, иерусалимец замечает, что для ощущения превосходства нет оснований, и тогда остаются только мелкие особенности, вроде выговора: иерусалимцы говорят «маатаим» (двести) вместо «матаим», как все прочие израильтяне.
Иерусалимский коридор не стал хинтерландом города, территорией, экономически к нему тяготеющей. По-прежнему ближайшая точка для иерусалимцев – это Петах-Тиква и Побережье. С другой стороны, город вспомнил о своем естественном хинтерланде – палестинских деревнях, лежащих к северу, востоку и югу от него. Они посылают в город мужиков на черную работу и баб с овощами на базары. В описании Милославского (автора «Укрепленных городов») это выглядит так: «Женщины в черных с золотом поземельных платьях привозят из окрестных деревень Иудеи продавать в Иерусалим овечий сыр и овечье же кислое молоко… несут к своим лоткам, прилавкам и навесам или проломам в стене зелень, огурцы, коренья». От прочего Израиля Иерусалим так же оторван, как и до начала операции «Нахшон», в ходе которой зачищался Коридор.
Сейчас можно понять, что план интернационализации Иерусалима был наилучшим из возможных для евреев этого города, так же как план раздела – наилучшим для евреев Побережья и Долин, не считая двунационального государства. Если бы не волны массовой эмиграции палестинцев и массовой иммиграции евреев, израильтянам удалось бы сохранить свой эгалитарный этос начала века и понемногу привлечь к себе здоровые силы еврейского народа из-за рубежа в сотрудничестве с палестинцами.
Нынешний город – раковая опухоль на худом теле Нагорья. Под тяжестью его населения прогибаются горы, исчезает вода в родниках. Место для больших городов – на Побережье, где на торговых путях всегда стояли «мегаполисы» Газы, Ашкелона, Лода, Мегиддо, Бейт-Шеана. Выбор, павший на Иерусалим, оказался неудачным. Индивидуальность его населения была погребена под лавиной иммигрантов.
Хотя иерусалимцы любят гулять по улице Царя Давида – этому «темному, крытому где холстами, а где древними каменными сводами ходу между такими же древними мастерскими и лавками», по определению Бунина, в центре восточного базара, – они редко или никогда не связывают походы в Старый город с религиозными нуждами. Действительно, у Стены Плача, главной еврейской святыни Иерусалима, можно увидеть группу йеменских евреев из дальнего мошава, несколько нищих, много ортодоксов из Меа-Шеарима, американских евреев и просто туристов, но иерусалимцы сюда почти не приходят – для молитвы они предпочитают свои синагоги. Даже на праздники у Стены собирается так мало иерусалимцев, что без ортодоксов и туристов минъяна – десяти евреев для молитвы – не соберешь. Видимо, они считают, что поклонение в святых местах – дело пилигримов, богомольцев и нищих.
[Западный Иерусалим изменился с идиллических 1970-х годов, описанных выше. Город стал богаче, обыкновеннее, американистее, отдалился от Восточного Иерусалима. Исчезли крестьянки Хевронских гор, появились хорошие рестораны европейского уровня. Интифада перерубила контакты между евреями и палестинцами. В 1970-е Восточный Иерусалим (завоеванный израильтянами в 1967 году) был гораздо более развитым, чем сонный Западный. Только на востоке имелись отели и рестораны. Прошли годы. Деньги, выкачанные из Восточного Иерусалима, были вложены в Западный. Западный Иерусалим расцвел, а Восточный захирел. Сейчас, наблюдая грязь и запустение восточной части Святого города, турист бормочет что-то об «арабской ментальности», не подозревая, сколько усилий было приложено для насаждения этой отсталости.