— Мистер Маккабрей? — сказал он. — Доброе утро. Я врач, который занимается вашей супругой. С нею все будет в порядке, но она довольно сильно изранена и потеряла значительно крови.
Я неистово замахал, призывая бумагу, и он протянул мне ручку и блокнот.
— «Изнасилована?» — написал я.
— По правде говоря, мы этого не знаем. В нижней части корпуса ущерба, похоже, не нанесено, хотя есть обширные травмы в других местах. Мы не можем ее спросить, поскольку она в глубоком шоке: боюсь, он порвал ее весьма существенно.
Я снова взялся за ручку.
— «У нее изуродовано ухо?» — спросил я.
Врач долго смотрел на слова, как будто не мог их понять. Затем медленно посмотрел мне в глаза — с таким состраданием, что я испугался.
— Простите, мистер Маккабрей, я думал, вы знаете. Ее травмы совершенно не похожи на ваши.
16
Уйдем, о песнь моя. Она не знает…
Как мутный шквал на скальный брег швыряет
Песок и пену. Что теперь поможет?
Увы, ничто. И безысходно тает
Слезою мир над нашим смертным ложем.
Того, о чем мы пели, умирая,
Она не знает…
Следующий месяц или около того был довольно-таки паршив. Если рот ваш весь скреплен проволокой, изволите ли видеть, вам не удается чистить зубы, а если вы к тому же простудились, как это сделал я, ситуация становится запущенной донельзя. Помимо этого, в ноздрю мне воткнули премерзкую трубку и просунули ее в самый пищевод, и вот посредством сего приспособления меня кормили безымянной, хотя, вероятно, и питательной кашицей. Хуже того — какую бы книгу ни взялся я читать, похоже, всякая на третьей или четвертой странице несла в себе изумительно наглядные описания густых супов, устриц, жареных куропаток и мясных пирогов с почками. Когда бы я ни вякнул, вожделея еды, крохотная худенькая медсестра цепляла к моей носовой трубке бутылку и наполняла мой бедный желудок обстипационной пульпой, одновременно стараясь подсунуть под мою заднюю четверть холодное как лед подкладное судно. Естественно, с этим последним унижением я не мирился никогда: шагал — иначе, быть может, ковылял — в уборную на собственном ходу, весь увешанный гирляндами протестующих медсестер, а из носовой трубки у меня текла овсянка. Вид внушительный, я полагаю.
Накопив несколько сил, я разведал, где они держат Иоанну, и частенько ползал ее проведать. Она была бледна и выглядела намного старше. Я разговаривать не мог, она не хотела; я сидел на краешке ее одра и немного похлопывал ее по руке. Она немного похлопывала по руке меня, и мы подмигивали друг другу отчасти изнуренно. Помогало. При посредстве Джока я организовывал частую доставку ей цветов, винограда и прочего, а она — через Джока же — организовывала доставку мне сигарет от Салливана и тому подобного. Ночная сиделка, толстая и наглая, изобрела способ прилаживать мне ко рту соломинку — там, где за верхним левым клыком мне теперь не доставало зуба; сим споспешествованием я имел теперь возможность каждый вечер выпивать полбутылки бургундского, кое несколько притупляло остроту моих страданий.
Врачей моя челюсть радовала — они утверждали, что срастается хорошо, но вот ухо совсем испортилось, и пришлось часть отрезать; а затем — и оставшуюся часть. Поэтому Иоанну выписали намного раньше меня.
Возвращение домой было не очень веселым; Иоанна об ухе знала, но, увидев меня без оного в действительности, несколько опешила (я выписал себя сам, едва с меня размотали бинты) и разрыдалась — такого я за ней раньше никогда не замечал. Я воспроизвел несколько шуток о том, что она все равно никогда не была высокого мнения о моей внешности, а к асимметрии со временем можно и привыкнуть, но Иоанна осталась безутешна. Никогда не пойму этих женщин. Вы, вероятно, считаете, что понимаете их, но это, знаете ли, ошибка. Они совсем на нас не похожи.
В конце концов я нежно отвел ее в постель, и мы улеглись рука об руку в темноте, чтобы ей можно было плакать, а я не видел, как у нее краснеют глаза, и мы вместе стали слушать «Ле Ноцце ди Фигаро», что оказалось большой ошибкой: люди забывают, что не такая уж это и жизнерадостная музыка для тех, кто понимает по-итальянски. Как, например, Иоанна. Когда дело дошло до «Дове Соно»[196], она совсем расклеилась и пожелала рассказать мне обо всем, что случилось в ту ужасную ночь. Это было для меня чересчур — я просто оказался к такому не готов; сбегал вниз и принес поднос с напитками, и мы с нею несколько наклюкались, после чего все уже стало получше, гораздо получше; но мы оба знали, что я не оправдал ее ожиданий. В очередной раз. Что ж, такова цена трусости. Хотелось бы только одного — чтобы кто-нибудь сообщил в точности, какими взносами ее выплачивать и когда она подлежит уплате. Моральный трус, изволите ли видеть, — это просто человек, прочетший мелкий шрифт на обороте своего Свидетельства о Рождении и заметивший небольшое условие, гласящее: «Тебе не выиграть». Впредь он знает, что самое умное — бежать ото всего подальше, и поступает соответственно. Но нравиться ему это не обязано.
— Джок, — сказал я на следующее утро. — Миссис Маккабрей к завтраку не спустится. — И твердо на него посмотрел. До него дошло. Здоровый его глаз сморщился, неимоверно мне подмигивая, а потому глаз стеклянный — вправленный в орбиту не слишком брежно — вперился в лепнину. И в самом деле: Джок прочел мою мысль, и яичница с беконом, прибыв, водружена была на восхитительный поджаренный хлеб и сопровождалась жареным картофелем, все это — вполне себе вопреки «Постоянному Регламенту Иоанны Касательно Талии Мистера Маккабрея». Ну его к бесу — почему я должен подвергать свою талию гонениям? Она ничего мне плохого не сделала. Пока.
Последняя жареная картофелина поймала в себя последний потек яичного желтка и уже готова была нацелиться на пресловутую талию Маккабрея, когда появились Джордж и Сэм. Выглядели они мрачно и дружелюбно, ибо я теперь тоже пострадал, я теперь тоже член клуба — однако на конфитюр и густо намасленный тост, вносимые в тот миг Джоком, оба глянули искоса. Сэм никогда не завтракает, а Джордж убежден, что завтраку надлежит поедаться джентльменом через четверть часа после утренней зорьки, а не в половину после полудня.
Я манул им садиться и предложил густо намасленный тост с конфитюром. Они посмотрели на предлагаемое с плохо скрываемой тоской, но отказались — они сильны духом; сильны.
Большую часть их известий я знал: в прошествие всего этого времени случилось только два изнасилования, причем одно засчитывалось не вполне — юная джерсийская девушка уже была к тому часу чуточку беременна от своего жениха, который по забывчивости устроился на судно до Австралии. Второй инцидент нес в себе все признаки «нашего», однако свидетельницей жертва была безнадежной даже по женским меркам и к нашему досье прибавить ничего не могла.
Джордж и Сэм несистематически и без особого энтузиазма продолжали обходы — но тщетно; Сэм, по его словам, лишь гнался за подозрительной личностью в макинтоше где-то с полмили, но потерял ее среди надворных построек Джорджевых издольщиков. Обыск не принес ничего, кроме пары велосипедных зажимов для брюк в неиспользуемой конюшне.
Соня вполне оправилась. У Виолетты дела обстояли намного хуже: явная кататония, требуется круглосуточный присмотр.
Джордж держался замкнуто и угрюмо; Сэм пребывал в состоянии подавленной истерии, кое я счел обстоятельством тревожащим: длительные паузы изредка нарушались произвольными и злобными остротами дурного свойства. Совершенно не тот Сэм, которого я знал и любил.
Новости исчерпались, и мы инертно посмотрели друг на друга.
— Выпьете? — инертно спросил я.
Джордж посмотрел на часы; Сэм открыл рот и снова его закрыл. Я разлил. Мы выпили каждый по три, хотя никто не обедал. К нам вышла Иоанна. В жестком полуденном свете она выглядела на десять лет старше, но властность ее никуда от этого не делась.
— Ну что, мальчики, вы составили план? — спросила она, глядя на меня, боженька ее благослови.
Мы скорчили три смущенные гримасы. Сэм начал было набрасывать на лице улыбку, но быстро эту попытку бросил. Джордж откашлялся. Мы утомленно посмотрели на него.
— А пойдемте на рыбалку? — предложил он. — Лодку мою только покрасили и отлакировали, завтра ее спускают на воду. Всем нам полезно будет — немного поплавать, а? Может, скумбрия какая попадется?
И Сэм, и я молчаниями своими отметили полнейшее сему порицание. На суше Джордж просто похож на бригадира; в море же миссия его, судя по всему, заключалась в том, чтобы доказать: капитан Блай[197] — мягкотелый слизняк.
— О да, Чарли, поезжай! — вскричала Иоанна. — Поплавать — это же так полезно, а я просто умираю как хочу свежей скумбрии.
Я капризно поерзал в кресле.
— Или сайды, — добавила она, — или окуня, или леща. Ну пожалуйста, Чарли?
— Ох, ну что ж, — вздохнул я. — Если Сэм поедет.
— Конечно, — горько вымолвил Сэм, — конечно, конечно.
— Как чудесно! — сказала Иоанна.
— Стало быть, в девять? — уточнил Джордж.
— Уже стемнеет, — сказал я.
— Я приглашен на ужин в восемь, — сказал Сэм.
— Я имел в виду девять утра, — пояснил Джордж.
Мы воззрились на него. Наконец уговорились на сразу после ланча, а еще чуть погодя пришли к соглашению, что это следует понимать как четырнадцать тридцать.
Неумеренным своим рвением я оказался в бухте Кесне за три минуты до половины третьего. Ясно, что оставалось нам только одно — заглянуть в прибрежный паб и обрести укрепляющую капельку того и сего. Там уже сидел Сэм, усердно укрепляя себя сходным образом.
Мы хрюкнули, затем посидели несколько в молчании, нарушаемом лишь сёрбаньем двух прирожденных сухопутных крыс, приуготовляющихся пуститься в рейс на шестнадцатифутовой лодке под водительством еще одной сухопутной крысы с комплексом Нельсона