— Любезный рыцарь, — на найлерте произнесла Альсарена, — Негодование ваше неуместно.
Сыч-охотник вытаращился на нее, как давеча — Стуро в ответ на «славного отрока, ибо желание есть…» и так далее.
А козявочка, не понимая, что происходит, но чуя, что все отнюдь не в порядке, всунулся:
— Я… Я — причина сему?
Чему «сему», дурачок? Тоже мне, пуп земли…
— Нет. Спать иди.
Он похлопал пушистыми, длинными, как у девушки, ресницами, потом кивнул:
— Хорошо, — и смылся в закуток.
Наша аристократическая барышня уперла руки в боки, но вместо базарных выражений, коих я ожидал, изрекла, опять же — на найлерте:
— С какой целью приказано ему удалиться? Днем не спят.
— Я сплю, — поддержал побратима Стуро.
— Ты молчи, — огрызнулась Альсарена, — Благородный рыцарь, сей вопрос — к вам.
Вопрос, вопрос… Шла бы ты со своими вопросами…
Сыч-охотник вздохнул.
— Неча ему тута. Швы тока сняли. Отдыхает пущай.
— Что ж ты, мил друг, — перешла на лиранат Альса, — разучился на старом найлерте разговаривать?
— Язык сей — не для склок, — сказал я и добавил на лиранате: — И парень, кстати, тоже. Чай-то будешь?
— Спасибо, — буркнула Альсарена, села напротив, взяла чашку. Обиженно проговорила: — Что это за балаган, Сыч? Сам же знаешь, что старый найлерт невозможно выучить, не умея читать и писать. Мертвый это язык, никто на нем не говорит.
— Говорят, — буркнул Сыч-охотник, — При храмах. И еще — в Каор Энене.
Традиции хранят не только аристократы. А здесь, в Альдамаре, старый найлерт очень удобен — никто не поймет из посторонних. Близнецы вон вообще неграмотны, да и Даул Рык с грехом пополам подпись свою нацарапает, а старый найлерт выучили, хоть, кстати, и не родной язык…
— И ты хочешь сказать, что к храму допускают неуча? — не сдавалась Альсарена.
— Попервоначалу каждый — неуч, — фыркнул Сыч-охотник, — Одно и умеет — пеленки пачкать.
При храме, между прочим, насколько я знаю, сперва обучают именно говорить. Запоминать тексты, не записывая. А грамоте — уже потом. Лет с шести…
— Откуда ты знаешь старый найлерт?
— Учили, вот и знаю, — и еще кое-чего знаю, чему учили — ох, и много знаю! — Че те надыть-то от меня?
— Листочек с записями!
Обида, обида. Не надо быть аблисом, чтобы понять. Сыч-охотник нахмурился.
— Сталбыть, заныкал Сыч чужое добро? Что ж, — мы тоже обидимся, — Коли спер — спрятал где-нито. Ищи, барышня.
— Ты тему-то не переводи. Бог с ним, с листочком, — напор ее куда-то подевался. Улетучился напор… — Не нужны мне твои тайны, — усмехнулась, — охотник. Только, если уж взялся морочить голову, — поднялась, — так делай это последовательно.
Поглядел я в лицо ей и понял, что Сыч-охотник выиграл, что не пристанет она больше с листочками этими распроклятыми и с найлертом старым…
(Фыркнуть, или хмыкнуть — дескать, не разбери-поймешь, чего барышня марантина крутит, чего ей, барышне, надыть-то? — и продолжать существовать спокойно, отработанно, привычно, черт побери…)
Но тот, кто вылез из-под плиты и вольготно во мне расположился, сказал:
— А я всегда непоследователен. Наверное, это моя беда.
Сколько раз повторяли — и отец, и Даул, и Великолепный…
— Ты садись, садись. Давай еще налью.
Зачем это? Пусть уходит. Зачем ей, аристократочке, марантине-любительнице, что-то кроме удовольствия от быстрозаживающего Стуро? Зачем — тебе…
Глупо, боги, как глупо…
— Я же не требую от тебя выкладывать всю подноготную, — тихо и даже как-то жалобно сказала она, — Меня это не касается.
Я налил еще чаю. Ей и себе. То-то и оно, барышня. И да убережет тебя твой Единый от «касаний» к моей подноготной.
— Не хочешь говорить — так и скажи: «Не хочу». Скажи — «Не хочу».
— Не хочу, — покорно повторил я.
Не хочу. Не могу. Ни к чему. Ни к чему…
— Вот и все, — кивнула она и отхлебнула из кружки.
— Спасибо.
Что бы там ни было — приятно. Когда не задают вопросов. Когда можно — без маски…
— Ладно, — фыркнула Альсарена, — Проехали.
Из закутка высунулся любопытный нос. Значит, напряжение действительно спало… Я налил чаю в третью кружку — для «сплошного удовольствия».
— Сюда иди. Проехали мы.
— Что? — он с некоторой опаской заглянул в лицо мне, Альсарене, потом взял чашку, уселся со мной рядом, глотнул, — А того питья нету?
— Какого? — подняла брови Альса.
— Нету. Выпили. Ни того, ни другого.
— А-а! — дошло до барышни, — Альсатра! Тебе понравилось?
Стуро улыбнулся смущенно, покивал.
— Постараюсь достать, — сказала она на лиранате, — В Бессмараге найдется.
— Да ладно. Нечего спаивать парня. Пристрастится еще. Ты мне лучше вот что скажи. У вас, в Бессмараге, то есть. Есть ведь овцы там, козы?
— Козы? Есть… Беляночка и Пестрая, Тита в них души не чает. А что?
— Понимаешь… — я перешел на найлерт, — Он не ест кровь маленького зверя. Зверь умрет от этого.
— Да, — сказал Стуро, — Маленький зверь умрет, и моя вина будет. Убийство.
— А кровь ему нужна.
— Хочется есть, — смутился наш вампир, — Очень.
— На молоке с медом не особо окрепнешь. Ты спроси в Бессмараге, может, можно козу арендовать? Ну, в смысле, ты ее будешь приводить, он поест, коза проснется — обратно отведешь. А? Я уже думал — в деревне купить, да держать нам животину здесь негде. Корм, опять же… У меня деньги-то есть.
— Хорошо, — кивнула Альсарена, — Я обязательно спрошу, — потом глянула на Стуро: — Скоро ты… будешь совсем здоров, — Стуро кивнул, — Что ты… станешь делать… потом?
— Я останусь здесь, — побратим мой продемонстрировал свои клычата, — с ним.
Братья на Крыльях Ветра… Стало тепло, как после полной кружки арваранского залпом. Стуро почуял и снова улыбнулся.
— Сыч, ты предоставляешь ему убежище?
— Вроде того, — ухмыльнулся я.
Нечего сказать — убежище. Но парень сделал выбор, и не мне теперь пытаться что-то менять.
— У Этарды были другие планы относительно нашего молодого друга, — задумчиво проговорила Альсарена, — Вы с ней не обсуждали этот вопрос?
— Нет. Не обсуждали. Да и рано пока.
Другие планы. У меня вот тоже другие планы были… А так придется по весне все-таки делать пристройку, да покупать в деревне козу, да не одну, небось… Э, приятель. Куда понесся? Ты доживи сперва до весны-то.
Смешно.
Альсарена Треверра
В храм я проникла через северный притвор и тихонько уселась за колонной. Вечерняя служба кончалась. Отзвучали благодарственные гимны Единому и псалмы в честь Пророка Божия, Пресвятого Альберена, а теперь одна из старших сестер завершала чтение отрывка из жития святой Маранты.
Из-за колонны мне был виден кусок алтаря, вписанного в неглубокую апсиду и часть зеленой юбки и черного плаща чтицы, стоящей за пюпитром. Крона Каштанового Древа сияла, как костер. Золоченые лопасти листвы отражали огни светилен и бросали в полутемный зал солнечную рябь. Пресвятой Альберен с белым костяным лицом, примотанный цепями к стволу, слепо глядел чтице в спину. В День Цветения, что в конце ноября, статую отматывают от ствола и с почетом водружают на алтарный диск, символизирующий Небеса. Древо же украшают множеством конусообразных белых свечей, которые разом вспыхивают по мановению Этардиной руки. Великолепное зрелище. Венчают праздник пляски, песни и чревоугодничество. Ах, День Цветения!..
Но сейчас — конец февраля. Между прочим, через пару дней начинается весна. Правда, ветрам, задувающим с Полуночного моря, об этом никто не сказал. Они знай себе дуют. Знай себе таскают с хребта Алхари разлохмаченные и изодранные за долгую зиму снеговые тучи. Март здесь, на севере — тоже зима. Снег начнет сходить только в апреле. А у нас, в Итарнагоне, солнышко вовсю светит. Птицы вернулись… Февраль! Ха, сухо уже все, крокусы повсюду вылезают, морозник зеленый, лиловая сон-трава… Домой хочу. Нет, не хочу. Там скучно. Просто я устала от зимы.
Чтица собрала пюпитр и спустилась с возвышения. На ее место ступила Этарда. Кратко пожелала всем спокойной ночи и благословила. Все.
Я встала у дверей, пропуская выходящих, чтобы перехватить Летту и Иль. Кто-то тронул меня за рукав. Малена.
— С тобой хочет побеседовать мать Этарда, Альса. Пойдем, я провожу.
Вот и влипла. Знаю я эти беседы. Сейчас меня разделают под орех. Хорошо, что папка со мной. Хоть какие-то доказательства работы.
Малена шла впереди, не оглядываясь. Я плелась за ней. Ко всему прочему, зверски хотелось есть. Ужин-то я опять пропустила. Оставалось надеяться, что девочки припасли для меня пару кусков хлеба с сыром. Правда, вернувшись от Этарды, я неделю смогу питаться святым духом.
Мы обогнули храм и направились к корпусу старших сестер. Поднялись по лестнице в покои настоятельницы. Малена провела меня через приемную прямиком в комнату Этарды.
— Добрый вечер, Альсарена. Присаживайся. Малена, благодарю тебя, ты свободна. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, мать.
Малена выскользнула и затворила дверь. Я осталась стоять у камина, безнадежно пытаясь загородиться спинкой кресла. Одновременно я делала вид, что не боюсь.
Этарда уютно расположилась в другом кресле, положив на скамеечку ноги. Она гладила кошку. Этарде не надо было петлять по улице между сугробами. Для нее имелся отдельный ход в стене, выводящий в храм, в библиотеку и еще Бог знает, куда. Вон и дверь, обычная, ничем не замаскированная.
— Присаживайся, дочь моя. Вот сюда, в кресло. И не жмись, я тебя не укушу. В чем дело? Ты взволнованна?
— Да, мать Этарда. Вот мои записи, вот рисунки, но это все такое сырое…
Этарде нельзя врать. Ни в коем случае. У нее какой-то невероятный нюх на любую ложь. И если уж она тебя сцапала, есть единственный шанс уцелеть — позволить ей делать с тобой все, что заблагорассудится.
— О, — улыбнулась она, принимая папку, — У тебя, оказывается, и записи есть? Выписки из книг?