Эйлса наклонила голову и заглянула мне в глаза.
– Я немногим людям рассказываю об этом, потому что это не так уж важно. Это ничего не меняет, кроме того, что заставляет меня чувствовать… – Она приложила руку к груди прямо над сердцем и скорчила физиономию, призванную выразить если не саму эмоцию, то хотя бы ее интенсивность. – Как я уже сказала, не хочу придавать этому большого значения, но…
– Что? – прошептала я.
У нее покраснела шея, и румянец стал подниматься выше.
– В общем, это не так важно. Понимаете, мама только умерла, и я вела довольно бурную жизнь, когда познакомилась с Томом. Дело в том, что я уже была беременна.
Я уже собралась что-то пробормотать в ответ, что-то типа «О, я не знала», но она заговорила первая:
– Многие мужчины, узнав об этом, сразу сбежали бы. Я не требовала, чтобы он остался со мной. Но я благодарна ему за это.
– О! – произнесла я, постаравшись вложить в этот звук несколько эмоций и реакций одновременно: обеспокоенность и при этом беспристрастность, осознание последствий его действий и поддержку для нее. – Так кто же настоящий отец Мелиссы?
Это, конечно, был самый плохой вопрос. Эйлса нахмурилась.
– Ее настоящий отец – Том. А до этого был просто секс без обязательств, свидание на одну ночь. И для нее не имеет значения, кто ее биологический отец. С самого момента ее рождения это было неважно. Просто… Что я пытаюсь сказать? – Она сделала глубокий вдох и заговорила снова: – Это неважно для Мелиссы и Тома, но для меня… На отношения влияет каждая крошечная деталь, любое изменение равновесия, а в нашем случае повлияла такая простая вещь, как благодарность. Из-за какой-то мелочи отношения могут разладиться, баланс нарушается и возникают проблемы. Я чувствую себя в ловушке. Он уже много месяцев не хочет секса…
Вспоминая этот момент, я чувствую почти отвращение к себе из-за неспособности вести себя естественно. Я попыталась придать лицу озабоченное и понимающее выражение, но оно было напряженным и перекошенным.
Эйлса еще ниже опустила голову. Я видела крошечные коричневые искорки у нее в глазах. Губы дрожали.
– Послушайте, я вам еще кое-что скажу. Я должна кому-нибудь рассказать. Но обещайте ни с кем этим не делиться.
– Что?
«Что там еще?!»
Я наклонилась ближе к Эйлсе. Паутина запуталась в ее волосах, и у меня руки чесались, чтобы ее оттуда снять. Эйлса как раз собиралась начать говорить, как послышался шум – скрежет и треск. Это открылась кухонная дверь у них на участке. В саду прозвучал голос Беа:
– Подожди. Что?
Потом голос Тома, словно издалека и сопровождаемый эхом (он был в кухне):
– И куда опять подевалась твоя мать?
Эйлса резко выдохнула.
– Они вернулись.
Но еще с минуту она не двигалась. Смотрела на растения у меня в саду: на ежевику по пояс, на вьюнок, высокую траву и полевые цветы, на ярко-зеленое растение с заостренными липкими листьями, которое проросло в каждой щели. Я проследила за взглядом Эйлсы: он был сосредоточен на дальнем углу, на яблоне, которая склонилась, словно чтобы поцеловать молодую поросль. Ежевика тоже тянулась к яблоневым веткам и, казалось, они хотели заключить друг друга в объятия. В теплом воздухе слышались шорохи, казалось, что весь сад движется как единое целое, как сеть или паутина.
Эйлса продолжала смотреть в дальний угол сада.
– Том говорит, что там вы можете спрятать все, что угодно. И никто не узнает.
Глава 12
Инкрустированный ящик для написания писем, принадлежавший моей бабушке, возможно, времен регентства.
Codependency, сущ. – созависимость: излишняя эмоциональная или психологическая зависимость от другого человека, обычно партнера или близкого родственника.
Если оглянуться назад, то проблема заключалась в том, что, подобно пациенту на операционном столе, чьи органы держат руки хирурга в перчатках, я была ослаблена ее появлением в моем доме. Я утратила перспективу, хватку. Меня начали беспокоить навязчивые мысли, ночами я размышляла о разных вещах, бесконечно прокручивая их в голове. Эйлса права, Том – отец Мелиссы. Существование биологического отца (кто он?) не имело значения. Но, тем не менее, это добавляло сложности. А ведь он совсем недавно очень резко высказался по поводу свиданий на одну ночь. Эйлса рассказывала мне про свою послеродовую депрессию и про проблемы с зачатием. Может быть, оба эти факта породили в нем ощущение несправедливости? Потом эти ее откровения об отсутствии сексуальных отношений между ними. Это связано или не связано – он третирует ее потому, что у него не встает? И что за тайну она собиралась раскрыть? Мы с ней сблизились, и все же я ей не доверяла. Какие у нее мотивы? Почему она решила мне все это рассказать именно сейчас?
Утром, сидя на кухне, я старалась успокоиться. Я вслух высказалась о том, что теперь под столом было пространство для ног. Но пустота меня нервировала. Я видела грязь по верху окна, я чувствовала запах дезинфицирующего средства, собачьей еды и еще какие-то навязчивые, но неопределимые нотки. Люди думают, что одиночество похоже на скуку, но у меня оно скорее похоже на волнение. Через некоторое время я начала думать, что нет особого смысла сидеть за столом, когда ты один.
В одиннадцать утра я вывела Моди на прогулку. Вид черных пакетов, сваленных перед домом, немного успокаивал. Эйлса сказала, что они тут останутся, пока я сама не буду «готова». Мы с собакой прогулялись по парку. Хотя костюм я выбрала сегодня элегантный, на ногах были привычные кроссовки, так что часть прогулки я шла очень быстро, почти бегом. Моди, бедная старушка, изо всех сил старалась не отставать. Это все важно, поскольку показывает, что: а) я беспокоилась, чтобы Эйлсе не пришлось меня ждать, и б) как недолго я отсутствовала.
Когда я открыла калитку и увидела совершенно пустую дорожку, и крыльцо, и газон, моим первым побуждением было броситься на землю и закричать. Не беспокойтесь, я этого не сделала. Я понимаю, как это звучит. Я уперлась обеими руками в забор и склонилась вперед, верхняя перекладина давила на живот, и издала долгий тихий стон, похожий на рев коровы, потерявшей теленка. Эйлса обещала мне, обещала. Тяжелее всего было осознавать, что меня предали. Они следили за мной и ждали момента, меня обыграли. Прогудел автобус. Зазвонил церковный колокол. Я не слышала шагов Эйлсы, пока она не оказалась рядом со мной.
– Том все забрал, – задыхаясь, сказала она. – Я не могла его остановить. Я знаю, что мы договорились подождать. Простите, Верити. Пожалуйста, посмотрите на меня. Все будет в порядке.
Боюсь, мои глаза были полны слез – я злилась из-за того, что меня неправильно поняли, я была в панике, и испытывала всепоглощающего чувство потери.
– Простите, – повторила Эйлса настойчиво, крепко сжимая мое плечо. – Послушайте. Пожалуйста. Давайте зайдем в дом, пока он не вернулся. – Она стояла так близко, что я чувствовала запах чая в ее дыхании. – Я на вашей стороне.
Может, не следовало пускать ее в дом, тогда все и закончилось бы, но я пустила. Мы устроились за маленьким столиком. После того, как она вымыла окна, свет в кухне казался мне резким. Эйлса выглядела усталой, под глазами залегли тени. Я заметила небольшой порез у нее на нижней губе. Следовало спросить, как она, найти способ задать все те вопросы, которые скопились у меня в голове. Но я чувствовала себя слишком слабой. Я позволила ей взять ситуацию под контроль. Речь больше не шла обо мне и Эйлсе или Эйлсе и Томе, теперь это были Том и я. Кухня превратилась в военное министерство. Кампания под названием «Мой дом». Используемые Эйлсой слова и выражения подкрепляли мысль о вооруженном конфликте. Она говорила, что Том «привлек тяжелую артиллерию», что мы должны «организовать оборону». И этим она вернула мои симпатии. И только теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что мне следовало больше думать о том, кто победил и кто был побежден, кто совершал насилие над кем.
Эйлса решительно встала и уперлась руками в стол. Она снова была «моей» на весь день. Том с детьми уехали на обед к его родителям в Беркшир. Где приберемся сегодня? Не беспокойтесь, наверх не пойдем. Она знала, что в комнату Фейт заходить запрещено. (Я заперла ее и спрятала ключ.) В кабинет моего отца она тоже не собиралась. Таким образом, оставались прихожая, лестница и гостиная. Больше всего ее беспокоила общая стена наших домов. А еще она хотела найти источник запаха. Но не все сразу, конечно.
– Так, приступаем, – объявила Эйлса.
В тот день она была совсем в другом настроении. Больше никаких откровений. Она работала с каким-то счастливым неистовством, почти маниакальным. Она напевала и говорила мне, что я великолепна. В тот день было еще теплее, чем в предыдущий, воздух казался мне густым и немного сладковатым – навевал мысли о гниющих грушах. Но, несмотря на жару, на Эйлсе была рубашка с длинными рукавами, а еще время от времени она морщилась и потирала плечо. Я отправилась на поиски «нурофена» и в коробке со швейными принадлежностями нашла полпачки «валиума», оставшегося от мамы. Эйлса отказалась.
– Я даже свои таблетки сейчас не принимаю, – сказала она, вытягивая шею, чтобы выглянуть в окно. – И не собираюсь принимать чужие.
Хотя она уговорила меня принять парочку, сказав, что они помогут мне расслабиться. Дальше все было как в тумане. Я помню, что сидела на стуле за письменным столом, а Эйлса говорила со мной о самых разных вещах. Почему-то в памяти всплывают слова «эгодистонический» и «эгосинтонический». Время от времени она приносила мне найденные предметы, например ящик для написания писем, принадлежавший моей бабушке.
– Какой красивый! Это розовое дерево и слоновая кость? Может, периода регентства? Если не возражаете, я отнесу его на оценку.
Я задремала, а когда открыла глаза, увидела, что она смотрит на меня.
– Мне нужно идти, – сказала она.
Я попыталась принять сидячее положение, но Эйлса уже была у входной двери. Дверь хлопнула, потом скрипнула калитка и через несколько секунд я услышала, как хлопнула входная дверь ее дома. Думаю, время было немного за полдень.