– Мортимера Байлисса? Он в Шипли-холл? Я его вчера встретил.
– Значит, встретите еще и сегодня. Узнайте, как они ему. Самый лучший эксперт на свете.
– И на каком! – подхватил Билл. – Вот, пожалуйста. Оглянешься вокруг…
Однако мистер Гиш, не способный долго задерживаться на одном месте, особенно – беседуя с обходительным помощником, уже исчез.
Утро прошло как всякое утро. Миссис Уэстон-Смидт увидел, в перечисленном порядке, «Подражание Эль-Греко», «Натюрморт», «В духе мастера…» и, когда окончательно пала духом – самого Бернардо Дадди, которого и купила. В час Билл взял шляпу, прошелся щеткой по визитке и приготовился отбыть к Баррибо, вдохновленный перспективой угоститься за счет фирмы.
В предбаннике мисс Элфинстоун говорила по телефону.
– Ой, минуточку, – сказала она, завидев Билла, потом, прикрыв ладонью трубку: – Какая-то девушка.
– Несчастное созданье!
– Вы знаете что-нибудь о каких-то картинах?
– Я знаю о картинах все.
– Это мисс Бенедик. Насчет картин. Она говорит, заходила к мистеру Гишу позавчера. Ну, ее дяди, лорда Баффенхема.
– Боже, что за синтаксис! Я полагаю, вы хотели сказать, что мисс Бенедик звонит в связи с вопросом о неких полотнах, принадлежащих ее дяде, лорду Аффенхему – отнюдь не Баффенхему – о продаже которых она беседовала третьего дня с моим нанимателем. Да, я в курсе. Кстати, дайте, я сам разберусь. Алло! Мисс Бенедик?
– Доброе утро. Я звоню по поручению своего дяди, лорда Аффенхема, -сказал голос, и Билл чуть не выронил трубку.
Голос был единственный на миллион – тот самый, который завораживает слух, проникает в сердце и бередит его десятифутовым шестом. Билл в жизни не слышал подобного; и странный трепет пробежал по его спине.
– Это насчет картин? – с трудом выдавил он.
– Да.
– В Шипли-холл?
– Да.
– Вы заходили к нам на днях?
– Да.
Биллу захотелось, чтоб она отвечала не так односложно. Он мечтал о длинных, восхитительных фразах.
– Сейчас я еду в Шипли-холл на них поглядеть.
– Прекрасно. Кто вы?
– Я работаю у Леонарда Гиша. Да замолчите вы!
– Простите?
– Виноват. Я обращаюсь к безмозглой секретарше, которая сидит тут рядом. Она утверждает, что я не произнесу «работаю у Леонарда Гиша» десять раз кряду.
– А вы произнесете?
– Не уверен.
– Ладно, попробуйте. И спасибо вам большое. Я передам дяде.
Билл ошалело повесил трубку. Он чувствовал себя так, будто испытал сильнейшее потрясение – как, впрочем, оно и было – и дивился, что мисс Элфинстоун, которой тоже посчастливилось слышать волшебный голос, сидит спокойно и невозмутимо, хуже того, продолжает жевать резинку.
У Билла Холлистера был необыкновенный слух на голоса. Он предпочитал реже видеться со Стэнхоупом Твайном отчасти и потому, что тот, увлекшись, имел обыкновение вопить, словно римские привидения перед убийством Юлия Цезаря. И еще Биллу казалось, что он легче перенес бы сравнение с лохматой собакой, распоряжающейся выносом тела, если бы голос мисс Мерфи меньше напоминал о павлине.
Голос, который он только что услышал и который по-прежнему отдавался в коридорах его души, был волшебный, округлый, тягучий. Такой голос растрогал бы дорожного полисмена и усмирил налогового инспектора. Биллу чудилось, что он вступил в телефонный контакт с ангелом, вероятно – солистом небесного хора, и перед его глазами возникла дивная картина: церковь, он сам в визитке и полосатых брюках идет по проходу рука об руку с обладательницей серебряного голоса, орган играет «О, Совершенная Любовь!», а публика на скамьях перешептывается: «Какая очаровательная пара!». Епископ и причетники отстрелялись, все нужные «да» произнесены, и она с ним… с ним… с ним… в беде и в радости, в болезни и в здравии, покуда смерть их не разлучит…
Тут он вспомнил, что не знаком с ней и вряд ли когда-нибудь познакомится. Вечно эти препятствия! В мрачном расположении духа Билл вышел на Бонд-стрит, направил стопы на восток и вскоре сидел с мистером Макколом за столиком в сияющем зале Баррибо.
Обед не задался, хотя у Баррибо, как всегда, не пожалели усилий. Билл не имел возможности проверить, насколько общительны крупные производители лаков и красок, но час в обществе мистера Маккола убедил его, что тот, вероятнее всего, не дотягивает до статистического уровня. Он молчаливо поглощал пищу, что же до пиршества ума и общения душ – лишь изредка сопел, припоминая, видимо, последнюю партию краски или вчерашние поставки лаков. Словом, Биллу пришлось потрудиться сильнее, чем он желал, особенно в такие минуты, когда сердце опечалено, а голова занята невеселыми мыслями. Когда гость наконец встал, Билл с радостью проводил его к вращающимся дверям и препоручил заботам руританского маршала, который подает такси посетителям Баррибо.
Когда он вернулся в зал, сердце его было по-прежнему опечалено, хотя с мистером Макколом он распростился навеки. Общепризнанно, что самый горький удел олицетворяет человек, одетый на выход, которому некуда пойти; и мало найдется столь черствых душ, чтобы, рассуждая о таком человеке, они не вздохнули и не уронили слезинки. Но хотя этот несчастный безусловно влип и, вероятно, лупит себя в грудь, как брачный гость при звуках фагота, страдания его меркнут перед муками того, кто рвется сложить богатства своей души к ногам возлюбленной, но, к сожалению, не знает, где она живет и как выглядит.
На Билла нашло неодолимое желание закурить. Он полез в карман и не обнаружил там портсигара. Решив, что забыл его на столике, он рванул в ресторан – забрать портсигар, пока тот не приглянулся какому-нибудь махарадже.
Путь его лежал мимо невысокой беленькой девушки. Билл скользнул по ней взглядом и отметил про себя «симпатичная», когда она заговорила, обращаясь к мальчику с тележкой.
– Пожалуйста, позовите метрдотеля, – сказала она, и Билл вздрогнул, как будто служители Баррибо всадили ему в ногу раскаленный вертел, и застыл, словно лорд Аффенхем в минуты очередного транса. Ему на мгновение померещилось, что упомянутые служители, как ни мало это на них похоже, огрели его по голове полным носком сырого песка.
10
Многие скажут, что в самой фразе «Позовите, пожалуйста, метрдотеля» нет ничего, что бы поразило чувства и вызвало столбняк. Такие пустые реплики произносит второстепенный персонаж в начале третьего акта (сцена ужина), чтобы заглушить шум, пока зрители по ногам возвращаются после антракта. Словом, фраза эта и близко не подходит к аристотелеву идеалу жалости и страха.
Билла повергла в прострацию не она сама, а голос, который ее произнес. Он не верил, что в маленьком Лондоне может быть два таких волшебных голоса. Вылупившись на беленькую симпатичную девушку, он видел, что ее очарование усилил самый что ни на есть прелестный румянец. Многие девушки, даже в наше изощренное время, краснеют, когда слизняки в человеческом обличье замирают перед их столиком и пялят вылезшие на шесть дюймов глаза. Взглянув на слизняка, как брезгливая принцесса – на гусеницу в салате, Джейн отвела взгляд и стала смотреть в сторону, когда слизняк заговорил.
– Мисс Бенедик? – спросил он низким, хриплым голосом, заинтересовавшим бы специалиста по болезням горла, и Джейн встрепенулась, как вспугнутый котенок. Румянец ее от смущения сделался еще гуще. Впервые за последние четверть часа она порадовалась, что с ней нет дяди Джорджа. Дядя Джордж сурово осуждал подобную забывчивость. «Адские трубы! – говаривал дядя Джордж, сводя кустистые брови. – Людей надо помнить, а то от тебя будет радости, как от муравья на пикнике. Терпеть не могу, когда девушка при второй встрече запамятует, что ты – ее лучший знакомый.»
Сейчас она глядела прямо на молодого человека, видела его отчетливо и смутно припоминала, что где-то их пути пересекались: на каком-нибудь давнем балу, или в гостях, или в иной жизни. Она где-то видела эти рыжие волосы, которые, скорее всего, не расчесывали с позапрошлой среды, эти, как она теперь понимала, очень приятные глаза. Она рылась в памяти, пытаясь нашарить имя, а память, как всегда в таких случаях, пожимала плечами и отказывалась помочь; но тут он заговорил.
– Мы беседовали сегодня по телефону. О картинах лорда Аффенхема. Я из галереи Гиша.
У Джейн отлегло от сердца. Никто не обязан помнить телефонных собеседников. Она не подвела великого хранителя этикета, своего дядю Джорджа, и на радостях так оживилась, что сердца и утробы у ее собеседника еще раз перевернуло десятифутовым шестом. Неужели он мог подумать «симпатичная»? Так кто-то, впервые увидев Тадж-Махал, сообщил бы родственникам в письме: «Ничего, вполне пристойная могилка».
– Конечно! – сказала Джейн. – Вы работаете у Леонарда Гиша. Садитесь, пожалуйста,
Билл сел, радуясь этому, потому что голова у него немного кружилась. Улыбка, которой Джейн сопроводила свои слова, произвела сокрушительное действие. Единственной его связной мыслью было то, что жизнь, прожитая в ожидании этой улыбки, не пропала даром.
Джейн недоуменно спросила:
– Как же вы поняли, что это я?
– Узнал ваш голос.
– Узнали голос? – удивилась Джейн. – После пяти слов по телефону?
– Достало бы и одного, – сказал Билл. Он уже переборол первое смущение, и к нему вернулась всегдашняя обходительность. – Это чудный, удивительный голос, единственный в своем роде, незабываемый, журчащий, как лесной ручей, полный музыки сфер. Когда вы попросили этого мальчика прислать вам метрдотеля, мне послышались серебряные колокольчики над морем сумрачным в стране забвенной.
– Простите, где?
– В стране забвенной. Это не я. Китс.
– Вот как. Здорово, правда?
– Да уж куда лучше.
Джейн внезапно оробела. Обычно она держала пылких юнцов на безопасном расстоянии, и забеспокоилась, не пора ли прибегнуть к этой тактике. Многие молодые люди говорили ей комплименты, но никогда – с такой лихорадочной страстностью. Вроде бы, этот человек говорит прямо от сердца. И какой начитанный! Китс, все-таки. Но тут ей вспомнилось другое словцо дяди Джорджа. «Когда тебе начинают читать стихи, – предупреждал он, – держи ухо востро».