– После чего набрасывается на меня, сшибая со стола графин.
Крапива на развалинах
В моем возрасте, когда у тебя изнашиваются туфли, ты идешь и покупаешь ту же самую модель. Мы ходим в одну и ту же булочную, в одну и ту же мясную и винную лавку. Мы не меняем машину – в отличие от органов твоего старого тела, любую груду железа еще можно починить. Мы не меняем адрес, поскольку не можем позволить себе расстаться со своими корнями – новые уже не дадут всходов. У нас больше не выпадают волосы; те, что еще остались, сидят на голове крепко, как заросли крапивы на развалинах. В моем возрасте ты избегаешь любых перемен; ты знаешь, что уже никогда не станешь лучше, а преобразиться можешь только в труп.
– Жену ты тоже не меняешь.
Ты привязываешься к ней, каждый день видишь, как она крутится вокруг тебя, не роняя лампы, и бесшумно открывает окна, напустив на себя суровый вид, что почему-то действует на тебя успокаивающе, особенно в те дни, когда ты болеешь гриппом. Ты женат на ней пятьдесят или шестьдесят лет, и она давным-давно стала для тебя привычкой, причем привычкой хорошей. Как обыкновение бриться по утрам или выпивать перед обедом рюмку пастиса.
– Тебе невыносима мысль, что она от тебя уйдет.
Моя жена ушла от меня, когда ей было восемьдесят лет. Она не говорила мне ни что больше не любит меня, ни что по-прежнему меня любит. Мы никогда не испытывали друг к другу этого чувства. Мы вообще думали, что оно существует только в кино. В любом случае нам оно было не по средствам. Мы не хотели ни неприятностей, ни драм.
– Она сбежала, пока я сидел в туалете.
Оставила мне записку, прикнопленную к входной двери. Ни телефона, ни адреса. Просто написала, что никогда не вернется. С собой она взяла свою сумочку, но больше ничего – ни чемодана, ни туалетных принадлежностей, ни ночной сорочки. Я подумал, что она не могла далеко уйти и вечером снова явится и с удовольствием ляжет в постель. Детей у нас не было, а немногие друзья, с которыми мы время от времени встречались, вряд ли согласились бы предоставить ей кров.
– В полдень в дверь позвонили.
Я решил, что она одумалась и пожалела о своем поступке. Я был спокоен. Бранить ее не буду – зачем? Она сама себя наказала, представ посмешищем в моих глазах. Мужчина, которому я открыл дверь, показал мне удостоверение инспектора полиции. На площади Оперы с ней случился приступ. Как она там оказалась? Мы никогда не выезжали за пределы Монтрё. Ее отвезли в больницу. Пока я туда добирался, она умерла. Я спросил медсестру, не говорила ли она что-нибудь перед смертью. Нет, ничего, уверила медсестра. Если бы она сбежала от меня к любовнику, я должен был встретить его в больнице, верно? Я так никогда и не узнал, что на нее нашло.
– Мне ее не хватает. И потом, я предпочел бы, чтобы она умерла дома.
Пагоды
Моя жена – гарпия. Я – монстр. Мы любим друг друга. Наша чета – одна из бесчисленных клеток, составляющих общество. Дети у нас ненормальные, у них в голове больше названий брендов и логотипов, чем теорем и правил спряжения. Из-за того, что они целыми днями играют на компьютере, глаза у них день и ночь мигают, как аптечные вывески. Или как электрические гирлянды, только вместо елки – их коренастые фигурки, изрисованные буквенными сокращениями. Наши родители по утрам играют в теннис, а после обеда – в гольф, но половину года они проводят в путешествиях по Востоку или Океании, а из всего багажа у них только рюкзаки весом с холодильник. Ночуют они на пляже или в пустых пагодах, отданных на откуп крысам.
– Ни дать ни взять, молодая пара студентов-антропологов.
Мы очень тщательно подходим к выбору продуктов. Наши артерии никогда не закупорятся, в отличие от артерий наших детей, которые объедаются гамбургерами и картошкой фри. Мы носим очки и белье из натурального волокна, у нас масса культурных развлечений, и они не сводятся, как у вас, к случайной покупке какой-нибудь книжки. Вы наверняка догадываетесь, что мы счастливы. Счастье – это гигиена жизни. Печаль грязна, как кожа, которую слишком часто моют с мылом. Жизнерадостность – это благословенный душ, она сдирает корку сплина и растворяет мельчайшие частицы меланхолии.
Наша любовь – мощная и неодолимая сила, она окружена колючей проволокой и минными полями. Она лишена вялости, нежности и любого типа сочувствия к чужим страданиям. Мы никогда не теряем из виду ни наше взаимное эго, ни наши противоречивые интересы. Наша любовь – это особая форма ненависти. Естественно ненавидеть своего супруга, в душе злоумышлять против него, разрабатывать хитроумные стратегии, подстраивать ему ловушки и засады и надеяться, что вот-вот услышишь хруст его костей, его крики и полные раскаяния стенания за причиненный тебе вред.
– За то, что он посмел увидеть сон, в котором не было тебя.
С каждым днем мы ненавидим друг друга все сильнее. Ненависть очищает нашу любовь, выводит из нее шлаки повседневности. Мы платим эту цену, чтобы избежать скуки и неврастении, пожирающей влюбленные пары. Если вы столкнетесь с нами на коктейле, вы поразитесь тому, как быстро окажетесь мокрыми с головы до ног, – это мы обольем вас своим счастьем.
Хамоватые гости
– Сегодня я не слушала музыку.
Я предпочла тишину. В отсутствие шума я лучше слышу. Даже музыка стала для меня шумом. Я побаиваюсь включить чайник. Достать из шкафчика чашку. Вода при закипании очень громко шумит, а фарфор потрескивает. Было жарко, но окна оставались закрытыми, а шторы задернутыми. Я слушала тебя. Твой голос еще не совсем стих. В некоторых фразах пропадали слова, другие звучали так глухо, что мне приходилось их додумывать. Ты считаешь, что бросил меня, но на самом деле ты все еще здесь. Даже если ты постепенно исчезнешь и в доме окончательно воцарится тишина.
– Я тебя уже забыла.
Во всяком случае, теперь ты – не более чем воспоминание. Ты заперт в шкатулке на дне моей памяти, и желание отомкнуть ее и посмотреть на тебя посещает меня все реже. Мне говорили, что ты болен, что ты женился, что ты умер. Я не стремилась узнать правду. Мы простились на крыльце, и я слышала, как твоя машина буксует на не расчищенной от снега дорожке. С тех пор ты стал частью прошлого, вместо багажа увозя с собой наше уничтоженное будущее.
– Ты не сделал меня счастливой.
Я любила тебя. Это, конечно, не доказательство счастья. Если бы для счастья было достаточно кого-нибудь любить, я бы в свои семьдесят пять лет давно об этом догадалась. Я ни в чем тебя не упрекаю. Один человек бросает другого не со зла, и мне всегда казалось естественным, что ты мне изменяешь.
– Я тоже тебе изменяла.
Секс не имеет отношения к сердцу. Врачи это знают, а женщины слишком часто забывают. Я спала с некоторыми из своих дальних родственников, каждое лето заполонявших дом. Мне случалось также путешествовать поездом и улыбаться незнакомцам в каком-нибудь баре в Бордо. Мужчинам льстит, если выпадает шанс переспать с незнакомой женщиной. Они думают, что нравятся нам, хотя на самом деле их пенис – орган гораздо более безликий, чем их глаза, и куда менее выразительный, чем их улыбка. Толстый или тонкий, как зубцы вилки, но с примерно одинаковой головкой, он вламывается к нам в вагину, словно хамоватый гость, воспринимающий незапертую дверь как приглашение войти без стука.
– Сегодня я живу безмятежной жизнью.
Все мои чувства обращены только ко мне самой. Все, что у меня под платьем, пребывает в полном умиротворении. Прошлое меня не мучит, и я спокойно существую в настоящем, надеясь, что со мной больше никогда ничего не произойдет.
Второй пол
– Мы женаты, но это еще не повод говорить всем, что я твоя жена.
– Я погорячился.
– Ты оскорбил меня до глубины души.
Нет, в самом деле, за кого он себя принимает? Он думает, что он мой владелец, как будто я – комната для служанки, и, женившись на мне, он приобрел ее в собственность. Я ничего не имела против того, чтобы продолжать сожительствовать с ним и совместно воспитывать детей, но он вывел меня из себя, когда представил своему новому начальнику в подобных позорящих выражениях.
– Его гордыня не знала предела.
Он наверняка полагал, что наш союз – это нечто вроде хирургической операции, в ходе которой мэр пересадил меня в него. Он никогда не признавал моей независимости, видя во мне свой второй половой орган или свою третью руку. Чтобы поставить его на место, мне пришлось подвергнуть его унижению и зачать наших детей от другого мужчины, заставить его признать и полюбить их и вынудить постоянно менять работу в поисках более высокого заработка, чтобы обеспечить им максимально комфортную жизнь. Через пять лет я могла бы принять решение окончательно повесить их на шею биологического отца, а ему указать на дверь. Не сомневаюсь, что он постарался бы захомутать какую-нибудь дурочку, готовую стать его рабыней, и хорошенько поживиться за ее счет. Тогда я обрела бы свободу. Мужчины стали бы для меня большими куклами, наделенными способностью к эрекции и предназначенными для обслуживания моих эрогенных зон.
– Я требую извинений в присутствии этого типа.
– Он подумает, что я спятил.
Я не оставила ему выбора. На следующий день он договорился о совместной встрече. Мы навели ясность в этом вопросе, а вечером я в знак прощения его поцеловала.
– Я бросила его только в 1975 году.
После двух лет безработицы он все еще настаивал, что не может никуда устроиться. От безделья он стал мрачным, и я не могла больше видеть, как он целыми днями сидит в кресле, подскакивая, словно подброшенный пружиной, каждый раз, когда звонил телефон. Из квартиры он выходил исключительно ради того, чтобы подкараулить почтальона, который приносил только счета и письма с отказами из службы занятости.
– Трудно продолжать желать и любить никому не нужного человека. Как будто подобрала на помойке бросовую вещь.
Сейчас дети уже взрослые. В процессе развода они поддерживали меня. Его собственная мать меня одобрила, так велико было ее разочарование в единственном сыне, в которого она вложила всю свою любовь. С тех пор миновало тридцать с лишним зим, и у него была масса возможностей замерзнуть насмерть в какой-нибудь подворотне. Надеюсь, он не слишком мучился, а главное – не слишком долго тянул, чтобы воспользоваться этим шансом.