На меня давила тишина дома. В голове все смешалось. Следовало поработать, но я нервничала, состояние было каким-то нестабильным. Я побрела на кухню и сделала большой глоток холодной воды прямо из-под крана. Постояла в саду, и мне показалось, что откуда-то донесся запах тостов, хотя в основном пахло гниющими овощами и канализацией. Я вернулась в дом и в задумчивости остановилась в прихожей. Эйлса сложила несколько картонных коробок у двери, и через секунду я принялась распаковывать верхнюю: металлические мочалки для мытья посуды, несколько еще вполне пригодных полотенец и тапочки Фейт – все это я спрятала под диван. Я пошла наверх и села на мамину кровать.
В этой комнате было очень уютно. Я почувствовала прикосновение маминых безделушек, фотографий и старых открыток. Мягкие игрушки сидели на кровати, на полках стояли фарфоровые фигурки животных. Все мамины причуды. Я взяла в руки белку. Хвостик у нее был отломан и приклеен назад, я попыталась отковырнуть ногтем желтые кусочки старого клея. Сквозь кирпичную стену доносилось тихие постукивания и скрип – с той стороны находилась Эйлса. Заскрипели половицы. Я услышала музыку. Что это? «Реквием» Моцарта? По трубам полилась вода. Я прижала ухо к стене и почувствовала вибрацию и отдаленное гудение работающей сушильной машинки. Уловила и голос Эйлсы – настойчивый и слегка панический: «Да, я знаю», – нервный короткий смешок. Потом я услышала ее шаги, скрип шкафа, какой-то тихий стук. Затем звуки стали громче – шаги по лестнице, звук захлопывающейся входной двери. Я оказалась у окна как раз вовремя. Она была в летнем платье, с сумкой через плечо, волосы блестели. Она свернула налево и отправилась в сторону станции Тутинг-Бек.
Следующую неделю или две я задавалась вопросом, придет Эйлса или нет. Я постоянно думала и беспокоилась о ней, тревога лишь немного ослабевала, когда я видела ее. Но визиты были непредсказуемыми. Я напоминала себе собаку или Макса, ждущих какого-то случайного вознаграждения. Иногда Эйлса уходила вскоре после своего появления, заявляя, что ей нужно с кем-то встретиться, и она вернется. Временами она и правда возвращалась, но чаще нет. Не в силах работать, я сидела у окна и смотрела на улицу. Мне и в голову не пришло спросить, куда она уходит. Я знала, что она занята. Трое детей и подготовка вечеринки. Я снова вела себя пассивно, как верный пес. Не то чтобы мне нравилось, что она делала с моим домом. На самом деле я это ненавидела. Но ее визиты и ее доброта придавали новую окраску моим дням, и поэтому я их с нетерпением ждала, хотя не менее сильно мне хотелось, чтобы все закончилось.
Жара началась как по расписанию. Мухи жужжали у каждого окна, в щель пробралась оса и издавала гневные звуки, билась головой о стекло, словно могла пробиться наружу. В комнатах было жарко и душно, проникавшее в дом солнце только привлекало внимание к грязи на стенах. Однажды Эйлса их помыла, но, на мой взгляд, они после этого стали выглядеть хуже, а не лучше: уродливее и более постыдно. И себя я ощущала так же, смесь унижения и злобы. Я ходила за ней по пятам, помогая или мешая. Она постоянно просила, чтобы я ушла, она сама все сделает. Она была активной, хотя казалась рассеянной. Думаю, она сожалела о своих откровениях в первый день, и больше мы к ним не возвращались. Однажды она сказала:
– Я ужасная мать. – Я попыталась возразить. – Нет, на самом деле ужасная. Вы просто не представляете.
Если я начинала о чем-то расспрашивать, она уходила от темы. Теперь я начала задумываться, какие сложности в своей жизни она скрывала. Но в то время моя эмпатия притупилась, а моя интерпретация поведения Эйлсы опиралась исключительно на отвращение к самой себе. Я полагала, что Эйлса испытывает отвращение ко мне и смущение. В результате даже не пыталась до нее достучаться. Теперь об этом сильно жалею.
В тех редких случаях, когда мы все-таки доверительно разговаривали, центральной темой была я. В моей памяти остались два разговора, оба получились тягостными.
Дело было в один из вторников, после полудня. Я говорила про журнал Jackie[29], о том, как Фейт читала его тайком. (Мама не одобряла подобные вещи). Я рассказала Эйлсе, что самый любимый раздел Фейт был про преображение героинь – «до» и «после». Они брали какую-нибудь нескладную бедолагу в мешковатом платье и совсем неподходящих очках, переодевали в юбку-трапецию и подбирали ей новые очки, которые подчеркивали лицо сердечком. Иногда Фейт проверяла эти теории и использовала меня в качестве модели. Это всегда вызывало у нее смех.
– В том смысле, что вы тут тоже проводите серьезную трансформацию, – сказала я. – И я знаю, что затрудняю вам работу.
Этими словами я пыталась с ней помириться. Утром Эйлса обнаружила полотенца, тапочки и кое-что еще под диваном и прочитала целую лекцию о моем упрямстве. С тех пор она не произнесла ни слова.
Мы были в гостиной, разбирали груды бумаг и канцелярских принадлежностей. Эйлса раскрыла, а потом попыталась закрыть папку-скоросшиватель, но, в конце концов, просто положила ее на большую стопку бумаг. Она присела на корточки, провела рукой по лбу и начала массировать виски быстрыми сильными движениями.
– Она похожа на вас? – спросила Эйлса.
Я подумала, что она имеет в виду маму. Она только что нашла ее старые фотографии 1970-х годов. На них мама прижимала к щеке одну из наших кошек.
– Кто?
– Фейт. Здесь нет фотографий Фейт.
Я молчала с минуту, потом ответила:
– В детстве у нас обеих были длинные волосы.
– Она уже тогда увлеклась парикмахерским искусством? Вы заплетали друг другу косы и все такое?
Я колебалась. Вспомнила шелковистые локоны Фейт, как они скользили сквозь пальцы, как надевала на них резинку, и как Фейт морщилась, если я стягивала волосы слишком туго. У нее был вдовий мысок, как и у Эйлсы, и смешные кривые зубы.
– Обычно это я заплетала ей косы, – ответила я, закрывая дверь перед воспоминаниями. – Ей не нравилось касаться моих волос. Она говорила, что они слишком кудрявые.
– А ваша мать? Я знаю, что она была больным человеком и не выходила из дома. Но она играла с вами?
– Да. У нее были длинные волосы, которые она красила хной, и ей нравилось, когда Фейт заплетала ей косички.
Эйлса сморщила нос.
– Похоже, было весело.
В тот момент я впервые остро осознала реальность происходящего, что отказ признавать что-либо эмоционально неприятное сам по себе превращается в тяжелый груз. Я подавляла все, что приносило боль, разочарование, раздражение или грусть, будто прикладывала ко рту пропитанную хлороформом тряпку. Я подумала, что именно поэтому Фейт уехала – и решила обрезать волосы – это было ее бунтом. Я подумала о годах, которые мы провели со всем этим: язвами, головными болями и чувствительностью к свету, из-за которой никогда не раздвигали занавески. Но труднее всего было выдерживать духоту.
– Так оно и было, – сказала я.
– Вы на самом деле ни разу не видели Фейт со дня похорон вашей мамы?
Я пыталась надеть колпачок на ручку и почему-то у меня это никак не получалось. Я воткнула кончик стержня в подушечку большого пальца.
– Ну, как я вам уже говорила, я видела ее сразу же после похорон. Она приехала сюда, мы поругались. С тех пор мы с ней не разговаривали.
– А из-за чего была ссора? Из-за всего этого? – Эйлса взмахнула руками, будто пытаясь охватить весь дом. Выражение ее лица говорило, что она не стала бы винить Фейт.
Несколько секунд я не отвечала. Положила ручку на стол, провела ладонями вверх и вниз по коленям. Я позволила себе представить Фейт, стоявшую в прихожей, и отвращение, написанное у нее на лице. Этот образ был чем-то вроде раны.
– Да. Нет. Она знала, что дом в таком состоянии, хотя и не часто здесь бывала в годы, предшествовавшие маминой смерти. Она заглянула в одну комнату, в другую, завела разговор о продаже. Попыталась зайти в комнаты наверху. Мне пришлось ее остановить, топнуть ногой. В общем, все это было слишком для нас обеих. Уезжая, она заявила, что больше никогда не вернется.
Эйлса внимательно смотрела на меня.
– И ни одна из вас с тех пор не попыталась помириться?
Я сидела на полу, прислонившись к стене, прижималась головой к жесткому краю подоконника. Я отложила коробку с ручками в сторону и дотронулась до ковра. В нем поблескивали крошечные пылинки.
– Нет, не пытались, – сказала я и сморщила нос из-за резкого покалывания в нем. И еще мне пришлось закрыть глаза, потому что они тоже заболели.
Тогда Эйлса подошла ко мне и села рядом. На ней были черные брюки и легкие парусиновые туфли на резиновой подошве с двумя рядами дырочек, но без шнурков.
– Неудивительно, что вы стали собирать и копить вещи, – мягко произнесла она. – Вы потеряли мать, затем разругались с сестрой. Не говоря уже про отца, который бросил вас маленьким ребенком. Понятно, почему вы считаете себя брошенной и покинутой.
Я где-то читала, что наша личность формируется не столько генами, влиянием родителей или жизненным опытом, сколько отношениями с братьями и сестрами. Симпатичная болтушка Фейт все время трепала языком, а я тщательно взвешивала слова или вообще молчала. Мудрость – ничто на фоне жизнерадостности. Неважно, насколько «умной» я была, именно Фейт формировала наше существование, определяла и направляла его.
Я поняла, что не имеет значения, отвечу я Эйлсе или не отвечу.
– Брошенной и покинутой, – повторила я, проговаривая каждое слово.
Она вытянула ноги, и я заметила, что она недавно их побрила, но пропустила несколько волосков на лодыжках.
Я пытаюсь вспомнить, когда она нашла открытку от Адриана Кертиса – в тот же день или на следующий. Наверное, все-таки на следующий, потому что я помню ее раздражительной и вспыльчивой, а в тот день, когда мы говорили о Фейт, она была добра ко мне. Понимаете, к тому времени мне уже приходилось приспосабливаться и потакать ей, а не наоборот. Возможно, все дело в человеческой природе. Может, это стало неизбежным в тот момент, когда я приняла помощь. Я понимала, сколько сил она тратит ради меня, и потому остро ощущала каждую перемену в ее настроении. Я начала беспокоиться, что мое присутствие раздражает ее, замечая, как часто она пытается от меня отделаться. Она давала мне поручения – нужны еще пакеты для мусора, нужно купить еще чистящее средство, а если я возвращалась домой слишком быстро, то заставала ее в другой части дома. Я заперла комнату Фейт – проходя мимо нее, я чувствовала присутствие вещей, хранящихся внутри, – но вполне могла услышать шаги Эйлсы в маминой спальне. Я каждый раз собиралась спросить, что она там делала, но когда она спускалась, стряхивая паутину с волос или произнося что-то типа «уф» от усталости, я решала, что это будет грубо и я не в том положении, чтобы задавать вопросы.