Я попыталась улыбнуться.
– Я очень привязалась к Эйлсе и к детям, в особенности, к Максу. Я хочу ей помочь.
– Мне кажется, что у тебя и без нее забот достаточно.
– Например? – И тогда я заметила, какая у него тонкая верхняя губа. – Какие у меня заботы?
Фред не ответил, только скривил рот. Его глаза были полны боли и доброты.
– Люди используют тебя, – сказал он.
– Никто меня не использует, – ответила я.
Он ревнует, сказала я себе, когда возвращалась в переполненном душном метро домой. Наши отношения основывались на удобной лжи. Фред говорил, что не хочет видеть меня одинокой, но его устраивало думать обо мне, как о зависимой, грустной и незначительной. Что ж, все изменилось. Люди двигаются по жизни дальше. Может, я устала от Фреда, может, он мне надоел. Может, для нас будет лучше какое-то время не видеться.
Глава 15
Цикл книг «Ласточки и амазонки»: неполная серия (не хватает «Голубиной почты»). Издательство «Джонатан Кейп». В переплетах из зеленой ткани, некоторые – в иллюстрированной суперобложке. 1937–57 гг.
Suspended animation, сущ. – анабиоз: временное прекращение большинства жизненно важных функций организма, без фактической смерти, как в случае дремлющих семян или впадающих в зимнюю спячку животных.
Эйлса говорит, что из-за меня работа по дому прекратилась. Это неправда. Я только один-единственный раз преградила ей путь – когда она хотела забрать книги Артура Рэнсома[35]. Нет, возможно, она не хочет в этом признаваться, но ей просто наскучило.
Все происходило постепенно. Оглядываясь назад, я могу с уверенностью это утверждать. Ее визиты уже прекратились, хотя именно на той неделе я поняла, что все кончено.
Стены ужасно давят, когда ждешь. Во вторник Эйлса прислала мне сообщение, спрашивая, буду ли я дома. Я ответила: «Да, целый день!» – хотя без какой-либо конкретики. Она написала: «Хорошо. Заскочу», – и это тоже было неопределенно. Вначале я не придала этому значения. Я работала над словом clever (умный, ловкий, искусный, способный, даровитый) – очень интересным, колоритным коротеньким словом, которое поразительно поздно пришло в наш язык. Оно упоминается в 1682 году Томасом Брауном[36], как специфическое для Восточной Англии, вероятно, связанное со словом clivers из среднеанглийского, которое означало «когтистые лапы, когти, тиски» (и таким образом на выражение clever devil («хитрый черт») можно посмотреть совсем в другом свете). Обычно такая работа меня увлекала, но часто бывало, что если в дело вступала Эйлса, я уже не могла сосредоточиться.
Я ждала весь день. Я не очень верю в интуицию, но именно с этим днем у меня ассоциируется нарастающее чувство страха, глубокая тревога, копошащаяся и грызущая в грудной клетке. Я решила для себя, что не буду ей ничего говорить про Тома, – пришла к выводу, что тут Фред прав, – но мне требовалось увидеть Эйлсу, чтобы убедиться, что это верное решение. Пока я ее ждала, чувствовала себя бесполезной. Сжимала кулаки, хрустела пальцами. Казалось, что дом мне отвечает – протекающий и гниющий, я чувствовала какую-то неприятную сладость в горле. Гора пластиковых пакетов, собранных за прошлую неделю, ожила на жаре – они слегка шевелились и перемещались. Когда я подвинула стакан для пишущих принадлежностей, из-под него вылезла двухвостка. Моди скребла лапами, стараясь что-то достать из-под дивана. Мне показалось, что за стеной послышался топот.
Я достала ключ из жестяной банки, в которую его спрятала, и отправилась наверх в комнату Фейт. Замком давно не пользовались, ключ заскрежетал и застрял. Я подергала дверь, и наконец, мне все-таки удалось повернуть ключ до конца, замок щелкнул. Я увидела несколько сантиметров отклеившихся обоев, а потом дверь зацепилась за складку ковра. Я толкнула ее сильнее, но она не сдвинулась. Мне пришлось бы опуститься на колени и просунуть руку, чтобы расправить ковер. Секунду я раздумывала, потом закрыла дверь, заперла и опустила ключ в карман.
Мамина комната все еще была забита до отказа. На туалетном столике лежали разнообразные побрякушки, клетчатый халат висел на крючке на двери, на подушке лежала теплая ночная рубашка кремового цвета. На полках многочисленные безделушки, целая армия детских игрушек, горы брошенных вещей. Я взяла в руки пыльного льва и заметила на нем длинный светлый волос, который запутался в искусственном мехе, – тонкая нить длиной в сорок сантиметров, вроде бы хрупкая, но сохранившаяся, несмотря на все прошедшие годы. На волос упал солнечный луч, и он словно засиял у меня в руке. У меня снова сжалось сердце от одиночества и отчаяния.
Дело близилось к пяти вечера, когда позвонили в дверь. Часы томительного ожидания тут же были забыты. С неприличной поспешностью я бросилась открывать.
На пороге стоял Том. Его волосы были растрепаны, а на щеке виднелась царапина. Он уже собирался развернуться и уйти.
– Передайте Эйлсе, что я дома, – попросил он. – Заехал всего на полчаса, и нам нужно поговорить. Вечером меня опять не будет – встреча с клиентом.
– Эйлсы здесь нет.
Он медленно повернулся, пока не оказался лицом к лицу со мной. Осторожно потер царапину на щеке.
– Мне казалось, что она собиралась провести у вас весь день. Я думал, что ей, наконец, удалось добраться до источника этого отвратительного запаха.
Лицо у него было серым и усталым, и даже немного жалким. На секунду я даже ему посочувствовала, но потом вспомнила его пьяные объятья с Далилой и расплавила плечи.
– Ее здесь нет, – повторила я.
Секунду-другую он стоял с полузакрытыми глазами. Потом кивнул.
– Хорошо. Да. Ну что ж. – Он поднял обе руки к голове, расставив локти в стороны. У меня создалось впечатление, что ему хотелось занять как можно больше места. – Но послушайте, с меня хватит. Так больше не может продолжаться. – Он развел руками так, словно в них раздувался шар. – Эта вонь. Она проникает сквозь стены. – Он сморщился в отвращении. – Я попытался найти объяснения. Думаю, что это сухая гниль – гниение дерева из-за грибка.
Я хотела закрыть дверь. Том сделал шаг вперед.
– Вам стало хуже, а не лучше, – заявил он. – Вы больны. Все усилия Эйлсы ни к чему не привели. Я о том… Что это? – Он показал пальцем и стал говорить громче: – Откуда это? Что это?
Я не ответила.
Кстати, это была барабанная сушилка для одежды, которую я нашла у железной дороги, когда возвращалась после встречи с Фредом.
– Пустите меня в дом. – Он сделал еще один шаг ко мне, возвышаясь на крыльце. – Я хочу посмотреть, что происходит.
– Нет.
– Я подам на вас жалобу в муниципалитет. Я добьюсь вашего выселения, если другого способа нет. Вы представляете опасность для общества.
Я дрожала, но мне удалось закрыть дверь и навалиться на нее всем весом.
– Последний шанс, – сказал Том.
В тот вечер я прислушивалась еще более внимательно. Доносились лишь шорохи. Кто-то играл на пианино (Беа?). Дверь захлопнули слишком громко (Мелисса?). Тихие голоса Тома и Эйлсы. По большей части, мертвая тишина, прерываемая только звуками отодвигаемых стульев в кухне, звоном посуды и чьим-то редким покашливанием.
Я была уверена, что на следующее утро раздвину занавески и увижу, как на меня смотрит клерк из муниципалитета. Может, бледное лицо луноликого Адриана.
Вместо этого я услышала постукивание, равномерное и настойчивое, словно кто-то очень легкими ударами забивал гвоздь. Тогда я взяла стакан, чтобы лучше слышать, и прижала его к стене в маминой комнате. Я поняла, что они занимаются сексом. Мужчина издавал напоминающие хрюканье звуки, женщина вскрикивала, громкость звуков нарастала. Значит, у них возобновились отношения. Но как это ужасно для нее, как унизительно после всего того, что я видела. После того, как он себя вел. Я отодвинулась от стены и со стыдом и смущением отбросила стакан в сторону.
Через несколько часов Эйлса прислала мне сообщение: «Простите за вчерашнее. Задержалась». Естественно, я ответила как ни в чем не бывало: «Ничего страшного». Она прислала следующее: «Придется отменить сегодняшнее занятие с Максом. Простите, что так поздно сообщаю. Конец семестра. Сумасшедший дом».
С моей стороны это было глупо, но я расстроилась. Мне потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя и придумать ответ. В конце концов, я написала ей: «Нет проблем!» – и еще поставила «х» в конце.
После обеда, чтобы чем-то себя занять, я взяла Моди и поехала на автобусе в Клэпхем за новым картриджем для принтера. Обратно решила пройтись пешком. Было тепло, и в парке собралось много народа. Тут одновременно можно было увидеть картины и в стиле Брейгеля[37], и в стиле Ричарда Скарри[38]: маленькие дети носились на самокатах, лазили по деревьям, мешанина из мячей, собак и бутербродов. Неяркий свет: небо скорее белое, а не голубое. Листья над головой висели безжизненно, собирались завянуть и опасть, трава высохла, став бледно-оливкового цвета.
Я проходила мимо фургона с мороженым, от работающего двигателя которого шли горячие потоки воздуха, и внезапно, услышала, как меня зовут по имени:
– Верити! Идите сюда!
Вначале я подумала, что у меня галлюцинации. Всегда удивительно встретить человека, о котором как раз думал. Но под деревьями, между тропинкой и прудом, и правда стояла на коленях и махала рукой Эйлса.
Я чувствовала себя неловко по нескольким причинам, но все же пошла в ее сторону.
– Верити! – воскликнула Эйлса, радостно улыбаясь. – Я так и подумала, что это вы.
С ней вместе расположились семь или восемь других женщин. Я узнала Далилу, Триш и мамочку Софи с невидимыми брекетами, и еще нескольких с вечеринки. Они смотрели на меня, молчаливые, но улыбающиеся, этакий кордебалет из дам лет сорока с небольшим. Далила откинулась на локти, подставив лицо солнцу. Но в основном я помню много ног в белых джинсах и неподходящей обуви. Блондинка с неправильным прикусом – Сьюзи? – была в бледно-розовой блузке, в стиле, скажем «доярки».