В то же время ваше убожество нас утешает. Стоит мне подумать о вас, я даже начинаю смотреть на свою жену с любовью.
– Нам хорошо вдвоем.
– Да.
Она улыбается, хотя еще ни разу не осмелилась сказать мне, что я принес ей счастье.
Святой Валентин
– Мы остались дома.
На улице светило солнце. Под нашими окнами катили машины с откидным верхом, и сидевшие в них люди задирали к небу головы, как будто вероятность попасть в аварию пугала их меньше, чем риск лишиться загара. Мы не занимались любовью. Мы привыкли обходиться без этого уже многие годы. Мы спим в одной постели, как два приятеля в одной палатке. Разумеется, мы не проводим в отпуске весь год, а наша однушка расположена не посреди поля. Но мы предпочитаем жить каждый своей жизнью, пользоваться отдельным туалетом и ванной комнатой, не пить, сидя лицом к лицу, по утрам кофе из одного кофейника и не надевать одну и туже безразмерную майку, от которой пахнет сном и выветрившимся за ночь ароматом лосьона. Нам хотелось бы иметь возможность по вечерам не готовить вместе ужин и не есть его перед одним телевизором, стараясь по максимуму исключить второго из своего поля зрения.
– Нам хотелось бы изменять друг другу.
Водить домой любовников и любовниц и трахаться с ними в супружеской постели, пока второй устраивается ночевать на кухне, на полу, расстелив одеяло. Но у нас ограниченные средства, а связи на стороне требуют непредвиденных расходов: надо тратиться на выпивку в баре, оплачивать половину счета в ресторане и дарить мелкие подарки на День святого Валентина.
– О разводе мы даже не заговариваем.
Нам еле хватает денег на аренду скромной студии; если бы мы решились разъехаться, нам пришлось бы расстаться с Ниццей и снять по крохотной комнатушке, слишком тесной, чтобы принимать гостей. Оставшаяся часть бюджета уходила бы на дорогу, а из всех развлечений мы могли бы позволить себе разве что кружку пива в пабе раз в неделю. Жизнь вдвоем сменилась бы одиночеством и паническим ощущением пустоты, когда, привычно напевая под душем, слышишь только свой собственный голос. Раздражение и мелкие повседневные склоки мы пока предпочитаем этой медленной самоубийственной пытке, которая всегда заканчивается долговременной госпитализацией с диагнозом депрессия. Депрессию обычно топят в озере лекарственных препаратов, и никогда не знаешь, что тебя спасает – действие молекул или собственная воля.
– В воскресенье мы затеяли спор.
Нам было особенно нечего сказать о наших отношениях, все тайны которых нам давно известны. Нам также известно, что нельзя вернуться в прошлое, как нельзя заглянуть в будущее и попробовать, какова на вкус далекая эпоха, наступившая через много лет после твоей смерти. Но настоящее принадлежит нам. По общему согласию мы приняли решение делать вид, что любим друг друга, как актеры, исполняющие главные роли в «Ромео и Джульетте» и не желающие обменяться друг с другом ни словом, как только выключится камера, настолько они не выносят друг друга. Возможно, мы снова научимся смотреть друг другу в глаза и обниматься, не испытывая отвращения, и даже – как знать? – заниматься сексом, насмотревшись порнофильмов.
– Нам кажется, что, притворяясь счастливыми, мы будем меньше страдать.
Кошка в толпе
– Я люблю тебя.
Она засмеялась. Неудержимым смехом, как будто мое признание щекотало козьим языком подошвы ее босых ног. Она показалась мне еще более красивой со своими золотисто-каштановыми волосами, рассыпанными по голубой блузке. Я хотел поцеловать ее, но она мягко меня отстранила. И продолжала хохотать. Я испугался, что она сейчас задохнется. Пошел на кухню, принес ей стакан воды. Она отпила глоток. Потом посмотрела на меня со снисходительностью – не обидной, а даже трогательной.
– Ну ты и шутник.
– Уверяю тебя, у меня и в мыслях не было над тобой шутить.
Она надела пальто.
– Я отвезу тебя на машине.
– Ни в коем случае.
Я прошел перед ней в коридор. Открыл ей дверь.
– Мне жаль. Надеюсь, когда-нибудь ты меня простишь.
– Ни за что.
Она снова обдала меня смехом. И ушла. Я с удовольствием посмотрел бы, как она выходит из подъезда, идет по улице и исчезает, как кошка в толпе. Но из-за ремонта у нас в доме завешены все окна.
На моем месте вы начали бы дрочить, думая о ее полностью эпилированном теле, которое она позволяет фотографировать для мужских журналов, чтобы было чем платить за учебу на факультете архитектуры. Может, вам даже не составило бы труда пойти и взять с полки в моей спальне один такой журнал, разложить его на кровати, пролистать и постараться незаметно проникнуть внутрь картинки, как насильник проникает в комнату юной девушки. Но я слишком ее уважаю, чтобы превращать в фантазию. В ее присутствии я не позволяю себе ни малейшего возбуждения, даже когда она предстает передо мной в виде пятен типографской краски на листе глянцевой бумаги. Ее черные глаза могли бы меня увидеть, а руки протянулись бы со страницы, чтобы меня задушить.
Я сел в кресло. Я дышал ароматом ее духов, который выветривался слишком быстро. Я не сводил глаз с того места на диване, где она только что сидела. Я был счастлив. Она оставила мне свой чудесный смех. Ведь она могла унести его с собой, как брошенная жена уносит из квартиры все, до последнего гвоздя на двери туалета, на котором болтался повешенный двадцать пять лет назад выцветший календарь.
Вы думаете, что я его люблю
– Вы думаете, что я его люблю.
Он часто говорит мне, что нет. Впрочем, пять лет назад я ему изменила. Начиная с одиннадцати утра я пью красное вино. Работы у меня нет, и я сижу у него на шее. Когда он приглашает в гости свою сестру я должна идти в какой-нибудь музей. Проводив ее, он мне звонит. Прихожу я такая пьяная, что валюсь на кресло в прихожей и засыпаю. Просыпаясь назавтра, я весь день шатаюсь.
Если вы живете напротив, вы видели, как я подаю в окно отчаянные знаки. Кричать я не смею, потому что в прошлом году владельцы дома подписали специальную петицию. Но, когда на меня никто не смотрит, я вою. У меня болит голова, и я спускаюсь и иду за пивом. Продавец думает, что под пальто я голая, потому что оно спадает у меня с плеч. Домой я возвращаюсь бегом. Ложусь в постель и кидаю пустые банки в одежный шкаф. Курю под одеялом и кашляю. Пожарные бесятся, что им приходится так часто приезжать на вызов. Из мести они устраивают в комнате наводнение.
Он приходит вечером недовольный и не хочет меня поцеловать.
– Ты думаешь, что я тебя люблю.
Он не отвечает и выходит, хлопнув дверью. Мне хотелось бы навестить своего дедушку, но он умер в 1982 году. Я уверена, что мои родители все еще живы и просто притворяются, что их не существует. В детстве они наказывали меня тем, что целыми неделями не разговаривали со мной – это было все равно что смотреть телевизор с выключенным звуком. Я видела только картинку и колотила по ним в надежде услышать хоть какой-то шум.
– Я включаю компьютер, чтобы их разыскать.
Назначаю свидание 32-летнему мужчине, которому хочется хоть с кем-нибудь поговорить. Он приходит с бутылкой шампанского. Он старый и похож на собаку. Он показывает мне свой вялый член, и я поздравляю его с тем, что он не испытывает ко мне никакого желания.
– Я изменила мужу всего один раз.
Он трогает мою грудь. Я объясняю ему, что это бесполезно – она у меня бесчувственная, как деревяшка. Напротив, низ у меня довольно восприимчивый, и ему не стоит трогать меня там руками. Он повел себя неразумно, и я взяла бутылку из-под шампанского и лупила его по голове, пока он не перестал. Потом я привела его в чувство, оросив шампанским, и он попросил не подавать на него жалобу за попытку изнасилования. Ушел он с расстегнутой ширинкой. Его зеленый плащ я выкинула ему на лестничную площадку.
Мне очень одиноко. Я смотрю на мебель, которая шлет мне мои отражения, словно снимает меня в кино. Меня мучает вопрос: люблю ли я его. Но если этого никто не знает, мне-то откуда знать?
Пошлая, как любовь
Пошлая, как любовь, история. Мы переспали, а потом поцеловались, чтобы заглушить вкус. Я подцепил тебя в баре. Ты так напилась, что в тебе не осталось ничего человеческого. Было слишком темно, чтобы разглядеть, до чего ты уродлива: можно подумать, что твои черты высекал для офорта ненавидевший тебя гравер. Я отволок тебя в номер, как собачонку. Пока я тебя трахал, ты бурчала нечто нечленораздельное и настолько походила на животное, что у меня сложилось впечатление, что я впервые в жизни выступаю в роли зоофила.
– А теперь ты моя жена.
Мать моих детей и женщина, удовлетворяющая мои сексуальные потребности. Если в квартире всего один унитаз, ты волей-неволей будешь мочиться в него. Твоя вагина подобна сортиру. Большие губы – откидная крышка, черные волосы – сиденье, клитор – кнопка спуска воды. Не думай, что ты мне отвратительна; меня всегда восхищали женщины, как другие обожают китайскую кухню или санный спорт. Я готов сочинять стихи, прославляя твое тело, твое сердце, твой мозг – такой же белый, как твоя грудь, с розовыми нейронами цвета твоих сосков.
– Дорогая.
Мой долг – уважать тебя и любить, как лимоны. Или как апельсины, или как мармелад, или как ликер. Наши дети – тыквенные семечки; они похрустывают на зубах, подобно арахису, особенно если ты забываешь подрумянить их на растопленном масле нашей привязанности. Когда они вырастут, станут розовыми кустами, или колоннами, или плодовыми деревьями. Ты превратишься в кобылу, и я, как дикарь, буду скакать на тебе без седла.
– Однажды ты станешь бабкой.
Какое счастье время от времени принимать в мир крохотные создания с глазами красными, как томаты, какими они с неизбежностью станут, повзрослев. Ухаживать за ними, как за огородными культурами, чтобы поколение за поколением бросать в горшок с ароматным варевом. Чесночные зубчики инцеста, луковицы заброшенности, соль и перец невинных поцелуев, крики и плач от падения с лестницы или с высокой террасы, с которой вы шутки ради сняли перила. Они кончат в яме, вырытой нищим землекопом, чтобы бессовестный сантехник, купающийся в золоте и надменный, как врач с з