ят от чистоты, в кадках растут живые цветы, а на стенах висят картины из наших многочисленных путешествий.
До сих пор не могу поверить, что когда-то ненавидела это место. Сейчас я чуть что сбегаю туда, потому что в водовороте жизни это единственное пристанище, где я могу ненадолго вернуться в состояние ребенка, где моя одежда сама по себе становится чистой, а в холодильнике появляется вкусная домашняя еда. Здесь я наполняюсь теплом и энергией, сплю в абсолютной тишине (а весной – под хор лягушек), хожу орать в поля и выпрашиваю машину то у мамы, то у папы, чтобы сгонять в город просто так, не важно зачем, потому что радует сам процесс поездки. Мы сплетничаем с мамой, ведем душеспасительные разговоры с папой, иногда мне удается рассмешить бабушку, а когда приезжают другие родственники и друзья, дом превращается в балаган, где все галдят, никто никого не слушает, но всем очень весело.
Бывают и сложные времена. Часто приходится выступать фасилитатором и регулировать споры, чтобы отработать какие-то болезненные темы. В критические моменты приходится включать взрослую и все решать: практически силой отвезти маму в салон красоты, потому что ей еще бывает сложно делать что-то для себя, а не для других; позаниматься с папой по курсу погружения в современный мир IT, который я для него написала, и поработать над его резюме. Они все еще не верят в терапию, поэтому приходится на пальцах объяснять и растолковывать про ненасильственное общение, экологичную коммуникацию, бережное отношение к себе, личные границы. И внедрять все это медленно и аккуратно, чтобы не напугать и не травмировать их, проявляя терпение, когда приходится объяснять по многу раз.
Но это мне не в тягость. Я всегда помню о том, что эти люди учили меня ходить и говорить, а это, кажется, гораздо сложнее, чем все вопросы новой этики вместе взятые. Теперь моя очередь вести их за руку; в моих интересах учиться общаться с ними и внедрять те модели коммуникации, которые позволяют нам говорить на одном языке. Это все превратилось для меня в один из самых ресурсных каналов, потому что я чувствую столько благодарности и отдачи с их стороны, что зачастую не могу вспомнить, почему мы вообще когда-то ссорились.
Конечно, пришлось проделать большую внутреннюю работу над собой, чтобы теперь все было именно так.
Проработка обид. Через терапию, через болезненные воспоминания, через прощение. Я исписала ручкой десятки блокнотов на эту тему, писала письма маме и папе со всеми претензиями и обидами. Выплескивание боли на бумагу – один из самых действенных способов практически для всего. А после – все сжечь, чтобы через простой ритуал отпустить прошлое. Его не отмотаешь и не вернешь, все уже случилось, поэтому кажется хорошей идеей хотя бы попытаться сделать так, чтобы оно больше не травмировало.
Выражение благодарности. В какой-то момент я просто приняла тот факт, что единственное, в чем можно обвинить моих родителей, так это во всепоглощающей безусловной любви ко мне. Они делали все, что могли в тех условиях, в которых жили, когда про психотерапию еще не слышали, а детей воспитывали как умели. И все это с учетом собственных детских травм, ведь их собственные родители – это поколение, которое прошло войну, а там главное было выжить. Их всех – родителей и их родителей – стоит поблагодарить за это.
Выстраивание личных границ. Самое сложное, потому что для родителей ты навсегда останешься ребенком, даже когда тебе будет 30+. Я разработала целую схему для этого, определив, в первую очередь, для себя, в какие темы я их могу пустить, а все некомфортные научилась мастерски обходить и сводить к шуткам и байкам, своевременно подгружая им нейронку кучей разной безопасной информации, которую они категоризируют как мои дела, а я могу безболезненно участвовать в обсуждении.
У меня с собой в поездку всегда новые книжки. В семье с самого детства приучали читать, поэтому теперь книга – мой способ говорить с родителями, потому что печатные издания всегда вызывают у них уважение. Свежего Пелевина, предназначенного папе в качестве подарка на Новый год, я читала в поезде, который вез меня в семейное гнездо. Брат отправлял аудиосообщения, на фоне галдели родственники, а еще через какое-то время в поезде выключили основной свет. Я смотрела в темное окно на проносящиеся мимо подмосковные города, курила ашку[48] и слушала Хаски – самого русского рэпера, который был моим нарративом тоски по родине в темнейшие времена в Израиле.
Конечно, родители были против моего переезда в другую страну. Традиционные ценности типа «где родился – там и пригодился», страх и сопротивление неизвестному сводили с ума маму, а она напрягала всех вокруг, папа просто ничего не говорил, а я – в 31 год – все еще была ребенком, который в очередной раз уходил из дома в поисках счастья. Когда все стало плохо, я, конечно, скрывала это от них. Мне было очень стыдно признаться, что я снова облажалась, причем гораздо раньше своего отъезда. Что и в семье, и в бизнесе все давно не в порядке, но я поехала, несмотря на это. Что я работаю за еду. Что меня называют шиксой и плюют мне в спину. Что арабские дети швыряют в меня камни. Я очень хорошо умею врать родителям, потому что с подросткового возраста создавала для них образ какого-то другого ребенка, бунтуя только там, где это было безопасно.
Чудовищное давление всей этой истории извне дополнялось невыносимыми материнскими стонами каждый раз, когда я звонила ей. Я старалась рассказывать только хорошее: о том, что меня радует, о том, каких классных людей я встречаю, о том, какое красивое море. Но в ответ я слышала только немой укор и всхлипывания, что мне надо ехать домой. Это бесило, я начинала заводиться и орать на всю улицу, не заботясь о том, что на меня оборачиваются люди. Несла я что угодно, только не то, что было на самом деле: я стараюсь все починить, я стараюсь выжить, я уже многое сделала и во многом преуспела. Параллельно думалось: ты даже не представляешь, от какой правды я тебя ограждаю, и насколько мне стыдно вернуться домой побитой собакой, потерявшей остатки самоуважения в мясорубке событий. Закончив разговор, часто просто бросая трубку, я зверем оглядывалась по сторонам и шипела сквозь зубы, как будто в оправдание: вот поэтому я ей не звоню – и снова пропадала с радаров на недели или месяцы, сейчас уже и не вспомню.
Сепарация – это процесс психологического отделения ребенка от родителей и становление его как отдельной здоровой личности. Неправильно пройденный (или не пройденный вообще) процесс сепарации приведет к тому, что ты достигнув зрелости, психологически застрянешь в отношениях с родителями.
В марте 2020-го пришел ковид, я потеряла работу и в первый день после объявления карантина курила на балконе у друга, пытаясь понять, что делать дальше. Позвонила мама, рыдала в трубку, говорила, что по телевизору показывают ужасные вещи про Израиль. Снова просила вернуться домой. А у меня просто не было сил ни на что: ни делать хорошую мину при плохой игре, ни выдумывать новые способы выживания, ни успокаивать мать. Я сказала: «Ладно», – и уже на следующий день одним из последних самолетов летела в Москву, а оттуда – телепортом по своему самому ненавистному маршруту Курский – Белгород.
Не знаю, как они вынесли меня в эти первые два месяца после возвращения. Нельзя было не заметить, насколько я не в себе, хотя мне казалось тогда, что я неплохо это скрываю. Я срывалась и орала, запрещала к себе прикасаться, рыдала целыми днями. Случилось самое страшное: я вернулась туда, откуда с трудом вырвалась в 17-ть и от чего отбивалась до 30-ти. Я не жила с родителями со школы, и мы не проводили вместе дольше недели, поэтому неясная перспектива будущего в их доме уничтожала меня изнутри. Теперь я снова в их полной власти, в зависимости моральной и физической, в тюрьме, из которой нет выхода. Казалось, что это длится целую вечность, хотя прошла всего пара недель. А потом я начала выбираться и оказалось, что все совсем не так, как виделось.
Я осознала, что теперь я тоже взрослая. Мне не 17-ть, и даже не 30-ть, я старше. Поэтому хорошей идеей показалось начать вести себя как взрослая и перестать устраивать подростковые истерики. У них не было никакой власти надо мной, я могла встать и уйти в любой момент, потому что есть ноги, чтобы это сделать, и голова, чтобы придумать, как жить дальше самостоятельно. А если я этого не делаю, значит, меня и тут неплохо кормят, поэтому стоит как минимум быть благодарной за то, что они дали мне крышу над головой, когда я оказалась в паршивой ситуации. Не устраивает – дверь в известном направлении.
Я поняла, что они такие же взрослые, как и другие. Почему-то я не устраиваю показательных выступлений окружающим, которые не являются моими родителями. Взвешиваю слова, думаю, что говорю, не выливаю поток своих эмоций и, если не согласна, общаюсь с помощью аргументов. Однажды у нас случилась ссора на тему ЛГБТ, где папа был очень эмоционален, а я встала в позу. Прокручивая позднее тот вечер в голове, я поняла, что будь на его месте любой другой мужчина такого же возраста, я бы вела себя совершенно иначе.
Я должна была им все объяснить. Не обязательно рассказывать все шокирующие подробности, но как минимум прокомментировать свое состояние, рассказать о своих чувствах. Дать понять, что мне нужно время на пересборку, а дальше я начну возвращаться к нормальной жизни. Поделиться планами, если они есть, или сказать, что сейчас плана нет, но я делаю все, что от меня зависит, чтобы быть в ресурсе его создать. Просто если бы свой приют я обрела в любом другом месте, наверное, я бы так и сделала, потому что никто не стал бы бесконечно терпеть в своем доме пребывание человека в пограничном состоянии без работы, который неизвестно когда съедет. Родители, конечно, были только рады, что я дома, но взрослые люди, кажется, ведут себя именно так.