– Если не ошибаюсь, это называется дисциплинарный исправительный центр.
– О, Верити! – Это прозвучало как плач. – Что мы можем сделать?
Я встала.
– Ты права. Мы ничего не можем сделать. Пойду позвоню Стэндлингу.
Я наступала на вещи Фейт, зацепилась ногой за ее розовый джемпер. Остановилась в дверях.
– Если только… – снова открыла рот я.
– Если только что?
Я пристально посмотрела на нее. Она была такой же, как Фейт. Даже после всего случившегося она могла говорить о переезде. Она точно так же меня предавала.
– Если только ты не изменишь свое заявление, – спокойно сказала я.
Эйлса плотно сжала губы и смотрела куда-то вдаль. Ее словно не было в комнате – мыслями она находилась где-то в другом месте, и я на мгновение засомневалась, слышала ли она меня. Поза ее оставалась неподвижной, но мысли крутились в голове почти осязаемо – я поняла, что она прекрасно меня слышала.
Эпилог
Макс.
Resolution, сущ. – решение, резолюция; действие или обдуманное намерение сделать что-либо, заключение, вывод из чего-либо; то, что принято в результате обсуждения, постановление.
Я пошла прогуляться с Моди по парку и сейчас сижу на скамье на самом верху склона, спускающегося к пруду. Именно здесь мы сидели вместе с Эйлсой в тот день, когда она впервые рассказала мне о последних минутах жизни Тома, и когда я впервые придумала план. Похолодало, наступила зима, листья с деревьев облетели, хотя некоторые еще держатся, словно цепляются за жизнь. На мне темно-красная куртка и черный шарф. От них пахнет духами: лилия и гранат. Это ее запах. Скамья влажная, хотя я и вытерла ее перчаткой, и влага начинает проникать сквозь брюки.
Я здесь ненадолго. Вышла на несколько минут раньше, вот и все – встречаю Макса с электрички. Он сегодня ездил в Стритем на занятия в «Клуб магов» – я нашла его. Выходя из поезда, он будет упражняться в каком-нибудь трюке с маленькой веревочкой, голова его будет опущена. Но я предвкушаю момент, когда он заметит меня и Моди, поджидающих его наверху лестницы. Он улыбнется и побежит нам навстречу. Насколько он счастливее в эти дни!
Стэндлинг считает, что при хорошем поведении Эйлса выйдет на свободу через десять лет. Это хорошо. Это даст мне достаточно времени. Мы регулярно ее навещаем, мы с Максом, – достаточно часто, чтобы поддерживать связь, но так, чтобы никто не чувствовал себя зависимым. Я наслаждаюсь контролем. Теперь мне разрешают свидания – у меня появилось удостоверение личности с фотографией. Временное водительское удостоверение. Когда – если! – я сдам все экзамены, то мы с Максом как-нибудь приедем на машине. (Теперь я пользуюсь ее «фиатом».) Она в хорошем настроении. Во время последнего свидания сказала нам, что изучает итальянский, а благодаря работе в саду может вступить в Королевское общество садоводов и получить соответствующую лицензию, «так что Далила может засунуть свою себе в задницу». Она благодарна мне и не подозревает, что я ее предала. Каждый раз она говорит мне, как рада, что не Макс, а она сидит в тюрьме, и снова благодарит меня за то, что я обеспечила ему такой замечательный дом.
– Я не знаю, что бы я делала без вас, – говорит она. – Вы буквально спасли мне жизнь.
И в эти дни она действительно так думает. Она говорит, что я – член семьи, и это кажется правдой.
Иногда мы с Максом сталкиваемся с Сесилией Тилсон и девочками. Недалеко от тюрьмы есть кафе, в котором мы любим посидеть. Сесилия, «эта сука, мать Тома», оказалась милашкой – если узнать ее поближе. Да, она, конечно, импозантная дама, ужасный сноб, но интеллектуалка. Мы с ней неплохо ладим – нашли общие интересы: кроссворды, итальянское Возрождение и романы Энн Пэтчетт. Она разрешает Мелиссе и Беа иногда ночевать у меня – когда они приезжают встретиться с подружками, хотя потребовала, чтобы ей вначале позволили осмотреть «дом, где все вверх дном», как говорит про него Беа. И это стало поводом для последней, очень большой зачистки. Помочь пришли Сью и Мэйв, и даже Боб. Стандарты Сесилии выше моих, и она прислала мастера починить лестницу и крышу, но оценила мои усилия и поняла, что я ставлю детей на первое место. Она одобрила все, что я сделала в папином кабинете, «берлоге Макса», там даже стоит его игровая приставка. И еще стол для настольного тенниса. Это была очень удачная находка. Кто-то бросил этот стол перед домом на Ритердон-роуд. Я убедила тренеров футбольной команды Макса притащить его ко мне.
Я быстро поняла, что Тома убил Макс. Потому что в отличие от всех остальных я искренне интересовалась его делами. Я знала, как сильно он ненавидел отца. Эйлса была слишком занята своими собственными драмами, флиртом и развлечениями. Мне потребовалось некоторое время, чтобы придумать, как действовать так, чтобы оказываться на ход впереди. Главное – не привлекать внимание к Максу. Одного моего слова было достаточно, чтобы Эйлсу отпустили. Мне требовалось только отдать полиции перчатки. Я думала, что дело прекратят – если и не полиция, то присяжные посчитают, что произошла ошибка. Но когда на моем заборе стали появляться надписи, я поняла, как быстро отвернулись ее друзья, и изменила тактику. В прессе много писали про женщину, которая убила собственного мужа, но ее оправдали и отпустили, пусть и не сразу – и у меня появилась надежда, что защиту можно построить на домашнем насилии. Но не сработало. Я жалею о своем глупом трюке с шарфиком. Том мог быть ублюдком (я сама не хотела бы такого мужа), но и Эйлса была не подарок. Чем больше я обо всем этом думала, тем более виноватой она казалась. Эта ее вечная неугомонность, жадность – как она завидовала Розе и ее дому на побережье. И еще эта ее невероятная жалость к себе. Я знаю, что у меня есть свои секреты, но часто большие секреты, когда ты их раскрываешь, оказываются безобидными. Гораздо опаснее повседневная ложь, миллионы притворств и обманов между друзьями. У Эйлсы это прекрасно получалось – ее собственная форма агрессивной мимикрии. Дружила со всеми и ни с кем. Я думаю, что Тома сводила с ума ее неспособность быть честной и с ним, и с самой собой. И еще ее психическая неуравновешенность и отказ от лекарств. Измены. Она отчаянно хотела мужского внимания. Виновна – это начинало казаться очевидным решением.
И все это время я хотела только самого лучшего для Макса. Я могла бы притвориться, что сама убила Тома. В конце концов я подходила для этой роли. Стоило посмотреть на мой дом, на меня саму – неопрятную, взъерошенную. «Странная», – вот что люди обычно думают обо мне, не правда ли? У меня был доступ к еде в их доме, к болиголову (в моем собственном саду, как я выяснила). Я думаю (хотя не спрашивала), что Макс добавил листик, похожий на лист папоротника, в тарелку отца – чуть-чуть гарнира, не рискуя причинить вред остальным членам семьи. А я бы сказала, что принесла пиццу, чтобы обеспечить безопасность детей. Конечно, мое признание могло бы и не сработать – ведь я считала, что Том в отъезде. Мне пришлось бы заявить, что я намеревалась отравить Эйлсу. Это не так уж неправдоподобно. Любовь и ненависть – две стороны одной медали. Я ослабла после пребывания в больнице, действие сильных стероидов еще не закончилось. Накануне Эйлса нашла кости моего ребенка и заставила меня взглянуть в лицо прошлому. Я была подавлена из-за старой травмы. А Эйлса еще сказала мне, что они переезжают – ну и мне внезапно ударило в голову. Могла я импульсивно принять решение в жаркий день? Что там говорила Эйлса? Что у меня проблемы из-за того, что я считаю себя покинутой? Я люблю, чтобы все – вещи и люди – были рядом. Мне трудно их отпускать. Такое случалось и раньше, хотя, возможно, мне не стоило об этом упоминать.
Так что да, я все продумала. Но заслуживала ли Эйлса такой жертвы? Было бы это действительно лучшим решением для Макса? Я поняла, ответ был отрицательным на оба этих вопроса. Ведь она была готова вычеркнуть меня из их жизни, когда заговорила о переезде и новом доме. И это после всего, что я для нее сделала. Оказывается, она была такой же, как Фейт. Надо было действовать быстро. Единственным безопасным, простым и понятным выходом было заявление Эйлсы о признании вины.
Ее оказалось легко убедить. Я показала ей результаты поисков в интернете – рассказы о детях-убийцах из Висконсина и Линкольншира, которых помещали в жуткие специализированные учреждения для малолетних преступников, где за ними постоянно наблюдают психиатры, где они проходят экспертизу, а потом лечение, как психически ненормальные. Если бы я дала ей время на размышления, то она могла бы понять, что Макса, хорошего мальчика из семьи среднего класса, не стали бы так лечить. Вероятно, суд по семейным делам нашел бы несоответствие между его действиями и осознанием им их последствий. Но никогда нельзя быть уверенным. Я сказала Эйлсе, что нельзя рисковать и спрашивать совета у Стэндлинга: ведь прокуратура уже, можно сказать, на полпути к допросу Макса. Сработала материнская любовь – самая сильная вещь на свете.
Я скучаю по ней. Думаю, она была той подругой, которую я искала всю свою жизнь. Если обернуться назад, вспомнить последние десять месяцев, то я могу за многое ее поблагодарить. Она увидела меня саму, разглядела меня в этом бардаке, она относилась ко мне, как к подруге… Но я не должна быть сентиментальной. Она меня использовала. Я была бесплатной учительницей, она прикрывалась мною, чтобы встречаться с любовником (ей следовало сказать мне, а она выставила меня дурой). Я так и не получила назад бабушкин антикварный ящик для писем. Она влезла в мой дом, в мое сердце, пошуровала там и отбросила меня в сторону. Самое худшее предательство – это не серьезный поступок, а легкое небрежное безразличие.
Теперь у нее впереди десять лет заключения – достаточно долгий срок, чтобы подумать о своем поведении. Ясное дело, я исключила ее из своего завещания – все переходит Максу, независимо от того, в каком возрасте он вступит в права наследования. Выход Эйлсы из тюрьмы, вероятно, совпадет с его отъездом в университет. В Оксфорд или Кембридж – у меня на него большие надежды. Его оценки стали гораздо лучше в новой школе – и после того, как Том перестал стоять над душой и следить за тем, чем он занимается, выросла и его уверенность в себе, да еще и с моей помощью и поддержкой. Как я сказала одной женщине в книжном магазине, ему двенадцать лет, но читает он то, что читают семнадцатилетние, да к тому же еще и прекрасно пишет. Но я не говорю вслух о своих надеждах – я не собираюсь на него давить. Если он захочет поступать в Оксфорд-Брукс