счастливее, пока мы не начали его баловать.)
Да, стало быть, вот он я стоял на Причале Алберта, дожидаясь швартовки т/х «Фалез» и отца Тичборна. (Причал Алберта, вообразите только! Вам известно, что как Эдуарда VII, так и Георга VI на самом деле звали Албертами, но Семейство не давало им называться этим именем на троне из почтения к Принцу-Консорту Королевы Виктории, а Тайный Совет тоже не позволял, потому что звучит обыденно? «Алберт» то есть, не «Тайный Совет». Оба, конечно, правы.) («Последнее звучало всех подлее: Творить добро, дурную цель лелея», — поет Алфред Пруфрок, если я ничего не перепутал[133]. И если б это имело значение.)
М-да, ну вот, стало быть, на Причале Алберта стоял я, втягивая носом морские бризы, пока аромат использованного пива, тошноты и организаторов комплексных экскурсий не предвосхитил явления «Фалеза».
Я засек его сразу — огромного поджарого самца-церковника в шелковой сутане. Дурной глаз пылал на аскетичном лице, странным манером подпорченном мягкими чувственными губами, кои только что извергли рык в адрес таможенника.
— Приветствую, — вымолвил я, протягивая руку. — Моя фамилия Маккабрей.
Он медленно осклабился в ответ, обнажив разносортицу зубов — будь они малость почище, сделали бы честь любому аллигатору.
— Но друзья ваши, я полагаю, зовут вас просто Хамом, — парировал он, сквозя мимо меня туда, где его поджидала компания предерзкого вида малых. Он шепнул им что-то, и все уставились на меня.
— Нет, ну какой наглый, а? — хихикнул один.
Взопрев от стыда, я отправился на поиски истинного о. Тичборна, который, по собственном нахождении, оказался до блеска отмытым мужичком с физиономией в точности как у «фольксвагена». Он сидел на скамье и листал свежий номер «Плэйгёрл» с видом прилежной отстраненности; одет он был при этом в щегольской костюм из темно-зеленого мохера, каковой ни за что бы не мог себе позволить на жалованье воспитателя детского сада. Обменявшись банальными любезностями, мы расположились в моем «мини», где я заметил, что спутник мой едва заметно, однако вполне приятно испускает аромат кекса с анисом; я предположил, что в действительности это сквозь его усердно дышащие поры истекает «пастис». Едва мы тронулись с места, он пронзительно вскрикнул в смятении. Я дал по тормозам.
— Моя срачица! — вякнул он. — Я забыл мою срачицу!
Я встревожился: Иоанна придерживается широких взглядов на такое, а вот Джок — отнюдь: он примется отпускать замечания.
— Вы имеете в виду, — осведомился я, — что не взяли с собой, э-э, ночную вазу?
— Нет нет нет, — раздраженно ответил он. — Это особое покрывало престола вместе с антиминсом для Обедни, которую мы собираемся служить.
Сбитый с толку, я помог ему в поисках, и мы отыскали в таможенном сарае авоську, набитую сложенной тканью.
— Явите ж, — сказал я.
— Ну не здесь же, наверное. Шитье на ней случайному очевидцу может показаться несколько… что ли, удивительным. А вон тот таможенный служка за нами пристально наблюдает.
По пути домой мы задержались в «Каррефур-Селу» освежиться, хоть час был и ранний.
— Это весьма характерный местный трактир, — пояснил я. — Здесь пьют нечто под названием, по-моему, «пастис» и отзываются об этом напитке высоко. Не угодно ли отведать?
— О нем я слышал, — рассудительно отвечал он, — и жажду испробовать.
— Ну, что скажете? — застенчиво поинтересовался я несколько погодя.
— М-м. Вполне аппетитно. Крепче хереса, я предполагаю. Скажите-ка, оно ведь не должно меня опьянить, как вы считаете?
— Я бы решил, что не должно.
— Но что это вы сами пьете, мистер Маккабрей?
— Это называется «виски». Солодовый напиток, возгоняемый в нагорьях Шотландии. Мне представляется, им широко торгуют на Джерси.
Мы уставились друг другу в непроницаемые лица. Он рассмеялся первым — и после никакого смущения между нами уже не возникало. Как говорится, увидишь — узнаешь, что бы это ни значило.
Иоанна прониклась к нему с первого взгляда, что вселяло надежду, ибо Иоанна никогда не ошибается в людях, что со мною опять же случается постоянно. Она хлопотала вокруг, сообщая ему, как он, должно быть, устал с дороги, и что принести ему выпить (ха ха), и тут в дверях замаячил Джок и объявил, что «кушать подано», замогильным голосом слуги, готового в два счета уволиться.
— Джок, это о. Тичборн, — жизнерадостно сообщил я.
— О как, — ответил он.
— Да. Его багаж в автомобиле. Ты не мог бы незамедлительно его внести?
Джок развернулся кругом и повлекся к дверям.
— О, и будь любезен захватить также его срачицу.
Джок замер на полушаге и угрожающе глянул через плечо.
— ‘Во чё?
— Она в авоське, — ласково пояснил я. Радость на весь день, честное слово, хоть я и знал, что за нее придется платить.
Иоанне захотелось посмотреть на сей предмет вкупе с антиминсом, и хотя о. Тичборн заливался краской и упорствовал, она своего добилась. Как оно обычно и бывает.
— Видите ли, — с беспокойством в голосе говорил Тичборн, развертывая ткань, — освященным платом пользоваться нельзя: с одной стороны, он может отвратить то… существо, которое мы надеемся, э, заклясть, а с другой, это попросту было бы грубо; то есть я всегда верил в необходимость обычного вежливого обхождения с так называемой Другой Стороной, несмотря даже на то, что при собственно церемонии с Ними приходится вести себя ужасно.
Мы сдержанно похмыкали.
— Более того, подобная разновидность Обедни прежде служилась на личности юной, так сказать, личности, но мы убедились, что использование антиминса с изображением подобной юной личности, расположившейся в соответствующей позиции, вполне выполняет поставленную задачу. Я имею в виду, что основываюсь на кое-каком опыте.
Ткань уже развернулась и расправилась на кофейном столике. Должен признать — даже меня она несколько поразила: соответствующая позиция юной личности бесспорно говорила об опыте, заимствуя фразеологизм Тичборна, да и златошвейка была недвусмысленна до крайней плоти, если мне будет позволено сочинить еще один. И Тичборн, и я бросили по встревоженному взгляду на нежновзращенную Иоанну.
— Ух! — вежливо воскликнула она. — Да это в натуре запредельно! — (Американизмами она сейчас пользуется лишь для обороны.) Со своей же стороны я от всего сердца пожелал, чтобы эта натура и впрямь оказалась за пределами наших взоров: в любую минуту мог войти Джок. (Большинство жестоких преступников — ханжи, вы не знали? Разумеется, знали, простите меня.)
— И не говори, сеструха, — рыкнул я, перенимая ее диалект. Она странно взглянула на меня — вероятно, восхищаясь моим даром языков.
— Ты имеешь в виду «ух», — уточнила она, — или вторую часть?
— Не вникай.
— Отец Тичборн, но эта прекрасная вышивка, должно быть, стоила целого состояния, — снова затянула она. — Где вам удалось ее заказать?
— Вообще-то я сделал это сам, — ответил он, багровея от смущения и гордости. — Вышивал целую вечность, должен вам сообщить.
— Шили с натуры, очевидно? — вставил я.
— Да нет, все больше по памяти.
Казалось, на этой ноте и уместно завершить беседу. Пока мы сворачивали антиминс, проинспектировать о. Тичборна явился Джордж. Будучи представлен, он пустился в наикультурнейшие звукоподражания, кои только был в силах воспроизвести, создавая тем самым впечатление, будто, с его точки зрения, единственный хороший папист — это папист-расстрига.
Тичборн несколько поднялся в его глазах, задав пару вопросов о его полку, но затем вновь опустился, сообщив, что сам служил капелланом в «Свободной Франции»[134].
— По вам оно и видно, — радостно объявила Иоанна.
Лицо Джорджа обернулось неким бледным оттеночком черного — он это принял довольно близко к сердцу.
— Французы были за нас, Джордж, — напомнил я. — То есть, в этот последний раз.
— Вы же на ланч останетесь, не так ли, Джордж? — спросила Иоанна.
Он не может, у него назначена другая встреча, он уже съел ланч, он никогда не ест ланчей, на ланч его ждет Соня, ему нужно успеть на поезд. По Джерси никаких поездов, разумеется, не ходит: мне думается, он просто хотел уйти и что-нибудь пнуть. Все это как-то связано с местом под названием Дакар[135].
Ланч поначалу был довольно-таки ужасен: у кухарки в тот день случился выходной, потому в наряд вышел Джок, и по всему было заметно — ему не весьма нравилось обслуживать о. Тичборна. Он подал суп Иоанне, затем, невзирая на мой кашель и взоры, — мне. Я виновато скривился Тичборну. Его тарелка супа прибыла добрых три минуты спустя.
— Да пропади ты пропадом, Джок, — рявкнул я, — твой большой палец — в супе отца Тичборна!
— Эт ничё, мистер Чарли, он не горячий.
Тичборн нахмурился мне и покачал головой, поэтому я не стал вдаваться.
Далее следовали почки, обернутые беконом и зафаршированные в печеный картофель. Вообще-то вкусные — но не у Тичборна: ему были поданы мелкие, с опозданием и довольно подгорелые.
Рассвирепев уже всерьез, я открыл было рот, дабы отчитать Джока, но тут Тичборн воздел руку.
— Джок, — тихо и мягко обратился он к моему головорезу. — Один раз — случайность, два — совпадение, три — неприятельские действия. Под этим я имею в виду, что если вы еще раз опозорите таким ничтожным образом миссис Маккабрей, я выведу вас в сад и основательно расплющу вам нос.
Упало жуткое молчанье. Глаза Иоанны распахнулись шире некуда — как и мой рот. Джок стал надуваться, будто лягушка-бык. О. Тичборн налил себе воды.
— Еть мя в буркало, — наконец выдавил Джок.
— Следи за глаголанием своим! — повелел невеликий священнослужитель гласом поистине громовым. — По сути, ты заклинаешь Господа себя ослепить — но ты уже утратил в одном оке своем силу зрения: посему будь осторожен, Кого ты молишь выдрать его собрата.