После этого легкого ужина мы садимся в гостиной по обе стороны ломберного столика и обсуждаем нашу супружескую жизнь. Мы стремимся постоянно улучшать наши отношения, ибо верим, что нет предела совершенству. Затем мы погружаемся в чтение коллекционных изданий и всякий раз, переворачивая страницу, вздрагиваем от восхищения, настолько глубокое чувственное удовольствие, сравнимое с эротическим, получаем от прикосновения к бумаге.
– Около двадцати трех часов мы принимаем второй за сутки душ.
Расчесываем волосы, душимся и ложимся в постель. В сексе мы не признаем никаких табу. Со временем наш союз крепнет, как и взаимное влечение, усиливающееся с каждым оргазмом и, по всей вероятности, превосходящее страсть самых дерзких в истории любовников. На свете есть разочарованные, озлобленные люди, завидующие чужому богатству и непоколебимому чужому благополучию. Пусть это признание поможет им преодолеть внутреннюю нищету и в один прекрасный день достичь того нерушимого блаженства, которое составляет основу нашего существования.
Низкая луна
– Я тебя не хочу. Только не сегодня.
Мне нужно забыть тебя хотя бы на одну ночь. Возможно, завтра я снова начну на тебя смотреть, узнавать тебя и выделять из всего остального мира. Ты не стала мне посторонней, ты не изменилась внешне, у тебя тот же голос и та же улыбка, похожая на приглушенный смех – наивная и свежая, как будто, в спешке расставаясь с детством, ты прихватила ее с собой. Но мне надо побыть одному, сосредоточиться на себе, отыскать уголок, в котором я смогу выжить без тебя.
– Можешь остаться. Твой уход ничего не изменит.
Я слишком пропитан тобой, даже несколько часов лета не в состоянии отдалить тебя от меня. Я дышу тобой, наслаждаюсь тобой и на морозе согреваю тебя паром своего дыхания. Даже если ты уйдешь, я всегда буду жить в тебе, ты – мое приключение, мое путешествие к полюсу, которого нам ни за что не достичь, потому что он не стоит на месте и вечно убегает, а порой покидает землю и с презрением, как низкая луна, смотрит на нас сверху.
– С годами я стал тобой.
Щупальцем твоего тела, твоим лишним органом, твоим дочерним предприятием. Я слишком люблю тебя, ты – моя африканская лихорадка, ты ударяешь мне в голову как фруктовое вино. Ты – моя эйфория, моя печаль, единственный язык, которым я владею и которого не понимает никто; этот язык – чужой всем жителям Земли, остающимся глухими к его звукам. Я направляю твою жизнь. Наверное, я упал на тебя, как капля воды, и меня никто и никогда больше не найдет. Возможно, я еще представляю собой что-то или кого-то, например заблудившегося путника. Моя любовь и мое оцепенение, я двигаюсь через тебя, как через пересохшее русло реки, и ты нависаешь надо мной, как горная гряда.
– Не понимаю, о чем ты.
– Мне хотелось бы порвать с тобой, а утром случайно обнаружить тебя на краю постели.
Ты думаешь, что наши сны никогда не сольются. Ты думаешь, что у каждого из нас – свой частный сон, и вышибалы вышвырнут любого чужака, посмевшего постучаться в его дверь.
– Кошмары персональны, как зубная щетка.
– Хватит болтать. Мало мне шума с улицы.
– Я хочу бросить тебя на эту ночь.
– Ну, ложись в гостиной. И свет выключи.
Не мучь меня сегодня
Не мучь меня сегодня. Я был неправ. Я ошибся. Ты пострадала из-за меня. Ты имеешь право вернуться назад, пересмотреть каждый прожитый нами день и завести на меня дело. Я не прошу адвоката и даже откажусь от последнего слова в свою защиту. Если у тебя еще остаются какие-то неясности в том, что касается моего поведения, моего к тебе отношения или сказанных мною слов, клянусь, я охотно тебя просвещу. Постепенно я стану для тебя прозрачным, как вода. Я плохо любил тебя, а порой и вовсе не любил, но сегодня дай мне шанс полюбить тебя по-настоящему. Мне надо было с первого дня признаться тебе, что я – всего лишь машина, асфальтовый каток, и моей целью с самого начала было уничтожить тебя, растоптать, как флаг проигравшей войну страны.
– Не мучь меня сегодня.
– Ты же видишь, что я ухожу.
Я не хочу. Я отказываюсь превратиться для тебя в воспоминание. Воспоминание о крахе. Ты даже не узнаешь, что мы были счастливы, – в промежутке между двумя землетрясениями, двумя наводнениями, двумя бомбежками, после которых мы на долгие месяцы глохли.
– Это счастье для меня отвратительно, как и мое влечение к тебе. Ты пользовалась этим, чтобы заманить меня во тьму группового секса.
– Отныне мы будем заниматься любовью при свете.
– Мы больше никогда не будем заниматься любовью.
Я сдаюсь. Капитулирую окончательно и бесповоротно. Останься, и я стану целомудренным, как импотент. Мы можем опять спать в одной постели. Тебе больше не надо будет меня бояться. Мы можем тесно прижаться друг к другу, и тебе ничто не будет угрожать.
– Если хочешь, я даже перестану тебя любить.
Я буду соседом по лестничной клетке, единомышленником, верным слугой, на которого с годами начинают смотреть как на члена семьи.
– Ты тоже можешь превратиться в коврик в ванной.
Только скажи грузчикам, чтобы уходили. Пусть завтра приходят. Пусть перестанут упаковывать половину нашей жизни в картонные коробки. Я не хочу, чтобы все эти годы увез грузовик. Как будто их везут на кладбище в заклеенных скотчем гробах. Или забери меня с собой, посадив, как кота, в переноску.
– Я уверена, что у тебя от унижения встает.
Помеха
Если ее шельмовать, нападать на нее прямо, в лоб, или исподтишка, от нее ничего не останется. Наша любовь, как и любая другая, – вещь хрупкая, а ты прешь на нее, как танк или реактивная установка. Ты никогда не хотела, чтобы мы завели ее в сухой док и попытались заделать в ней бреши, как в корабле, налетевшем во время шторма на скальную гряду. Ты считаешь, что наш брак стал для тебя помехой и что снаружи тебя, как пылкий любовник, ждет счастье. Ты веришь, что другие поспешат поделиться с тобой своей радостью и подарят тебе немного своего смеха, тогда как я вынуждаю тебя сосуществовать с моей непреходящей печалью.
– Ты даже смотреть на меня не хочешь.
Ты боишься взглянуть мне в глаза – слишком черные или слишком синие, ты уже не помнишь какие, потому что успела их забыть, как и остальные черты моего лица. Если я ем в твоем присутствии, тебя тошнит, как будто я перед тобой блюю. Ты ждешь, пока я выйду, и только потом садишься завтракать. Вечером, когда я возвращаюсь, ты уже поужинала. Ты боишься прикоснуться ко мне, как будто мое тело липкое, или бьет током, или покрыто кишащей микробами слизью. Ночью ты спишь в спальном мешке, надежно защищенная от моего члена. Ты даже прячешь голову в этот невиданных размеров стеганый пояс целомудрия, горячий, как внутренности, лишь бы не ощущать моего запаха. Свою зубную щетку ты убираешь в футляр, чтобы моя не коснулась ее своими щетинками.
– В субботу ты встаешь пораньше и исчезаешь.
Ты гуляешь по Женеве, заходишь в универмаги и городские парки и, как в ловушку, ныряешь в кино. Ночуешь ты в отеле. Жизнь без меня превратилась для тебя в самоцель и редкостное удовольствие.
– Еще более яркое, чем начало нашего знакомства.
Тем не менее, у тебя есть вагина и тебе следовало бы найти ей применение, чтобы мне изменять, а не держать без дела между ног. Я не настолько ревнив, чтобы мешать тебе пользоваться твоей физиологией. Ты могла бы набраться смелости и бросить меня. Я слишком слаб и слишком изуродован нашей любовью, чтобы взять на себя инициативу разрыва. Пока ты не выставишь меня вон, я буду приклеен к тебе, как пластырь к ране.
«Оливетти»
Прошли годы. Не один за другим, а все сразу, будто цельным временным блоком. Мои воспоминания подобны яйцу в твердой, как мрамор, и блестящей, как сталь, скорлупе, слепящей меня каждый раз, когда я оборачиваюсь назад, чтобы убедить себя, что в моем существовании было много разных эпизодов, декораций, партнеров и второстепенных персонажей, – как в фильме или сериале, которые я по вечерам, возвращаясь домой, смотрю на экране таком же плоском, как образы, что я пытаюсь нащупать, когда опустеет бутылка водки.
– Я женат.
Мне кажется, что я был женат всегда. Я родился мужем, как другие рождаются одноглазыми, или талантливыми шахматистами, или гениальными лыжниками-гонщиками. Если у меня нет детей, то только потому, что я родился бездетным и одновременно хирургом; скорее всего, свои первые операции я провел еще в материнской утробе, в первые месяцы беременности, и, несмотря на тошноту, она, устроившись в уютной, как туалет, конурке, отстукивала на черной, как вороново крыло, машинке «Оливетти» завещания, составленные стариком-нотариусом, таким старым, что он скончался от переутомления за три месяца до моего рождения. Я буду оперировать до самой своей смерти, а если в больнице больше не захотят иметь со мной дело, арендую операционную в частной клинике и буду резать пациентов, найденных через Интернет.
Утром у меня во рту как кошки нагадили. Стоя под душем, я пью воду из-под крана, как измученный жаждой пес. Чтобы не различать в зеркале свои черты, я бреюсь без очков. На завтрак я ем фрукты. Моя жена чистит их для меня, жалуясь, что в фирме звукозаписи, где она работает в отделе оперной музыки, певцы все чаще фальшивят.
– Если только у меня к пятидесяти годам не деформировался слух.
Перед уходом в больницу я молча сую ей в ладонь визитку приятеля-отоларинголога.
– Поговорим об этом вечером.
На самом деле это моя единственная обращенная к ней фраза. Вечером я слишком опьянен происходящим на экране, чтобы напрягать свои голосовые связки и выбирать слова, которые, словно шлюхи, шляются по закоулкам моего мозга.
Краски и обои
Я четыре года ничего не сообщал ей о себе. Я знал, что все это время она ждала меня и мечтала обо мне. Воображение рисовало мне тысячи вечеров, когда она, сгорая от желания, ласкала себя, и воспоминания обо мне мазью обволакивали ее пальцы. Мне открыл мужчина. Он о ней слышал.