Сегодняшнему любителю новой русской старины облик этого поэта предстоит с разных сторон – то на анненковском портрете («лицо, заросшее щетиной, заржавевшее; стиснутые брови и губы; каталептически остановившийся глаз»1), то – на портрете работы Александра Осмеркина («…взгляд… потухший, в нем нет живого биения мысли, он словно подернут дымкой, как у людей, перенесших тяжелую моральную травму или болезнь»2), то в мемуарах литераторов 1920-х, торопившихся жить и отметивших косвенно-внимательным, вяло-ехидным или бегло-сочувственным взором старомодного эксцентрика в клетчатых панталонах по кличке «пясты», колотящего ногой по печке в такт внутреннему стиховому ритму3 и патетически прочищающего горло по утрам одностроком «Грозою дышащий июль»4.
Сводка припоминаний современников рисует нам вечного неудачника вроде мандельштамовского Парнока из «Египетской марки»5, которого зацепляет кукла (и старый кукольник морализирует: «Говорил я им не соваться к ней, она их не уважает»6) и преследуют опечатки (превращая, скажем, стража из цитируемых ниже стихов в страуса), лунатика7, «безумного»8, самого себя называвшего «безумный Пяст»9. Да и посвящение Пясту в первом по времени мемориале, воздвигнутом ему русской поэзией, возникает над тем стихотворением Блока, в котором содержится – в пятом стихе – ключевое для образа Пяста слово:
Май жестокий с белыми ночами!
Вечный стук в ворота: выходи!
Голубая дымка за плечами,
Неизвестность, гибель впереди!
Женщины с безумными очами,
С вечно смятой розой на груди!..
Блоковская дедикация уделила Пясту частицу бессмертия, и поколению, к коему принадлежит автор данной статьи, это имя было указано синим блоковским восьмитомником:
Имена и названья звучали, как песня —
Зоргенфрей, Черубина и Пяст!
Где б изданья сыскать их творений чудесных,
дивных звуков наслушаться всласть!
(Тимур Кибиров)
Вскоре «безумный» Пяст становится персонажем стихотворения Осипа Мандельштама:
Мы напряженного молчанья не выносим —
Несовершенство душ обидно, наконец!
И в замешательстве уж объявился чтец,
И радостно его приветствовали: просим!
Я так и знал, кто здесь присутствует незримо:
Кошмарный человек читает Улялюм.
Значенье – суета, и слово – только шум,
Когда фонетика – служанка серафима.
О доме Эшеров Эдгара пела арфа,
Безумный воду пил, очнулся и умолк.
Я был на улице. Свистел осенний шелк,
Чтоб горло повязать, я не имею шарфа!
Этот – используя, как сказано в пястовских «Встречах», «французское Собачье слово» – оммаж «безумному Эдгару», а заодно и предстателю Американца сближает подвал «Бродячей собаки» с подземельем дома Эшеров, чужеземную арфу пястовской английской декламации – с сердцем-лютней из французского эпиграфа к «Падению дома Эшеров», да и самого Родерика Эшера – с потомком (по семейной легенде) польского королевского рода Пястов Владимиром Алексеевичем Пестовским. Сам он спустя восемь лет писал:
Моих руин – со дня паденья
Усадьбы Эшеров – я страж10.
В третий раз классика русской поэзии XX века представляет Пяста снова в «Бродячей собаке» и снова отмеченного знаком несчастья – поэма Велимира Хлебникова «Жуть лесная»:
Сюда нередко вхож и част
Пястецкий или просто Пяст
В его убогую суму
Бессмертье бросим и ему.
А посвящавшееся Пясту стихотворение Георгия Иванова «Странное кабаре» преобразовывало «Собаку» в какую-то романтическую таверну (с огромным негром в хламиде красной):
Я помню своды низкого подвала.
Расчерченные углем и огнем.
Все четверо сходились мы, бывало.
Там посидеть, болтая, за вином.
И зеркало большое отражало
Нас, круглый стол и лампу над столом11.
В.А. Пестовский родился («с длиннучим носом и гремучим голосом», скажет он через 45 лет12) в Петербурге 19 июня 1886 года в семье потомственного дворянина, чиновника. С детства («лишь стукнет ему год») «двадцать лет живет в арабском доме вычурном Мурузином». Бабушка его держала частную библиотеку в этом доме, и мальчик «…не с бабушкою вместе ли / Шагает в первый ножками подъезд / С той улицы, что памятна о Пестеле?» (Иосиф Бродский попал в точку, когда в Амстердаме, в гостях у племянницы Пяста, обретя новую рифму, сказал экспромт: «How do you do, Mr. Pyast / I’m your future, you are my past»13). Отец был актером-любителем,
И предлагает выбор нам: «Анчар»,
Отрывки из «Полтавы», из «Клермонского
Собора» – так богат репертуар, —
Фет целиком и многое Полонского.
Весь Беранже (на русском) наизусть,
И Алексей… (ну, старший, разумеется)….
И сын сызмала жил под знаком поэзии. «Начал диктовать стихи раньше, чем себя помнит»14. Стихоманом остался на всю жизнь и умел распознать гекзаметр даже на советском просветительском плакате («тонкой (черевой) кишки, гражданин, не бросай, она – ценность»15).
Тогда же, в детстве, он открыл для себя автора первой в мире детективной прозы, «Убийства на улице Морг»:
…Но мне иной толчок был дан при чтеньи вслух
«Убийства в улице» бессмертного Эдгара.
И крался по утрам я, затаивши дух,
Ко шкафу, где томов миниатюрных пара
Стояла. Меж других (их было много) – двух,
Лишь двух искал, – лишь в них неотразима чара…
И в мире ко всему я становился глух,
Одними ими жил. В них было все «другое»,
Ни с чем не сходное, святое, дорогое.
О, это был и ум другой – не вам чета,
Умишки важные напыщенных ученых.
В нем только небеса, в нем только простота,
Он видел мир до дна – во всех его законах;
В Явлении пред ним такая красота
Раздвинулась – какой не зрел никто из оных
Присяжных гениев от гипса и холста;
Но вы, «ценители» всего, что непривычно,
Нашли, что слишком По смотрел геометрично.
И с той поры Эдгар – моих «властитель дум»,
А я его огня носитель неземного…
(«Поэма в нонах»)
В гимназии (Пяст окончил с золотой медалью 12-ю Петербургскую) он прошел через весь набор положенных эпохой увлечений.
Во-первых, Ницше: «Вспоминаешь первые впечатления от личности великого славянина. Жадно впитывал в себя тогда гимназический мозг ницшеанство. Отчего казалось оно тогда таким недозволенным, кощунственным? Особенно вот эта идея сверхчеловека, животного высшего, чем Homo Sapiens, вида? Что это было так со мною, гимназистом, неудивительно. Но отчего так мучительно подходил к этому пункту Заратустры сам Ницше? Отчего свободомыслящему человечеству, уже прошедшему через плоский материализм и нигилизм шестидесятых годов, было так трудно родить этот напрашивающийся вывод из истин дарвинизма? Это мне не совсем понятно. То, что кажется теперь таким азбучным, далось человечеству с таким напряжением, что голову, в которую впервые пришла эта мысль, через несколько лет объял хаос безумия»16.
Во-вторых, Шопенгауэр: «…считая музыку содержанием всякого искусства, фактическое же произведение искусства, будь то портик, статуя, картина или стихи, лишь формою этой музыки», которая – «сверхэмпирическая – гармония небесных сфер, лишь приоткрывающаяся <…> поэту на мгновение»17.
Об этом мгновении при-откровения – стихотворение Пяста, ценимое Блоком и Гумилевым:
Нет, мне песни иной не запеть, не запеть, не запеть!
Только раз, только миг человеку все небо открыто.
И мгновеньем одним – все безмерное счастье изжито.
О безмерное счастье! иного не сметь, не суметь…
Нет, мне рощи иной не любить, не любить, не любить.
Только раз, только миг предстает обиталище рая.
В том зеленом саду – там душа остается, сгорая.
О, душа остается! Остаться! Не жить… И не быть…
Нет, мне жизни иной не узнать, не узнать, не узнать.
Только раз, только миг брыжжет ввысь ледяная громада.
Упадет – и уйдет – и пустыню покинет прохлада…
О, пустыню покинет! Покинуть! Не взять!.. И не дать!..18
Подобный миг – непонятный луч, заставивший гимназиста младших классов замереть в экстазе на набережной Фонтанки, – описан Пястом в «Поэме в нонах» (этот миг он потом почел «мистическим анархизмом», переведя на русский – тайным безвластьем):
«Безвластье тайное»! – Тебя я пережил, —
О, не рассудком, нет, – но в странном откровенье.
Я помню этот день: наш класс «гулять ходил»,
Мы вдоль Фонтанки шли – тягучей цепи звенья;
Вдруг я замедлил шаг, – меня остановил
Тот непонятный луч – на малое мгновенье;
Он существо мое надолго обновил,
И навсегда с тех пор мой обратился разум,
К чему нет доступа, что нам дано экстазом19.
И с этого мига он неизменно внимателен и доверчив к разного рода оккультистским опытам20.
А гимназисту выпускного класса был явлен другой луч – московские «Весы»: «…схватив с неописуемой жадностью новый № журнала с таинственной, черной, тщательно воспроизведенной, кляксой на обложке, – не шел он, – летел – домой, не замечая ни восхитительного, «мартиникского» заката, ни домов, ни прохожих, ни конок, – летел он, не замечая ни времени, ни усталости, – летел он домой, – скорее, только бы скорее!.. И дома преображалась комната его; прежняя неприветливая, сырая становилась уютной и радостной. Комната ждала сама, всеми фибрами своими ждала хозяина своего с вожделенной книгой под мышкой. Не отрываясь, просиживал в ней хозяин ее над страницами своего приобретения. Просиживал вечер, и ночь, и половину занявшегося утра. Все, что находилось в этой красно-серой тетрадке, пленяло его, восхищало, наполняло трепетом. В каждой каракуле видел он особый, огромный, таинственный смысл. Каждая недомолвка – происходившая часто от неуклюжести неопытного автора – казалась ему потаенной дверью в заповедное царство. Каждое имя, упомянутое и журнале, – именем помазанника и владыки»21.
С того времени запойный читатель брюсовского журнала «несет караул перед лозунгами символизма»22. А через год Пясту выпала встреча, вызвавшая переживания, сходные с теми, которые когда-то испытал гимназистик на Фонтанке:
…Январь девятьсот пятого года, квартира в доме Мурузи, стройная фигура в студенческом сюртуке, лицо юного Аполлона, и – разлитая во всей атмосфере комнаты, полной людей искусства и литераторов, исходящая от него – трепетность касания миров иных.
В тех мирах, есть они или нет, времени во всяком случае нет. Поэтому-то так быстролетно в эмпирике все то, что касается таких людей, про которых кажется, что для них потустороннее не нечто умопостигаемое, но родное, кровное, осязательное.
Материалисты, скептики, попробуйте отрицать факт, что относительно А.А. Блока это казалось!23
В «Воспоминаниях о Блоке» Пяст описал эту встречу подробнее, отметив «и то скромное благородство, с которым он вступил в спор с влиятельным в литературном мире лицом по поводу стихов отсутствовавшего тогда поэта. Дело касалось последнего стихотворения Бальмонта». К этому Пяст прибавил, по-своему подхватывая эстафету литературного благородства, сославшись на казненного Гумилева: «Один умерший теперь поэт, к которому Блок относился без сочувствия и всегда утверждал, что он, Блок, его не понимает, – этот поэт, несмотря на это, всегда отмечал у Блока, как наиболее характерный его человеческий признак, – благородство; говорил, что Блок – воплощение джентльмена и, может быть, лучший человек на земле»24.
В этом году Пяст «вошел в круг» и в почти ежедневном общении с блистательными собеседниками и сверстниками, наделенными острой и глубокой чувствительностью, был как бы обречен на ускоренный духовный рост. На «Башне» Вяч. Иванова он блеснул не столько как поэт, сколько как читатель поэтов. Об одной из первых «сред» Л.Д. Зиновьева-Аннибал записывает: «Пяст, застенчивый, почтительный, красивый, как будто со сдерживаемым пламенем человек читал наизусть прелестно (нечто между поэтического и актерского чтения) стихи Бальм<онта>, Белого, Сологуба и Вяч. Иванова и свои, где чувствуется стиль и желание что-то сказать из глубины!»25
Продолжением и расширением петербургского опыта должна была стать его поездка в Германию:
О Дрезден! Яркие весенние три дня
Тобой заполнены в волшебной жизни-сказке;
Там «более чем мир» раскрылся для меня,
Очам представились неснившиеся краски…
(«Поэма в нонах»)
О мюнхенских впечатлениях два десятилетия спустя Пяст писал: «Главное: убеждаюсь навсегда, как неверно представление многих русских, что подлинная духовная жизнь – только в России»26.
Но в том же Мюнхене с ним происходит психический срыв, ставший началом болезни, мрачно окрасившей всю его жизнь27.
Из психиатрической клиники Пяст пишет в июле 1906 года письмо Ремизову, где перечисляет «результаты» постигшей его «нервной инфлуэнцы»: «1) оскорбительное письмо Брюсову (!); 2) приезд в Мюнхен матери; 3) приезд дяди; 4) шесть недель дорогого леченья в лучшей в мире клинике у лучшего в мире психиатра (точно для этого я выбрал Мюнхен); 5) перспектива мотанья денег в Швейцарии; 6) перспектива нескольких лет жизни под запретом всякого волненья и, наконец, 7) приезд – отдельный, самостоятельный, сказочный приезд невесты моей, исполнивший меня стыдом за себя и горестью за нее несказанной»28.
Болезнь будет не раз возвращаться к Пясту, будут попытки самоубийства, его будут доставлять в клинику с проломленным черепом29, его станет избегать иногда даже Блок30, на долю его выпадет глубокое душевное страдание – в письме к Брюсову в 1913 году, написанном, несмотря на размолвку, в попытке выразить сочувствие адресату после самоубийства Н.Г. Львовой, Пяст писал о себе: «…человек, бывший сам недалеко от ужаса, подобного тому, который захватил Вас»31.
Но, пусть и с пробелами, Пяст все же активно присутствует в литературной жизни. В поэме «По тропе Тангейзера» спустя четверть века он себя, молодого, описывал:
А он, в сюртук застегнутый,
Надменный и неловкий,
С чуть-чуть назад отогнутой
Лобастою головкой,
«В поэта» коронованный
И в двадцать лет женатый,
Всходил, слегка взволнованный,
По лестнице покатой.
В самосознаньи четок, и
Самотерзанья полон…32
Он участвует в создании книги, которая должна закрепить взлет русской поэзии самого начала века, – «Книги о русских поэтах последнего десятилетия». Спустя много лет он с удовлетворением вспоминал о составе книги, «куда не были помещены (провиденциально!) начинавшие тогда… А. Кондратьев, Леонид Семенов, Г. Чулков и Сергей Соловьев (я не говорю о безвкусных, старомодно начинавших, о тех и говорить не стоит), а были помещены после Блока, Вяч. Иванова и Белого (из старших) Городецкий, Кузмин и Макс Волошин – все трое вполне «отгаданно», заслуженно – хотя и отгадать последнего, например, было трудно!»33
С 1907 года Пяст начинает готовить к печати книгу своей лирики, она выходит в 1909-м. Не считая отзывов нескольких знатоков и друзей (И. Анненский, Гумилев, Городецкий), «Ограда» встречает прохладный прием у рецензентов. Отчасти это объясняется заведомой недоброжелательностью массовой русской критики к символистской поэтике, упрямым нежеланием вникать в язык новой чувствительности, которая лелеяла «молитвенность цельного мига» и стремилась по возможности удалить из стихового рассказа об этом миге «материальное, слишком материальное», – Пяст исповедовал тезис: «То, что не улавливается физическими чувствами, есть наилучшая ловитва для поэта»34. Ныне, когда семантический букварь символизма представляется элементарно ясным, нам уже трудно внять, например, пафосу критика В. Кранихфельда:
«Кто, например, дерзнул бы разгадать хотя бы такое стихотворение Пяста:
Когда твоя, простая, как черта,
Святая мысль мой разум завоюет,
Тогда моя ответная мечта,
Познав себя – белея заликует.
Тогда моя ночная пустота
Лишится чар и в Свете растворится;
Единая познается царица,
И будет Ночь, как Первая, свята»35.
За последующее десятилетие стихи из «Ограды» потеряли свое «сладкозвучие» (Гумилев36), и тайну (А. Кондратьев37). При переиздании в 1922 году новые читатели жаловались на скуку: «Рассуждений сколько угодно, но ни образности, ни музыкальности, т. е. того, что поэту только и нужно, – нет у него»38. Да и былые соратники по «Весам» обнаружили, что на его холодной элегантности и формальной законченности «лежит тяжелая склепная тень», и, перечитав его старые строки:
Покажу ли я людям свой собственный шаг,
Перейму ли чужую походку,
Иль без области царь и без магии маг, —
Я пройду одиноко и кротко? —
заключали: «Вл. Пяст действительно в поэзии «без магии маг» или его магическая сила осталась в прошлом»39.
Но на рубеже 1910-х в стихах «Ограды» жили какие-то обещания, заставившие Иннокентия Анненского (выделившего в сборнике такие «анненские» строчки: «Талая тучка. Робкая, будто обманутая») сказать о дебютанте: «Фет повлиял или Верлен? Нет, что-то еще. Не знаю, но интересно. Подождем»40. Первый сборник Пяста заслуживает самого пристального рассмотрения с точки зрения новых для 1909 года интонаций, навеянных откуда-то из ближайшего будущего русской поэзии, из постсимволистского стихового говора. Вот, например, стихотворение 1905 года (отбиравшееся Пястом для публичных чтений41), которое предсказывает дикцию «Вечера» и «Четок»:
Ночь бледнеет знакомой кудесницею
Детских снов.
Я прошла развалившейся лестницею
Пять шагов.
Коростель – без движения, всхлипывая
В поле льна.
Ровный отблеск на сетчатость липовую
Льет луна.
Я в аллее. Ботинкой измоченною
Пыль слежу.
Перед каждою купою всклоченною
Вся дрожу.
Старой жутью, тревожно волнующею,
Вдруг пахнет.
И к лицу кто-то влажно целующую
Ветку гнет.
Путь не долог. Вот тень эта матовая —
Там забор.
О, все так же дыханье захватывает —
До сих пор!
Оставляя разговор о лирике Пяста, напомним справедливый, на наш взгляд, приговор, вынесенный представителем следующего литературного поколения (Верой Лурье): «…пусть крупица, принесенная поэтом в сокровищницу русской поэзии, и совсем небольшая, но во всяком случае это чистое, культурное творчество, в строгом, выдержанном стиле, человека глубокого, знающего, а главное, действительно любящего поэзию»42.
В 1908 году Пяст предпринимает попытку создания пространного автобиографического стихового повествования – «Поэма в нонах», по слову Иванова-Разумника, «самое последнее, самое предельное и самое последовательное выявление того духа внутренней отграниченности, которая определяет собою все подлинное наше декадентство двух прошлых десятилетий»43. Д.Мережковский в «Русской мысли» ее отверг44, а отдельным изданием Пяст недоволен как «лубочным» (то есть полиграфически убогим и изукрашенным досаднейшими опечатками) и объявляет небывшей эту книжечку, вышедшую в московском издательстве товарищества «Пегас» в 1911 года. Он безуспешно пытается переиздать ее в солидных издательствах45, что удается ему только в конце 1913 года с помощью Блока и Иванова-Разумника, когда она появилась в альманахе «Сирин» (правда, с купюрами). Литературным событием на фоне рядом опубликованного романа Андрея Белого «Петербург» она не стала46.
В 1914 году Пяст (по рекомендации Блока) становится рецензентом газеты «День» и приложения к ней «Отклики» (эти его газетные выступления заслуживают републикации). Его можно было слышать на различных диспутах, где он, по замечанию, П.Е. Щеголева, «трогательно говорил в защиту торжествующего над жизнью искусства»47. Венцом такого рода публичности стала для него лекция «Поэзия вне групп», состоявшаяся 7 декабря 1913 года в Тенишевском училище. Текст лекции не обнаружен, нам известна лишь афиша с тезисами:
Гороскоп новорожденным футуристам. «Будетляне» или поэты настоящего? «Carpe diem» как неосознанный лозунг поэтов «грядущего дня». Элементы футуризма в русской поэзии предшествующего периода.
Декаденты и символисты. З.Гиппиус, К. Бальмонт, Иван Коневской, Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Ал. Блок. «Школы», возникавшие из символизма. Акмеизм.
Мистическая действенность и магическая сила поэзии девятисотых годов. Переворот в технике, как существенное в футуризме; его признаки, причины и предвестия. Отчего футуризм не только следствие модернизма. Новое и ветхое в футуристических «манифестах». Доктрина и практика. Рабочая комната и поэзия живая. Рост русской поэзии, как таковой (помимо предвзятых теорий). Характеристика новейших поэтов «вне групп»48.
Лекция нашумела в литературном Петербурге тем, что Пяст, как тогда говорили, «расшаркался» перед футуристами. Спустя два месяца, придя в то же Тенишевское училище на затеянный В.Шкловским диспут о «новом слове», Пяст увидел свежий кубофутуристический манифест «Идите к черту!», а там, в перечне адресатов – свое имя. В его выступление пришлось внести изменения. Как повествовал Б. Эйхенбаум в письме к Л.Я. Гуревич, «закончил он неожиданно. “Будетляне” оскорбили его, назвав недавно в каком-то своем листке “Адамом с пробором”: “Они послали меня к – я не могу сказать, куда…” (в публике смех). Он открещивается от футуристов и кончает обращенным к ним возгласом: “Руки прочь!”»49
Но главным, пожалуй, в глазах современников «литературным самовыражением» Пяста была его многолетняя дружба с Блоком – сопровождавшаяся охлаждениями и взаимосближениями и почти прервавшаяся после революции. Этим взаимоотношениям посвящена глубокая работа 3.Г. Минц50, где рассмотрены «исходная асимметрия» их взаимоотношений, обстоятельства дружбы-спора Блока и Пяста: как приверженца «стихийничества» и адепта «мистического эстетизма» во второй половине 1900-х, как «националиста» и «либерала-западника» в начале 1910-х, как «скептика» и «оборонца» во время войны, как «антигуманиста» и «гуманиста» после революции. Там же поставлен вопрос о соотнесенности фигуры Пяста с образом Бертрана, Рыцаря-Несчастье в «Розе и кресте».
Среди увлечений Пяста помимо шахмат, оккультизма, декламации, плаванья была и версификация. Немецкий поэт и переводчик Иоганнес фон Гюнтер вспоминал об их долгих совместных «прогулках в садах мировой литературы» и разговорах о разных типах сонетов и о дактилических и еще более многосложных рифмах51. Последние, так называемые гипердактилические рифмы, были предметом особенной привязанности Пяста. Именно из-за них он послал из Мюнхена безумное письмо Брюсову52. Пяст выступает в прениях по стиховедческим докладам в Обществе ревнителей художественного слова (его собственные отчеты об этих заседаниях в прилагавшейся к «Аполлону» «Русской художественной летописи» подписаны псевдонимом Rusticus, то есть «Деревенщина»). Итогом его стиховедческих штудий53 стала книга «Современное стиховедение. Ритмика» (Л., 1931) – первая часть задуманной монографии, вторая часть должна была быть посвящена «тембромелодике».
В 1910-х Пяст пишет автобиографическую прозу, которой суждено было остаться неизданной, – первый свой роман «Круглый год» (объявленный как готовящийся к печати в 1923 году; чтение из него Пяст устраивал в 1916 году54), состоявший из четырех частей и эпилога, в котором, по-видимому, должен был быть описан эпизод, когда Пяст бросался под поезд55. (Второй роман Пяста тоже света не увидел56.) Следующим опытом автобиографического повествования была поэма о Февральской революции, оставшаяся незавершенной:
Здравствуй, Русь перевернутая!
Все то же в тебе, что и было:
Дороги, пылью глаза и уши наглухо законопачивающие;
Ухабы, обухом туловище бьющие;
Лужи, в которых потонет и теленок;
Тараканы, бесповоротно все кухни завоевавшие;
Клопы, неразрывно с каждой спальнею сблизившиеся;
Полное отсутствие всего, что могло бы сделать благословенной жизнь,
И щедро рассыпанная повсюду отрава существованию…
По-прежнему редкий знает, на какой улице он сам живет,
И никто указать не может, как пройти в место соседнее.
Свой досуг и каждый свободный клочок земли
По-прежнему всякий старается заполнить семечками,
Поклявшись не оставить незаплеванным ни клочка своей родины…
И в белых церквях, единственном проблеске красоты среди владычествующего уродства,
По-прежнему полным голосом отдают сторожам грубые приказы попы,
Промежду глав, между возгласами, которыми знаменуются таинства,
И ектиниями, в которых отвращавший прежде каждого от церкви «Царствующий Дом»
Заменен с неохотой на тех же местах (что <…> ломать, молитвы переделывать?)
Временным правительством57.
Свое отношение к октябрьскому перевороту Пяст высказал в стихах, опубликованных уже 31 октября 1917 года в газете «Воля народа»:
Зимний дворец (Ночь на 26 октября)
Мы умираем во имя идеи, во имя
Матери нашей России, во имя святыни.
Той, что звалась революцией вечно и ныне,
Девы, как лилия чистой, меж всеми другими.
Мы умираем, предать неспособные право
В руки захватчиков. Вам же, о трусы, проклятье!
Вы не пришли защищать нас, о Каины братья.
Нас, беззащитных, предавшие слева и справа.
Не от себя проклинаем мы вас, малодушных,
Вас, чья душа растворилась в хотениях тела.
Это проклятье послать вам Царица велела,
Та, Херувимских честнейшая хоров воздушных.
Акции большевистской власти Пяст резко не приемлет. Настроенный просоюзнически, он озаглавливает свой стихотворный отклик на вести о сепаратных переговорах с немцами евангельскими словами об Иуде – «Шед удавися» (пошел и удавился):
Что Русь на части расхищается,
Что не уйти ей ввек от плена, —
Не искупленье. Не прощается
Ни за какую скорбь измена58.
И, записной космополит, противопоставляет т. н. пролетарскому интернационализму чувство всеевропейской культурной солидарности в стихотворении о Китеже (начиная подсоветскую традицию этого символа, которой потом отдали дань и Ахматова, и Клюев):
Как церковь есть горе над нами,
И в ней вершится правый суд
Над лживыми ее сынами,
Что верными себя зовут, —
Так, как бы жизнь ни искажала
В мути зеркал его черты,
Есть лик Интернационала
Невыразимой красоты.
Не устоять пред этим ликом
Вам, осквернителям его.
Поднявшим в ослепленьи диком
Длань на свое же божество!
Его неумолима кара,
Возмездья час не долго ждет, —
И от обратного удара
Кощунник в корчах упадет.
Холопы Кайзера! Не мните ж,
Что лег у ваших ног народ!
Россия подлинная в Китеж
Ушла, сокрытый в лоне вод59.
И в ряде других стихотворений Пяст отдается поэтике прямой инвективы, – например, в памфлете на однокашника по Петербургскому университету Н.В. Крыленко, прочитанном в глаза наркому А.В. Луначарскому, которого Пяст помнил еще в косоворотке на «средах» Вяч. Иванова:
«Орангутанг и жалкий идиот»,
Что на плечи взвалил себе заданье
Покрыть бесчестьем Армию – и вот
Успел в одном – потомству в содроганье…
В «похабных» снах не зная неудач,
Знак чести снял с солдатских плеч – погоны,
Заплечный мастер! – иначе палач,
На чьих глазах растерзан был Духонин60.
Неудивительно, что Пяст, как известно, прервал отношения с Блоком после обнародования поэмы «Двенадцать», сделав это публично, через газету: «В понедельник 13 мая общество «Арзамас» объявило «Вечер петроградских поэтов», в числе участников которого значусь и я. Вынужден заявить, что согласия на помещение моего имени я не давал и выступать на вечере с такою программою и с Рюриком Ивневым и Александром Блоком не считаю возможным»61.
Войдя в оппозицию к новому строю, Пяст стал как никогда предаваться культурной работе – в частности, журналистике и переводам. В 1919 году он начинает пристально заниматься теорией декламации и соответствующей педагогической практикой в Институте живого слова62. Противопоставляя «свиному рылу декламации» (О.Мандельштам) собственно поэтический подход к звучащему стиху, он проповедует закон неприкосновенности звуковой формы, предполагающий приблизительную изохронность, то есть равенство во времени произнесения ритмически соответственных стихов (ускорение и замедление допустимы только как исключение, как «музыкально обоснованный» прием), соблюдение ритмических, а не словарных ударений, равенство пауз, тактичное подчеркивание звуковых повторов63. Но, человек предвоенной культуры, «закоренелый символист», как называл его С. Городецкий64, Пяст иногда воспроизводил лозунги, выглядевшие довольно наивно в контексте народившейся новой литературной науки. Естественно, что они вызывали критику, например, Б.М.Эйхенбаума:
«Он говорит о каком-то «содержании» и об «отвлеченной (?), посредствующей (?) форме». Потом он говорит еще о том, что слово – синтез всех искусств и что «при восприятии словесных произведений воображения ум (?) должен работать особенно интенсивно». Этими туманными намеками открываются пути ко всем изношенным банальностям, с которыми В.Пяст сам хочет бороться. Если есть форма посредствующая и содержание, то да здравствует психологическая декламация! Если слово – синтез искусств (скучная и бесплодная метафора!), то да здравствует она же, заботящаяся о том, чтобы слушатель «видел» каждое слово, чтобы он слышал в звуках шум моря, пение птиц и т. д. <…> Предоставьте слову его место – не играйте метафорами! В Пясте говорят традиции символизма – нам их не надо. Никакой живописи или скульптуры, никакой архитектуры (!), никакой музыки и никакой пантомимы в словесном искусстве нет, а есть законы общие всему искусству как таковому, и есть свои, специальные, отличающие его от всех других искусств»65.
Что касается поэтического творчества Пяста, то его несозвучность наступившей эпохе была самоочевидна. Вот характерный отчет о его творческом вечере:
Из своих произведений он читал отрывки из поэмы «Грозою дышащий июль». Какого бы, вы думали, года этот июль? Наверное, 1917, 1918 или 1919 гг. Ничуть не бывало. Поэт Пяст живет не революцией, нет, а вдохновляется июлем 1914 года. Тогда все буржуазные поэты, как один, встали на защиту матушки-России против кровавого Вильгельма. Даже «нежный и единственный» Игорь Северянин хотел «вести на Берлин» своих читателей. Вот одну из таких громоносных поэм и продемонстрировал Вл. Пяст. В этих отрывках вспомнил и убийство эрцерцога австрийского в Сараеве, и переписку Вильгельма с Николаем II, наконец, самого Вильгельма в страшном образе, с «провалившейся грудью» и авиаторов Гарро и Нестерова, отважно протаранивших немецкие цеппелины и т. д. <…> Из лирических стихов, входящих в неизданную книгу стихов «Львиная пасть», нельзя не упомянуть о стихотворении «Моему сыну», где автор говорит: «Пусть будет тебе неведом малодушный страх пред здешней пустотой. Благослови тебя Господь» и т. д. Мне хотелось бы успокоить поэта, сказав, что его сын наверное не будет знать того страха перед здешней пустотой, каковым наделен он сам66.
В 1922 году Пяст передает в издательстве З. Гржебина «Ограду» и два новых сборника лирики «Львиная пасть» и «Третья книга лирики» (стихи 1920 г.). В рецензии на три издания, подписанной «X.», говорилось, что Пяст «поэт огромных потенций, внемерных порывов», но что осуществления его не ярки и делают его звездой «второстепенной величины»67. Но все же отдельные пястовские строфы останавливают внимание даже среди стихового изобилья начала 1920-х:
Да, пожалуй, еще об одном
Попрошу Вас: когда Вам не спится.
Как-нибудь, у меня за окном
В час ночной, пролетев, очутиться.
И послушать, как сонную тишь,
В расстояньи, за шторою близкой, —
Под каблук угодившая мышь
Разрезает пронзительным писком.
То мой бред. Потому не боюсь
В нем я с истиной впасть в разноречье.
Потому – как мертвец, я смеюсь,
Что у мыши – лицо человечье.
Деятельность Пяста в начале 1920-х весьма энтузиастична. 17 февраля 1921 года он читает в Доме искусств доклад «Новые побеги травы», восхваляющий (и как бы ставящий на место прославлявшихся Пястом за семь лет до того Ахматовой и Мандельштама) начинающих И. Одоевцеву, Н. Оцупа, С. Нельдихена, Вс. Рождественского, и последнему даже приходится после доклада публично опровергать прогноз о том, что он превзойдет Мандельштама68. Пяст неустанно ждет «нового трепета»:
Нынче присяжным критикам не хватает твердой почвы, точных мерил и критериев для их работы. Зыблются самые устои деревянных зданий с теми фундаментальными печами, от которых так удобно было начинать церемонный критический менуэт с приседаниями или бесстыдный канкан – в зависимости от характера, воспитания и вкуса пишущего. Искусства проходят полосы перемен в самом своем нутре; видоизменяются самые понятия, самые определения искусств; новые здания их строятся так, что печек в них не закладывается вовсе, а в уже готовые комнаты вносятся новомодные «времянки» и «буржуйки» (sit venia verbo!).
Почему «новый трепет» (бодлеровское выражение) в искусстве не позволяет утверждать о нем что-либо категорически? Именно потому, что он трепет, что сейчас он – трепет, он выбивает сам почву из-под ног утверждающего. О нем возникают суждения лишь потенциальные, либо же аподиктические, а произносить те и другие осмеливаются лишь считающие себя до известной степени прорицателями, с которыми в древности отождествлялись поэты69.
В эти годы Пяст озабочен тем, чтобы не пропустить нового голоса, откуда бы он ни шел – со стороны выучеников Цеха поэтов или так называемых пролетарских поэтов, приветствуя стихи Николая Оцупа за бодрость, а Макса Жижмора – за «собственное искание в области недозволенного поэтическими канонами (прозаического) словаря»:
Но часов сложнее Мозера
Путь к тебе, жене чужой.
Вспомни, дорогая, озеро,
Белый китель, голос мой70.
С Цехом поэтов Г. Иванова, Г. Адамовича и Н. Оцупа в начале 1922 года Пяст даже объединяется официально71.
В эти годы Пяст еще заметная фигура литературно-художественной жизни обеих столиц – в Доме ученых читает лекции об открытиях и влиянии Эдгара По, посещает приемы у А.А. Мгеброва и В.В. Чекан, ночные бдения в кружке «живого творчества» «Ложа вольных строителей» – домашнем клубе актера Н.Н. Ходотова72, пишет стихи в альбомы, например, метя в своих современников-конформистов:
Увы, совсем наоборот
Поэты делают в кавычках.
Благословлять у них в привычках
Царя очередного гнет73.
Он пишет стихи для детей, вроде таких:
Старшая стрекоза
Выпучила глаза.
Крылышками стучит.
Дрыгает и ворчит
«Грузный аэроплан,
Этакий ты мужлан,
Так-то ты неуклюж,
Мотоциклеткин муж!»74
В 1926 году выходит составленная В. Пястом совместно с Надеждой Омельянович хрестоматия «Современный декламатор», включавшая и ряд впервые опубликованных стихотворений поэтов 1920-х. Советская критика в лице Г. Лелевича сигнализировала о том, что в книге «много и мертвого, чужого, порою – вредного»: антииндустриальные стихи Клюева, «обывательские стихи Цветаевой и Вяч. Иванова об эпохе «военного коммунизма». Такой материал может пригодиться при декламации лишь в случае специфическою задания, напр., для иллюстрации доклада «Современная мистика» и т. д. Печатать такие вещи в декламаторе можно лишь с соответствующими оговорками и социологической характеристикой материала»75.
При том Пяст, говоря прямо, был нищим трагическим чудаком – из десятка анекдотов приведем один:
Когда я иногда иду вместе с поэтом Вл. Пястом (у него очень длинен нос, и он очень похож на Данте, но одет – отчаянно) – то бывает, что мальчишки и барышни хихикают нам в лицо. Пяст приходит в ужас и спрашивает: «Почему же они смеются?» Я ему объясняю, что это – смеются надо мной. И он, слава Богу, верит – и успокаивается. Вид у нас с ним такой, особенно когда он под порыжелым котелком подвязывал себе зубы, что однажды – вот как вышло: – я и Пяст – присели на подоконник магазина на углу Арбата, поджидая трамвая. И тут к нам подошел внезапно довольно опрятный нищий-еврей и сказал буквально следующее: «Хаверим (граждане), подайте мне, пожалуйста, что-нибудь. Я тоже из тюрьмы и тоже из Могилева.
Пяст даже застонал от негодования. Этот случай, кажется, получил даже широкую огласку у гг. литераторов76.
О чем беседовали Пяст с Зубакиным под взглядами мальчишек или на «Мансарде» Бориса Пронина – можно отчасти восстановить по списку тем для монографий, который пять лет спустя предложил Зубакин Пясту письмом из ссылки в ссылку: теория новеллы, конструкция драмы (отправляясь от испанского театра), «теория сенсационного зрелища» (скачки, шахматный турнир, цирк) или же «значение конного спорта в древности и у нас»77. В переводы и популяризацию испанской драматургии Пяст вложил немало времени и сил, скачки же были его страстью78 и предметом одного нашумевшего его стихотворения – о кобыле по имени Мангуст, чья блестящая карьера «ахматовских достойна уст».
Наконец, он состоялся как один из причудливейших русских мемуаристов. В 1923 году выходят его «Воспоминания о Блоке», несомненно содержащие ценную информацию о душевном строе и духовных интересах как автора, так и главного персонажа, но информация эта скорее улавливается между строк, требуя известной реконструкции. Поэтому книга вызвала почти всеобщую негативную оценку.
Григорий Лозинский писал в Париже: «Вл. Пяст говорит, что одно время был очень близок с Блоком, но читатель того не видит и не чувствует. Разговоры с Блоком бледны, факты из жизни поэта, приводимые Пястом, незначительны…»79, а литературовед Арсений Островский – в Ленинграде: «Литературные встречи, беседы на «мелкие» мистические темы, частые прогулки (с деталями пейзажа) и редкие кутежи (с выяснением отношения Блока к женщинам). Ничего, что бы рисовало Блока во весь рост»80. Далмат Лутохин, считавший Пяста талантливым поэтом, нашел, что образ Блока в воспоминаниях «вышел тусклым и мелким»81. И старый друг Пяста С. Городецкий восклицал: «В книге Пяста Блок опошлен и оханжен»82.
Вышедшие в 1929 году «Встречи» тоже явно разочаровали тех, кто в большей или меньшей мере принимал участие в становлении и развитии русского модернизма, – от Андрея Белого, считавшего книгу бестактной и поверхностной83, до младшего современника и блистательного знатока символизма Дмитрия Усова, который писал Б.А.Садовскому, что «Встречи» – «витиеваты, претенциозны и как-то нахальны»84. Большего ждали от книги и представители следующего литературного поколения: «…воспоминания эти особого интереса не представляют из-за небрежности, с которой они написаны: даты – перепутаны, синтаксис обезображен, изложение способно отпугнуть доверчивого читателя»85. «Сомнамбулический синтаксис» раздражал и Цезаря Вольпе86, и Георгия Адамовича, который, приведя фразу – «Это была знакомая не его, собственно, и даже не Любови Дмитриевны, а тетки и матери Блока, которых она, чьи родители были с теткой и матерью Блока дружны, – с раннего детства называла “тетями” и выросла как бы под их крылышком», – иронизировал: «Образец ясного и выразительного стиля»87. Социологическую критику отталкивали не только «неряшливость» и «неумелость», но и предпочтение «мелочам» за счет общих концепций: ««Собака» заслоняет литературу, литературный факт уступает место анекдоту»88. Некоторые читатели умели оценить «добродушие и деликатность» мемуариста, находили в его характеристиках выпуклость, остроумие, едкость, но опять-таки отмечали поверхностность, когда речь шла о наиболее интересовавших их фигурах: «Слабее всех очерчен в книге В.Пяста “Цех поэтов”»89.
По этому поводу надо напомнить, что текст «Встреч» в большей своей части сочинялся Пястом в процессе диктовки и почти лишен следов редактирования и саморедактирования. Это, между прочим, придает развертывающемуся как бы на глазах читателя процессу воспоминания, припоминания, борьбы с провалами памяти известное очарование и особую иллюзию искренности. Надо сказать, что разительное простодушие и какая-то несомненная внутренняя честность пястовской книги придали ей репутацию безусловного свидетельства (хотя порой, вместе с зоркими наблюдениями и малоприметными деталями, которые уловило только «боковое зрение» Пяста, встречаются и досадные неточности). Сегодня во «Встречах» те черты, которые в пору их опубликования виделись прегрешениями против жанра, бестактностью по отношению к описываемым личностям, безвкусием повествователя и безответственностью летописца, именно и представляются наиболее привлекательными. Внимание к сугубым мелочам поэтического быта, к эксцентричным и периферийным фигурам, к случайным разговорам и идеям-однодневкам, к проходным каламбурам и стиховым экспромтам да еще сумбурно-вдохновенная вязь, дающая некое косвенное представление о характере петербургских разговоров предреволюционной эпохи, – все эти золотые крупицы исторической прозы для наблюдателя из-за реки беспамятства едва ли не дороже развернутых академичных концепций.
У Пяста было много оснований попасть в поле зрения органов политического сыска. Его имя как участника оккультистских занятий у Г.О. Мебеса было названо в 1926 году в показаниях Б.В. Астромова90.
8 февраля 1930 года Пяст был арестован в Москве и по статье 58–10 и 58–11 (контрреволюционная агитация и участие в контрреволюционной организации) приговорен к высылке в Северный край на три года – сначала в Архангельск, потом – в Кадников Вологодской области. Книга «Современное стиховедение» была остановлена печатанием, но потом все же вышла в свет, хотя автор не имел возможности держать корректуру. В ссылке он продолжает писать большую «поэму в отрывах» «По тропе Тангейзера», которая фигурирует в дистихах Мандельштама:
Слышу на улице шум быстро идущего Пяста.
Вижу: торчит из пальто семьдесят пятый отрыв.
Чую смущенной душой запах голландского сыра
И вожделею отнять около ста папирос.
В 1932 году прошел слух о самоубийстве Пяста91, вызвавший ряд некрологов в зарубежье (В. Ходасевич, Георгий Иванов, А. Кондратьев). В 1933 году Пяст был сослан в Одессу. Здесь он женился на К. Стояновой, в 1936-м получил возможность вернуться в Москву, благодаря, в частности, хлопотам В.Э. Мейерхольда. Хлопотал за Пяста и М.М. Пришвин (в дневниках которого за разные годы мы встречаем моментальные словесные портреты Пяста). Умер он в Голицыне под Москвой осенью 1940 года. В некрологе, помещенном «Литературной газетой», говорилось: «В трудной своей жизни Пяст никогда не снижал своего мастерства. Он написал не очень много, но то, что он оставил, сделано хорошо»92.
По замечанию Иванова-Разумника, «острый» Пяст умер после ссылки «непримиримым»93.
P.S. На этой цитате обрывался первый вариант, служивший представлением к научной републикации мемуаров Пяста. Но, как говорил Михаил Кузмин, «судьбой не точка ставится в конце». И Пясту случалось имитировать «перестройку». Для одной из поэм он переписал наново, с точки зрения победителей, свое старое, от имени защитников Зимнего, цитированное выше стихотворение. В «Поэме о городах» выступил и вкладчиком стихотворной ленинияны (в 1917 году он называл этого человека «душегубом» и «криводушным безумцем»):
…И те луга, где Ильичом накошено,
Шалаш в разливе у Сестры-реки…
Но – за стеной Китайскою теперь,
Но – за экватором такого встретьте-ка,
Кто не слыхал бы имени в ту дверь,
Входившего, чуть щурясь, теоретика!
У него, в двадцать пятом «отрыве» «Тангейзера» содержится и мотивировка, покрывающая технику мореходного лавирования, гибкость гражданина и переменчивость стихотворца:
Таково мореплаванье. Только наставишь уверенно
Одинокий свой парус на сушу, вдали очертившуюся, —
Как желанная с глаз – безвозвратно и сразу потеряна,
И ветрам возвращаешь ладью, по их воле носившуюся.
В этом роде политика. Выступи только с платформою,
Как стареет она, все изъяны свои обнаруживая…
Потому и в поэме, с какою чуть свыкнусь я формою,
Как бросаю ее, для меня обветшавшие, кружева (я).
Как бы то ни было, погодим и с пафосом, и с морализированием. Давайте пока введем в оборот пястовский архив, вынесенный в базарных корзинках из квартиры Мандельштама после первого ареста хозяина квартиры.
Первый вариант – как вступительная статья в книге Вл. Пяста «Встречи» (1997) в серии «Россия в мемуарах» издательства «Новое литературное обозрение». Книга была посвящена «памяти историка русского символизма, первого исследователя пястовской творческой биографии – Зары Григорьевны Минц». Независимо от этой нашей публикации была подготовлена работа: Гришунин А.Л. Спутник Блока – Владимир Пяст // Славянские литературы. Культура и фольклор славянских народов. XII международный съезд славистов (Краков, 1998). Доклады российской делегации. М., 1998. С. 189–203. См. также нашу справку о В.Пясте: Русские писатели 1800–1917. Биографический словарь. Т. 5. М., 2007. С. 228–231.
Комментарии
Замятин Е. О синтетизме (цит. по: Анненков Ю. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. М., 1991. Т. 2. С. 19). Ср. в романе Ю.П. Анненкова об эпохе «военного коммунизма»: «взволнованный Пяст, страдавший одышкой, голодный неудавшийся Пяст» (Русские записки. 1938. № 3. С. 109). По отзыву художника Г.И. Гидони, близкого Пясту, анненковский портрет «совершенно неудовлетворителен со стороны внешнего сходства» (Аргонавты. 1923. № 1. С. 65), но падчерица Пяста, впервые увидевшая его в 1933 г., свидетельствует, что он выглядел так же, как нарисовал его Ю.Анненков (Наше наследие. 1989. № 4. С. 590). Ср. впечатление явно недоброжелательного к модели Н.М. Волковыского о «патологически-жутком реализме портрета Вл. Пяста» (Дни (Берлин). 1923. 1 апреля).
Гулевич В.М. К истории создания А.А. Осмеркиным «Портрета В.Пяста» // Музей 5. Художественные собрания СССР. М., 1984. С. 108. Портрет (1926) хранится в Киевском музее русского искусства.
Чуковский Н. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 59.
Слонимский М. Книга воспоминаний. М; Л., 1966. С. 62. Строка взята из стихотворения Владимира Княжнина.
Возможно, в сознании Мандельштама, когда он выстраивал биографию Парноку, жила память о «библиотеке для чтения» пястовской бабушки. Заметим, что в личности основного прототипа главного героя, В.Я. Парнаха, немало черт совпадают с пястовскими. Несомненны в облике Парнока и автопортретные черты. Все это выводит нас на существенный вопрос о своеобразном «двойничестве» Мандельштама и Пяста, которому посвящена специальная работа (Лекманов О.А. Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000. С. 556–560). Сохранился инскрипт на «Встречах»: «Соавтору, Осипу Мандельштаму, от любящего автора. В.Пяст. 25/IX 1929». Ср.: «Может быть, Пяст – пожалуй, единственный символист, преданно любивший Мандельштама, – обсуждал с ним эту книгу по мере ее создания?» (Фрейдин Ю.Л. «Остаток книг». Библиотека О.Э.Мандельштама // Слово и судьба. Осип Мандельштам. Исследования и материалы. М., 1991. С. 236). О дружбе Мандельштама с Пястом в эти годы см.: Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М., 1989. С. 9, 12, 17–19. Рецензию Пяста на «Камень» (1916) см.: Мандельштам О. Камень. Л., 1990. С. 218–219. В свои поздние поэмы Пяст нередко вводил реминисценции из Мандельштама, например, описывая умирающую от туберкулезного менингита дочь, он располагает в два параллельных столбца стихи свои и Мандельштама (по памяти), графически изображая идею подтекста:
Цепь воспаленных оболочек
Для тела стала палачом,
И к ней прикованный комочек
Нужды не чувствовал ни в чем.
Открыла два огромных глаза
Невыразимая печаль,
Цветочная разбилась ваза
И выплеснула свой хрусталь.
Сноска Пяста: «Этот эпиграф (из Мандельштама) здесь проходит второй темой».
Сазонова Ю. Письма Р.М. Рильке // Новый журнал. 1942. № 5. С. 288.
Так, по словам Георгия Иванова, называл его Гумилев (Иванов Г. Сочинения. М., 1994. Т. 3. С. 352). Вс. Рождественский фиксировал в 1927 г.: «Пяст при жизни Гумилева упорно его не любил. Но теперь, кажется, глаза его раскрылись. Гумилев же – помню – относился к нему с почтительностью трезвого благородного Горацио к безумному Гамлету» (Двинятина Т.М. Н.С.Гумилев в литературном сознании конца 1920-х годов (Из комментария к дневнику П.Н.Лукницкого) // Печать и слово Санкт-Петербурга. Сб. научн. трудов. Петербургские чтения. 2003. СПб., 2003. С. 190).
Кузмин М. Дневник (1918) // Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 12. Париж, 1991. С. 462.
Павлович Н.А. Воспоминания об Александре Блоке // Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 478.
Пяст В. Третья книга стихов. Пб.; Берлин, 1922. С. 15.
Гиперборей. 1913. № 9-10. С. 20. В журнале посвящение не появилось. В книге Г. Иванова «Петербургские зимы» Пяст, как и многие другие современники, изображен в безответственно-шаржированном виде. В предисловии к «Встречам» Пяст отверг эти мемуары как фальсифицированные.
Здесь и далее цитируется первая глава его «Поэмы о трех городах» (Новая Юность. 2003. № 5 (62). Публикаторы: А.Н. Полторацкая, А.Н. Катчук). К сожалению, в журнальной публикации не воспроизведены примечания, о которых говорил В.Б. Шкловский в заявлении в ЦГАЛИ в 1962 г.: «Сама эта поэма и фактические примечания, к ней приложенные, являются любопытнейшим материалом, рассказывающим о литературной биографии Петербурга того времени».
Рассказано нам Т.Ф. Фоогд-Стояновой.
Цитата из автобиографической заметки Пяста (Никитина Е.Ф. Русская литература от символизма до наших дней. М., 1926. С. 379).
Пяст В. Современное стиховедение. Л., 1931. С 233.
Пяст В. Комедия и философия («Человек и сверхчеловек» [Бернарда Шоу] в Гос. Театре Комической оперы) // Жизнь искусства. 1920. 30 ноября – 2 декабря.
Пяст В. О «Круге музыкального чтения» // Жизнь искусства. 1922. 29 мая.
Антология. М., 1911. С. 137. На подаренном в 1911 г. Пясту первом томе своего собрания стихов Блок выписал второй и третий стих второй строфы рядом с цитатой из стихов Вл. Соловьева – их общего с Пястом учителя.
«Поэма в нонах» перепечатана в издании «Встреч» Вл. Пяста 1997 года.
См. его письмо в редакцию, озаглавленное «Шестое чувство», рассказывающее о визите Пяста с Б.С. Мосоловым и В.П. Лачиновым к ясновидящему американцу: Биржевые ведомости. 1913. 16 апреля.
Gaudeamus. 1911. № 9. С. 8.
Белый А. Начало века. М., 1990. С. 492.
Пяст В. Умер Блок // Жизнь искусства. 1921. 10 августа.
Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 28.
А. История «Башни» Вяч. Иванова. Рим, 1996. С. 66–67.
Автобиография (РНБ). О разнице в отношении к Западу см. письмо Пяста Г.И. Чулкову от 27 октября 1914 г.: «Случилось ли Вам полюбить «за-границу», увидеть человеческие лица у наших союзников? Зная Ваше непримиримое отношение к Западу, которое с Вами разделяет и Блок, я всегда болею душой – это верное слово – за Вас обоих» (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 436).
Ср. письмо Б.М. Зубакина к Пясту 1932 г., в котором описан разговор с О.Э.Мандельштамом о слухе про самоубийство: «Все в М<оскве> интересуются давним слухом о Вашей чуть не бывшей смертоубийственности. Конечно, “Мрамор<ная> Муха” спрашивала. Спрашивал он и про Ваше психическое состояние, в то время бывшее. И на вопрос жены своей объяснил очень не дурно, на мой взгляд: «У Вл. А-ча очень хрупкие верхние покровы мозга, которые при потрясениях (кот<орых> можно избежать) создавали состояние временной невменяемости при полной нетронутости всего тонуса умственной и психической его жизни в целом» (Филологические записки (Воронеж). 1994. № 3. С. 161).
ГЛМ. ОФ 3497.
Утро. 1908. 29 сентября; о попытках самоубийства Пяста см.: Шкловский В. Жили-были. М., 1964. С. 77–78. По Шкловскому, Пяст – «высокогрудый, длинноголовый, яростно спокойный и напряженно пустой».
См., например, письмо Евгения Иванова Блоку от 16 февраля 1912 г.: «…я предпочел соврать, чтобы избежать подробностей и вопросов о непринимании» (ИРЛИ).
РГБ. Ф. 386. К. 99. № 49.
Рукопись хранится в Мемориальной квартире Андрея Белого – отделе Государственного музея А.С.Пушкина. С ней меня любезно ознакомила М.Л.Спивак. Эта «поэма в отрывах» также именовалась «Человек-Судьба».
Письмо Пяста к М.А. Бекетовой 1935 г. (собрание М.С. Лесмана).
П[яс]т В. Во владениях, ведающих стихиями // Красная газета. Веч. вып. 1925. 28 февраля.
Современный мир. 1909. № 6. С. 192.
Ср.: «В «Ограде», книге стихов Вл. Пяста, есть и дерзость юноши, и мудрая осторожность настоящего работника. Он любит ипердактилические рифмы, изменяет обычное чередование рифм сонета, создает новые строфы. <…> Он – лирик, и ситуации его стихотворений несложны, фигуры и пейзажи окутаны легкой дымкой мечтательности. Есть Бог, но Он только состояние высшего, блаженного просветления. <…> Но Вл. Пяст живет в наше время; ему нельзя молиться, ему надо писать стихи. И вот, чтобы получилось стихотворение, он присочиняет к строкам вдохновенным строки искусно сделанные, поэзию мешает с литературой. <…> Конечно, только что сказанное не должно повлиять на благоприятную оценку книги Вл. Пяста. Пусть среди молодых лебедей русского символизма он не самый сильный, не самый гордый и красивый, – он самый сладкозвучный» (Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 89–90).
Ср.: «…со стихами, в которых сквозь подобные разрозненным тучкам обрывки образов лунным сиянием светила нежная недоговоренность какой-то меланхолической тайны. Помню также, что он тщательно избегал тогда банальных и не чуждался сложных рифм…» (Кондратьев А. Из литературных воспоминаний. В.А.Пяст // Молва (Варшава). 1932. 24 апреля).
Эрг [Гуль Р.] // Накануне (Берлин). 1923. 12 октября.
Петровская Н. // Накануне. 1922. 25 ноября.
Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 380.
См. письмо Блока к Пясту от 22 апреля 1912 г.: Литературное наследство. Т. 92. Кн. 2. С. 214.
Дни (Берлин). 1922. 9 декабря.
Иванов-Разумник. В заколдованном кругу (Стихи Вл. Пяста) // Заветы. 1913. № 9. С. 184.
См. письмо 1908 года:
Глубокоуважаемый Владимир Алексеевич,
Простите, что так замедлил ответом, но мне хотелось внимательно прочесть Вашу поэму.
Она во многих частях своих прекрасная и глубокая, но слишком утонченная и слишком субъективная. Есть места, которых и я совсем не понимаю. Где же понять читателям Р<усской > М<ысли>? Предлагать им такую поэму все равно, что ученикам, не знающим таблицу умножения, предлагать геометрию Лобачевского.
Ваша поэма подходит не к Р<усской > М<ысли>, а к Зол<отому> Р<уну> или Весам: она для «посвященных». Лучше пришлите нам каких-либо самых простых (по возможности, конечно) лирических стихов – мы поместим их с удовольствием, так как искренне ценим Ваш талант и верим в его будущее развитие.
Не пишете ли Вы прозы?
Искренне Ваш Д. Мережковский (ОР РНБ. Ф. 248. № 489).
Поэт Г.И. Рыбинцев сообщал Е.Я. Архиппову, что поэму «нигде в Москве не приняли» (РГАЛИ).
Например, А.И. Тиняков назвал ее «бледной» (Новый журнал для всех. 1914. № 3. С. 59). Но Блок записал в дневник свой одобрительный отзыв о «подлинности и значительности поэмы» (Блок А. Собр. соч. М.; Л., 1963. Т. 7. С. 93).
Щ. [Щеголев П.Е.] Искусство и жизнь (лекция Г.И. Чулкова) // День. 1914. 17 января.
Пяст Вл. Встречи. С. 357. Carpe diem – «лови день», цитата из «Од» Горация. Из футуристов Пяст особенно выделил Николая Бурлюка, отметил в прозе футуристов следование А. Белому и А. Ремизову, «с большой похвалой говорил о поэтах Анне Ахматовой, О. Мандельштаме и И. Северянине. Мандельштама он провозгласил “поэтом-философом” и сравнивал его с А. Блоком. Но особенно много восторга выражал лектор перед поэзией Ахматовой» (Речь. 1913. 9 декабря).
См. подробнее наши комментарии: Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 426–427; Памятники культуры: Новые открытия: Ежегодник. 1983. М., 1985. С. 218–219.
Пяст Вл. Встречи. С. 380. Об этом выступлении Пяста вспоминал впоследствии М.Л. Слонимский: «Он дрожащей рукой (запомнилась широкая кисть, вылезшая из слегка задравшегося рукава) поднес к губам стакан с водой, отхлебнул, отставил стакан, снова схватился за него, а из груди его с каким-то мелодраматическим клокотаньем вырывались жалобные и гневные выкрики. Смысл удалось уловить – его, Пяста, пришедшего сюда с открытой душой, сочувствующего, доброжелательного, послали к черту. Он размахивал какой-то тонюсенькой брошюркой и кричал, что футуристы послали в ней к черту замечательных поэтов, в том числе и его, Пяста.
– Я бы не пришел, если б знал!.. Меня заманили!.. Мне только сейчас показали!
Голос у него оказался погромче, чем даже у футуриста» (Слонимский М. Книга воспоминаний. М., Л., 1966. С. 54–55).
Блок А.А. Переписка с Вл. Пястом / Вступит. ст., публ. и комм. З.Г.Минц // Литературное наследство. Т. 92. Кн. 2. С. 175–231.
Guenther, Johannes von. Leben im Ostwind. Zwischen Petersburg und München. Erinnerungen. München, 1969. S. 114. Гумилев заметил, что гипердактилические рифмы Пяста «раздражают ухо» (Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 82).
В письме, написанном спустя три месяца после злополучного мюнхенского послания и оставшемся в бумагах Пяста (РНБ), он пытался объяснить: «Разумеется, в здоровом состоянии я не принял бы близко к сердцу одинаковость рифм! Но в больном мозгу возникла приблизительно такая идея при получении Вашего письма: Вы ставите меня настолько низко, что считаете возможным сознаваться в таком позорном деле, как кража, причем предлагаете мне вдобавок дележ добычи, затыкая мне рот первым куском. Рифма играла роль вещественной ценности в этом построении – подобно всякой другой вещи, а не была для меня каким-либо священным предметом – ни атрибутом “моего творчества”. Конечно, комичность моей выходки этим объяснением подчеркивается еще больше. Как жаль, что, быть может из-за нее, Вы бросили свои стихи». К истории взаимоотношений Пяста с Брюсовым отметим, что в собрании рижского коллекционера А.Т. Ракитянского хранится экземпляр «Urbi et Orbi» с надписью: «Владимиру Алексеевичу Пестовскому от автора. Валерий Брюсов. 1907».
В 1920-х Пяст вел отделы «занимательного стихосложения» и «литературных задач» в ленинградской «Красной газете» и журнале «Смена».
Оно состоялось 20 декабря 1916 г. у писателя В.В. Бородаевского (присутствовали Е.Г. Лисенков, К.Ю. Ляндау, Е.В. Аничков и др.); с отдельными частями романа был знаком Блок. См. письма Пяста к Е.Ф. Никитиной 1925 г. с запросами о судьбе рукописи (РГАЛИ и ГЛМ).
Это можно предположить на основании письма Пяста к Блоку от 3 февраля 1917 г. (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 2. С. 234).
В автобиографической справке Пяст сообщал, что в феврале 1917 г. «закончил роман в 4 ч. «Роман без названия», повесть «Круглый год». В 1923 г. закончил первую часть романа «Возрождение» под заголовком «Дом отдыха»» (Никитина Е.Ф. Русская литература от символизма до наших дней. М., 1926. С. 379). Машинопись романа «Возрождение» («Дом отдыха») хранилась в 1930-х у М.А. Бекетовой.
РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 1. Ед. хр. 140. Л. 56–57 (Альбом М.М. Шкапской). Первые 11 стихов приведены в кн.: Пяст В. Современное стиховедение. С. 62. Купюра в последнем стихе вызвана обрывом листа.
Воля народа. 1917. 15 ноября.
Воля народа. 1917. 19 ноября. Интерпретацию поэтических инвектив Пяста в контексте политической ситуации см.: Сегал Д. Осип Мандельштам. История и поэтика. Jerusalem; Berkeley. Ч. I. Кн. 2. 1998. С. 483–486.
Воля России. 1917. 19 декабря; имеются в виду первые приказы большевистского главковерха прапорщика Н.В. Крыленко и его присутствие при солдатском самосуде над смещенным верховным главнокомандующим Н.Н. Духониным. Стихотворение, которое должно было открыть предполагавшийся цикл «Галерея современников», снабжено эпиграфами из К.Д.Бальмонта – «Высоко на Парижской Notre Dame / Красуются жестокие химеры… И гнусность доведя до красоты… Орангутанг и жалкий идиот / Зачатый в этом мире в черный год».
Дело народа. 1918. 10 мая. Организаторами вечера были Г.В. Иванов и Г.В. Адамович.
Датой первого своего публичного выступления как декламатора Пяст указывал вечер, устраивавшийся В.Мейерхольдом в пользу пензенского землячества 2 декабря 1913 г. Пяст читал «1 января» Лермонтова, А.А. Голубев – «На железной дороге» Блока, участвовали также В. Веригина, Т. Дейкарханова, А. Гейнц (программка в архиве А.А. Голубева).
Современный чтец-декламатор. Л., 1926. С. 5–6.
Ср. его посвящение Пясту (1913):
С какой тоскою величавой
Ты иго тяжкое свое
Несешь, вымаливая право
Сквозь жизнь провидеть бытие!
Уж символы отходят в бредни,
И воздух песен снова чист,
Но ты упорствуешь, последний,
Закоренелый символист.
Эйхенбаум Б. О чтении стихов // Жизнь искусства. 1920. 12 ноября.
Грошиков Ф. Устрашенные новой жизнью (Вечер стихов Вл. Пяста)// Красная газета. 1920. 3 июня.
Новая русская книга. 1923.№ 5–6. С. 23.
Оношкович-Яцына А. Дневник 1919–1927 // Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 13. М.; СПб., 1993. С. 405.
Пяст В. О «Круге музыкального чтения» // Жизнь искусства 1922. 23 мая. «Новый трепет» – выражение Виктора Гюго о Бодлере. Sit venia verbo! (лат.) – «Да простится это слово!».
Жизнь искусства. 1922. 5 сентября. Для сравнения напомним об отношении Гумилева к пролетпоэтам: «…в Пролеткульте, где на его суд являлись заслуженные пролетарские поэты вроде Жижмора, Маширова-Самобытника, Садофьева, – там против него нередко поднималось негодование. А от негодования в Советской России всего только один шаг к доносу в Г. П. У., тем более, что Гумилевым произносились такие фразы:
– Пролетарской поэзии не существует. Могут быть только пролетарские мотивы в поэзии.
Или:
– Каковы бы ни были стихи – пролетарские или непролетарские – но пошлости в них не должно быть. А ваши «барабаны», «вперед», «мозолистые руки», «смелее в бой» – это все пошлости.
А однажды он прямо в лицо заявил жижморам и самобытникам:
– Поэтами вы никогда не будете. В лучшем случае вы будете версификаторами, да и то плохими» (Ирецкий В.Я. Воспоминания о Н.С. Гумилеве / Публ. Н.В. Снытко // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв.). Вып. 1. М., 1991. С. 208–209). Но, впрочем, в отношении Гумилева как будто не наблюдалось сословной фанаберии, и вряд ли бы он стал укорять кухаркиных детей незнакомством с сочинениями, входившими в гимназическую программу (см.: Безродный М. Кар(р)? // НЛО. 1996. № 19. С. 196).
См. отчет о вечере Цеха поэтов 27 февраля 1922 г. в Доме искусств (Новая книга. 1922. № 1. С 25). Ср. заявление о своей принадлежности к этой «почтенной» школе // Пяст В. Разными путями (Жизнь искусства. 1922. 1 марта).
Ходотов Н.Н. Близкое-далекое. Л.; М., 1962. С. 273.
Нечаев В.П. Листая альбом. Об альбоме Е.П. Летковой-Султановой // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1989. М., 1990. С 88.
Цит. по: Пяст В. Современное стиховедение. С. 274.
Печать и революция. 1926. № 6. С. 219. Заметим, что цензура вычеркнула в этом сборнике только одно стихотворение – «Страх, во тьме перебирая вещи» Ахматовой (см.: Лукницкий П.Н. Встречи с Ахматовой. Париж. 1991. Т. 1. С. 306).
Письмо Б.М. Зубакина А.М. Горькому (1927). См.: Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 20. М., СПб., 1996. С. 235–236. Ср.: Петровский М. Книги нашего детства. М., 1986. С. 119–124.
Немировский А.И., Уколова В.И. Свет звезды, или Последний русский розенкрейцер. М., 1994. С. 247.
Ср. воспоминания Г.И. Чулкова, напечатанные еще при жизни Пяста: «Романо-германец по образованию, декадент по строю души, лирик по сердечным своим влечениям, шахматист по своему суетному пристрастию, этот человек, несмотря на многообразие своих талантов, никогда не мог хотя бы сносно устроить свои житейские дела. При этом он воображает себя практиком. И в голодные годы он предпринимал какие-то фантастические путешествия для добывания пищи и обыкновенно возвращался с пустыми руками, измученный и едва живой. В мирные дореволюционные годы он увлекался скачками и однажды уговорил меня пойти на них. На трибуне он тотчас же преобразился и сказал мне, гипнотизируя меня своими магическими глазами, что я должен непременно играть на какую-то «Клеопатру». Я проиграл. Тогда Пяст воскликнул: «Ну, вот видите! Я так и знал, что эта хромая кляча придет последней!» – «Зачем же вы посоветовали мне на нее ставить?» – удивился я. – «Как зачем! – в свою очередь удивился Пяст. – А представьте себе, если бы она пришла первой, тогда вы взяли бы всю кассу один: на нее никто не ставил. Я не рискнул вам предложить меньше, чем всю кассу. Все или ничего». Я согласился с его доводами, продолжая играть по той же программе, и вернулся домой пешком, утратив весь свой литературный гонорар, только что полученный, если не ошибаюсь, в конторе “Шиповника”» (Чулков Г. Годы странствий. М., 1930. С. 173).
Звено (Париж). 1924. 18 августа.
Жизнь искусства. 1924. № 13. С. 11.
Огни (Прага). 1924. № 2.
Городецкий С. Письмо к М.В. Бабенчикову от 2 января 1924 г. (РГАЛИ). Но в письме 1928 г. к Б.А. Садовскому (РГАЛИ) Пяст сообщал, что «Воспоминания о Блоке» нравились А.Н. Толстому.
По свидетельству П.Н.Зайцева. Ср. его отзыв: «Бестактная книга. Самые поверхностные впечатления автора об отдельных писателях и о символизме в целом» (Зайцев П.Н. Воспоминания. Последние десять лет жизни Андрея Белого. Литературные встречи. М., 2008. С. 137).
Письмо от 21 января 1930 г. (РГАЛИ).
Гулливер [Берберова Н.Н.?] Литературная летопись // Возрождение (Париж). 1930. 29 мая.
На литературном посту. 1930. № 11. С. 78.
Сизиф [Адамович Г.В.]. Отклики//Последние новости (Париж). 1930. 17 июля.
Рабинович М. «Встречи» // Новый мир. 1930. № 7. С. 205.
К – г Н. [Кнорринг Н.Н.] Петербургская богема// Новое русское слово (Нью-Йорк). 1930. 7 декабря.
Петербургские мартинисты 1910–1925 годов / Сост. В.С. Брачев // Отечественная история. 1993. № 3. С. 184; Эзотерическое масонство в Советской России: Документы 1923–1941 гг. / Публ., вст. статьи, комм., указатель А.Л. Никитина. М., 2005 (Мистические общества и ордена в Советской России, Вып. 3). С. 45.
Социалистический вестник. 1932. № 5. С. 16; Бюллетень оппозиции. 1936. № 51. С. 10. Ср. в очерке Георгия Иванова «Странный человек»: «Еще недавно, во время писательского съезда в Париже кто-то спросил Пастернака о Пясте. Тот развел руками: «Не знаю, покончил с собой где-то в провинции, а может быть, и не покончил, так умер, но слух был…» (Сегодня (Рига). 1936. 16 февраля). О повесившемся Пясте упоминал в своей прозе и Ю. Анненков (Темирязев Б. <Анненков Ю.П.> Повесть о пустяках / Подг. и ред. текста, коммент. и послесл. А.А. Данилевского. СПб., 2001. С. 144, 467).
Литературная газета. 1940. 24 ноября. Некролог подписали И. Андроников, К. Чуковский, Н. Павлович, А. Ивич, С. Бернштейн, В. Тренин, В. Шкловский, П. Антокольский, Вс. Иванов, К. Федин, Ю. Верховский. См. также: Фоогд-Стоянова Т. О В.А.Пясте // Наше наследие. 1989. № 4; Фоогд-Стоянова Т.Ф. Вспоминая Владимира Алексеевича Пяста. Владимир Пяст. Девятнадцать писем / Сост. А. Полторацкая, Е. Мальцева. Одесса, 2004.
Новое слово (Берлин). 1943. 12 мая.