— Прости, — сказал я.
Прости, парень. Не выходит у меня тебя поберечь — то одно, то другое…
— Я не понимаю, — он наморщил лоб, качнул головой, — Не понимаю. Я многого не понимаю, Ирги. Не сердись. Я не могу не слышать. Не могу, — робкая улыбка.
Я усадил его на вторую табуретку, приобнял за тощие плечи.
— Это ты не сердись, Стуро. Я — трупоед. Я не умею сдерживаться. И я — боюсь.
— Чего, Ирги?
— Боюсь, что тебе будет плохо из-за меня. Очень плохо, Стуро, я серьезно говорю. Боюсь, что смогу уговорить тебя уйти в Бессмараг, там будет спокойней…
— Не бойся, — он положил голову мне на плечо, — Ничего не бойся, Ирги. Я никуда не уйду от тебя. Ты — кости мои.
Мы немного помолчали, а потом Стуро шепнул:
— Ты сам сказал — нужно время.
Время. Ты прав, козява. Прав.
Ничего. И к эмпатии твоей привыкну, и себя сдерживать.
Если это время нам с тобой дадут, брат мой. На Крыльях Ветра.
— Ладно, хватит, — сказал я. — Пора уже на боковую.
Стуро кивнул:
— Спокойной ночи, Ирги, — и утянулся к себе в закуток.
Я выпустил собак погулять, забрался на лежанку и честно попытался заснуть.
Сон не шел. Вязкая одурь какая-то. В вязкой одури плавали лица Рейгелара и Ойлана, плавали блестящие инструменты, и я пытался вспомнить все названия, потому что, если мне это удастся, Стуро не подвесят на стену. Рейгелар не учил меня, так, иногда, сообщал, что иглы бывают трех размеров… тиски ножные, иначе «туфелька», тиски ручные… плетка с «ежиком», не путать с плеткой с «шариком»… не помню, боги, нож-«ложка» под левую руку, нож-«ложка» — под правую…
Сквозь сонную одурь — звук.
Характерный звук.
Когда нужно, чтобы было тихо, близнецы переговариваются дыханием.
Короткий выдох.
Шорох.
Два длинных выдоха.
Один короткий.
Меня снесло с лежанки, приложило об печь.
В закутке Стуровом отчетливо хрустнуло.
Я, как идиот, запалил лампу и — чуть на пол не сел.
В трех шагах от меня стоял перепуганный Стуро. На одной ноге. Сжимая в руках… обломки обмотанной холстом рейки-лубка. Стуро пялился на меня.
Близнецы отсутствовали.
— Так, — сказал я.
— Ирги… — он опустил ногу.
— Что это? — спросил я, и Стуро, набрав побольше воздуху, как-то раздувшись даже, изрек:
— Я уже здоров, Ирги. Это… это больше не нужно мне. Не нужно совсем.
— Это сказали тебе марантины? — спокойно осведомился я, а внутри закипало, закипало, бурля, я еле сдерживал своего норовистого коня…
— Марантины лечат трупоедов. Я — не трупоед. Я — аблис.
— Аблис? — я поднял бровь, и Стуро замер, прижав к груди обломки рейки.
— Трупоед взял бы ремень, — я взял ремень, — спустил бы с тебя штаны и выдрал бы тебя по заднице, — сделал к нему движение, Стуро сжался и отступил на шаг:
— Я буду сопротивляться.
— Это не имеет значения, — усмехнулся я. — Я не стану бить тебя по заднице. Я сделаю другое.
— Я здоров… — прошептал он.
— Ты оскорбил марантин недоверием. Они были добры к тебе, а ты, не посоветовавшись с ними, поступил, как считал нужным. Ты не веришь им — ладно. Они — чужие. Ты не веришь мне.
— Неправда!
— Я не стану бить тебя ремнем по заднице, — улыбнулся, сделал из ремня петлю и закрепил пряжкой на локте.
Второй конец привязал к ножке стола узлом «кошачий хвост».
— Ирги… что ты хочешь делать?
— То, что считаю нужным, — усмехнулся я.
И откинулся назад, перенеся вес тела на зажатый локоть.
— Ирги! — завопил Стуро, кидаясь ко мне.
Я оттолкнул его.
— В том, что ты сделал, виноват — я. Ты сам сказал: я — твои кости.
Стуро вцепился в меня, потащил в сторону, я снова отпихнул его свободной рукой, что-то хряпнуло, давление на локоть ослабло.
Пряжка скончалась. Язычок отлетел. Черт.
— Ирги… — безумие плясало в его глазах.
Я подошел, повернул его к себе спиной, тщательно ощупал крыло. Не сместилось? Не знаю. Что ж ты делаешь, идиот, так ведь можно на всю жизнь калекой остаться… Так, сейчас…
Очистил от прутьев метлу, примотал на место злосчастной рейки.
— Ну вот, а теперь — баиньки.
И полез к себе на лежанку.
Альсарена Треверра
На этот раз была очередь Пестрой. Как всегда, стоило нам с козой приблизится к дому, дверь распахнулась и навстречу вышел Мотылек. Без обычной своей улыбки. Хмуро поздоровался. Пестрая, она же Осенняя Листва в Мотыльковой интерпретации, радостно замемекала и натянула поводок. Парень рассеянно потрепал ее за ушами.
— Ваш обед, мессир. Извольте кушать.
— Что?
— Как дела? Почему мрачный такой? Э-э, а это что еще за новость?
Привычная рейка у него за плечом поменяла цвет. То есть, это была уже другая рейка, потолще и без полотняной обмотки. Я развернула парня спиной к себе.
— Что это у тебя…
Он дернул плечом, вырвался.
— Спроси его. Он расскажет.
— Мотылек?
— Пусти!
Оглянулся, полоснул яростным взглядом. Я растерянно заморгала.
— Он расскажет, — буркнул Мотылек уже спокойнее и мотнул головой в сторону сеней.
Взял у меня из рук поводок.
— Пойдем, Осенняя Листва. Пойдем со мной.
Они свернули за угол. Я пожала плечами.
Сыч сидел за столом и чинил пряжку на ремне.
— Что тут у вас опять произошло?
— Ничего особенного. Ты присаживайся, Альса, присаживайся. Вот, — он сдвинул обрезки кожи и показал мне несколько длинных щепок, перевитых полосами полотна, — Отдай девочкам. С извинениями. Хорошая была вещь.
Я повертела обломки в руках.
— Не понимаю. Сломалась?
Сыч с досадой плюнул на пол:
— Сломалась. Об колено.
— Зачем?
— Не «зачем», а «почему». Тварь потому что.
— Мотылек? Сломал лубок об колено?
— М-мотылек, — Сыч оскалился, — Я этому М-мотыльку… Да сядь ты наконец, не стой над душой!
Я села, не выпуская из рук сломанную рейку.
— Представь, сплю я себе на печке, сны приятные вижу. Вдруг среди ночи — кряхтенье, сопение, шебуршанье какое-то. Я спрашиваю — что такое? А он мне — ничего, мол. И — тишина. Не то что сопеть, дышать перестал. Ну, слез я, лампу нашарил. Огнивом — чирк, а в ответ — хрясь! Из закутка из евонного. И стоит красавец, в руках — обломки. Чтобы, значит, я ему рейку к крылу обратно не привертел. Ну, я ему привертел потом. Ручку от метлы.
Я подавила ухмылку.
— А крыло-то как? Ты взглянул?
— Да черт его знает. Зажило как будто. Я там пощупал, вроде не болтается. Ты извинись перед девочками от моего имени.
Я отодвинула злосчастные обломки.
— Неймется парню.
— Ясно, неймется. Но ведь велено было ждать. Нечего своевольничать.
Сыч с помощью ножа и гвоздя разогнул обломанный язычок на пряжке и аккуратно отложил его в сторону. Работал он нарочито медленно, стараясь унять гнев.
— Что, поругались? — посочувствовала я.
— Можно сказать и так, — теперь Сыч приделывал к пряжке все тот же гвоздь вместо язычка.
Он орудовал обухом топора, умудряясь точнехонько опускать его на металлический стерженек.
— Ухи я ему надрал. Пригрозил по заднице всыпать. Он у нас гордый — у-у!
— Мне тоже досталось. Таким меня взглядом одарил.
Часть гвоздя со шляпкой свернулась петелькой, охватив перемычку пряжки. Заостренный конец как раз касался внешнего конца.
— Эт’ что, — фыркнул Сыч в усы, — Я три новых слова знаю. Сугубо аблисских. Только они… кхм… не для словаря.
— Слушай, — я тронула его за рукав, — А гордец-то наш… в сугроб опять не полезет?
Сыч поднял глаза от работы, посмотрел на меня, прищурясь.
— Нет, — сказал он после паузы, — Нет. Он знает, что я прав. И потом, не такой он человек, чтоб подпорку из-под ног у другого вышибать. А дурь — она от молодости. Пройдет.
Мы помолчали. Сыч занимался пряжкой. Пряжка была бронзовая, со следами гравировки. Гвоздь — железный. Гвоздь не пролезал в дырочки на ремне.
— Боится он, — сказал Сыч со вздохом, — Что крыло работать не будет, боится.
— Могу себе представить.
Однако, представляла я это весьма приблизительно. Человек с искалеченной ногой вполне способен передвигаться. Но летать с искалеченным крылом вряд ли получится. Это сравнимо разве только с полным параличом ног. А каково чувствовать себя с таким диагнозом в перспективе?
— Кстати, отметь в своей книге, — Сыч опять фыркнул, — Отметь, что телесных наказаний у вампиров кадакарских нету. Ой, нету. А с ним про это лучше не заговаривай.
Еще одна загадка. Интересно, каково это — получить выволочку в таком возрасте в первый раз?
В сенях послышались шаги, шуршание. Редда лежавшая у печи, только ухом повела. Дверь отворилась. Мотылек, сутулясь, не глядя на нас, проскользнул в свой закуток. Все еще кипит негодованием, или остыл?
Сыч, не говоря ни слова, встал и последовал за ним. Я прислушалась.
Тихо. Молчат.
Иль, конечно, могла перестраховаться. По ее мнению, лишние пара-тройка суток пошли бы парню только на пользу. И по закону ему бы еще недели две в лубке походить, даже с марантинскими методами лечения. Так-то оно так, но ведь Иль не снимала повязок. А мы были свидетелями, с какой скоростью все заживает на кровососе нашем. Вон даже выстриженные волосы, и те отросли. От обморожений следа не осталось. Как новенький, право слово. Надо бы позвать Летту. Она у нас признанный лидер, она пусть и решает.
Ну, чего они там молчат? В гляделки, что ли, играют? Или соревнуются, кто ниже губу отвесит? В таком случае, ставлю на Мотылька — у него губищи не трупоедским чета.
Ага, зашевелились. Послышался вздох, потом голос Сыча с угрюмой нежностью произнес:
— Эх, ты. Чудо в перьях.
И сразу все словно сдвинулось с мертвой точки. Заскрипели половицы, загудел огонь в печи. Зевнула и поменяла позу Редда, ветер потерся боком о наружную стену. Где-то за домом, в ельнике, раскаркались вороны…
Сыч вышел из закутка, покручивая ус. Подмигнул мне. За ним появился Мотылек, с действительно откляченной губой, но это были уже остаточные явления.