Пьер Лепти был довольно высокий, в брюках и голубой рубашке. Голову ему, вопреки моим ожиданиям, не обрили. Руки и ноги связали нейлоновым шнуром, отчего шел он как-то по-страусиному — осторожно, мелкими неровными шажками.
Он посмотрел на усадившего его человека в форме, потом на плексигласовую стену.
— А он нас видит? — спросил я у толстого полицейского.
— Конечно, видит.
У Пьера Лепти были карие глаза, очень подвижные, они метались туда-сюда, точно два зверька в клетке.
Было почти четверть девятого. Я взглянул на Миникайф. Она сидела белая, как биде, помады на губах и след простыл.
Пьеру Лепти стоило неимоверных усилий оттащить тело ребенка в надежное место.
Но у него об этом сохранились приятные воспоминания. Он не раз повторял психиатрам, что ничего порочного или извращенного у него и в мыслях не было. Он чувствовал лишь радостное возбуждение от перспективы сшить пальтишко с капюшоном для мертвого ребенка. Пьер Лепти клялся, что невиннейшие мотивы этого поступка никоим образом не связаны с теми, что побудили его на чудовищные злодеяния в дальнейшем.
Пьер Лепти помнил, что мертвый ребенок был мальчиком, лет пяти или шести, не старше, и что он спрятал его в маленьком меловом гроте — от птиц и от ненастья.
Он помнил также, что шитье пальтишка с капюшоном до того его увлекло, что он забыл и о пьяницах-братьях, и о папашиных колотушках, и обо всех трех блажных сестрах и все чаще надолго уходил из дома. Пусть одна из сестер путалась с папашей, пусть мамаша лишилась последних зубов от папашиного кулака, пусть его мир был подобен ведру с грязной водой в углу прачечной — все это было теперь не важно. От этого короткого промежутка времени в памяти Пьера Лепти сохранилось лишь не ведомое доселе ощущение счастья.
Часы показывали половину девятого. Я знал, что моя мать уже расхаживает от плиты к окну, тяжко вздыхая, тряся своей старой безмозглой башкой, мучаясь обострившимися болями от всех своих ишиасов, флебитов, опоясывающих лишаев и колик в престарелых яичниках, и диву дается, до чего все на свете к ней безжалостны.
Я нервничал все сильнее.
Тем временем в прозрачной камере двое в форме надежно зафиксировали руки и ноги Пьера Лепти с помощью ремней и металлических скоб. Тот послушно положил свои конечности куда было велено, взирая на охрану без особого интереса.
Потом ему надели на голову что-то вроде мешка — ни дать ни взять, папаша, собравшийся разыграть своих детишек.
Миникайф больше не поглядывала на часы, похоже, она была целиком поглощена происходящим. Я дважды попытался привлечь ее внимание, но полицейский одернул меня и велел не бузить, а то, мол, выставит за дверь.
— НУ ХВАТИТ, ВСЕ, С МЕНЯ ДОВОЛЬНО! СКАЖИТЕ ЭТОМУ ТИПУ, ЧТОБЫ ПРЕКРАТИЛ СМОТРЕТЬ НА МОЮ ГРУДЬ! — вдруг взвилась страшненькая девушка, метнув на старикана испепеляющий взгляд.
Старикан моргнул раз десять — точно затрепыхали крылышками два замерзающих мотылька.
— Послушайте, месье, — вмешался судебный медик, — вы все-таки не в цирке, а на казни; я попросил бы вас обуздать вашу похоть минут на двадцать, неужели это так трудно?
Первый помощник прокурора рядом с ним что-то тихо сказал, отчего главный смотритель тюрем, вице-комиссар и помощник вице-комиссара дружно прыснули.
— Уверяю вас, я не… — залопотал старикан голосом на две-три октавы выше нормального.
— Слушай, тебя засекли, лучше пересядь и не связывайся, — сказал ему толстяк.
Спорить было бесполезно. Старикан встал, машинально поправил свой бежевый акриловый пиджак и направился к красивой девушке.
— А сюда можно? — спросил он.
— Кончай придуриваться, — нахмурился толстяк. — Иди сядь сзади.
Раздался жалобный стон, и красивая девушка согнулась пополам на своем стуле.
— Кажется, мне нехорошо.
Поднялась суматоха; старикан хотел было подойти к ней. Толстяк, привстав со стула, загородил ему дорогу. Судебный медик хотел вколоть девушке атропин в сердце. Она заплакала. Это, мол, не кино, у нее просто небольшое недомогание, пердолана моно будет вполне достаточно.
Судебный медик разъярился и замахал своим шприцом. Мол, не для того он учился медицине, чтобы ему указывали, как надо лечить. Толстяк ответил ему, что он только на то и годен, чтобы проверять, вправду ли мертвые мертвы. Тут первый помощник приказал прекратить этот цирк. Судебный медик сел и буркнул, что пердолана у него нет и пусть девушка сама справляется со своим недомоганием.
Толстый полицейский выглядел таким несчастным, словно хозяйка, у которой подгорело сырное суфле. Его сынишка спал на стуле, беспокойно перебирая руками и ногами, — верно, видел страшные сны.
А Пьер Лепти сидел в прозрачной камере, неподвижный, с закрытым лицом и тихий, как ночной ветерок.
Одна из блажных сестер тайком последовала за Пьером Лепти, когда он шел к маленькому меловому гроту, и то, что она там увидела, исторгло у нее вопль ужаса.
С быстротой ласки, в которую всадили заряд дроби, помчалась она по колючей траве к дому, где все выложила старому негодяю-папаше.
Папаша поймал сына, когда тот пытался убежать через дюны, и силой притащил, отвесив несколько оплеух и выкрутив руки, к тайнику, где был спрятан мертвый ребенок.
Не в пример дочери, отец не закричал: в своей дерьмовой жизни он видывал и не такое. Однако ему все же пришлось выйти на свежий воздух и выблевать густой мутной струей свое отвращение.
Тотчас же он поднял на ноги всех полицейских в округе, те, в свою очередь, по-быстрому подняли на ноги своих начальников, которые лично явились взглянуть на вещественные доказательства.
Зрелище в гроте было не из приятных, мертвый ребенок и впрямь выглядел ужасно и распространял омерзительный запах. Над его лицом, руками и ногами успели потрудиться крабы-трупоеды, оставив от плоти лишь бледное кружево, и эта жуткая картина надолго запечатлелась в памяти зрителей — сестры, папаши и всех полицейских.
Но больше всего поразило их надетое на ребенка пальтишко, то самое, с капюшоном, чей новенький с иголочки вид являл разительный контраст с полуразложившимся телом.
При виде пальтишка папаша узнал пуговицы от своего английского пиджака, а блажная сестра — фетр от своей школьной накидки.
О последовавшем наказании Пьер Лепти молчал, как ни допытывались психиатры.
Но как бы то ни было, именно это событие заронило некое абсолютно черное семя в психику мальчика, и это семя проросло, пустило глубокие крепкие корни и раскинуло пагубные ветви на всех уровнях его сознания.
Девицы Каролин, вдова Тартар, юный Эммануэль и его пес, чета польских туристов и их новорожденный младенец, булочница из Сен-Сюксэ, бакалейщица из Марш-ан-Фаммана, все куры, гуси и утки славного птичника с Севера, четыре старика из городка Р., Люсьен Бартуа, студент филологического факультета университета города Кана, его кузина, и его кузен, и его лопоухая подружка, Доминик Фремо из Королевской консерватории, Александр Вибо, Франсис Д., Давид Н., Селин Ж., Паскаль П. и Тьерри Ф., хозяин модного кафе под названием «Ка», Мануэла Понцано и Сабрина Пальмизано из Рима, Франц д’Ахуст, несколько книготорговцев из центра города, сельскохозяйственные рабочие, токари и литейщики, торговые представители элитных вин, несколько юных даунов из института Жоли-Боске, в том числе один однорукий, блондинки, брюнетки, гомосексуалист-латиноамериканец, проститутка с Дальнего Востока и прочая, и прочая — все были убиты, кто сшит, кто вышит, кто раскроен, в патчворк или в кильт, на шнуровке или на пуговицах, в жилет или в стринги, так зверски и так талантливо, что неуловимый убийца стал живой легендой без малого на десятилетие.
Струйки белесого газа брызнули прямо из пола с тоненьким свистом.
Все увидели, как Пьер Лепти глубоко вдохнул и попытался задержать дыхание, замерев с выпяченной грудной клеткой на манер атлета. Газ был легкий, он быстро сгустился над головой приговоренного и очень скоро заполнил все пространство прозрачной камеры.
Накрытая мешком голова моталась взад-вперед, выдавая мучительные усилия Пьера Лепти, старавшегося не вздохнуть.
Было уже почти девять, и меня начала всерьез доставать вся эта хрень.
Наконец, не выдержав, он согнулся, точно от удара кулаком в живот, разом выдохнул весь воздух из легких и глубоко вдохнул газ. Надсадно закашлялся, захрипел, как астматик, рванулся из пут и снова попытался задержать дыхание, но не смог из-за кашля.
— Я ЧЕЛОВЕК! — вдруг раздался его крик. — Я ЧЕЛОВЕК!
Он рвался, кашлял и повторял:
— Я ЧЕЛОВЕК! Я ЧЕЛОВЕК!
Маленького Этьена стошнило прямо мне под ноги, полицейский, благоухающий одеколоном, выругался и проклял свою жену. Страшненькая девушка шипела от злости из-за конфискованного аппарата и из-за стычки со стариканом, старикан смотрел на свои ботинки, припорошенные пылью, руки Миникайф были стиснуты на коленях, точно пара притомившихся хомячков.
Пьер Лепти все еще рвался, но без прежней силы. Его голос звучал теперь как будто издалека, с какими-то странными влажными модуляциями. Он дышал короткими частыми вздохами и, слабея, повторял:
— Я человек… Я человек… Я человек…
Полицейский, видя мое нетерпение, бессильно развел руками.
Мало-помалу Пьер Лепти перестал шевелиться. Еще дважды он повторил «человек… человек…» едва слышным голосом и умолк.
— Ну вот, готово дело, я свидетель, — сказал толстяк и встал.
Судебный медик констатировал смерть. Все свидетели по очереди подписали зеленую бумажку, которую дал им толстый полицейский. Красивой девушке полегчало, ведь крови не было, у старикана был унылый вид, страшненькая все еще злилась, толстяк сразу ушел, забыв под стулом пакет с журналами, следом за ним вышли первый помощник, смотритель тюрем и вице-комиссар с помощником.
Полицейский пожал мне руку.