Обнародованная впервые в 1993 году рецензия Н.С.Гумилева «Театр Александра Блока» освещает две важные проблемы творческой биографии Блока – литературные взаимоотношения обоих поэтов, столь много значившие для Блока в последнее десятилетие его жизни и приведшие к написанию статьи «Без божества, без вдохновенья», и судьбу театральных замыслов Блока в восприятии его современников.
Оба этих момента окрасили жизнь Блока в самый последний период его литературной работы: весной 1921 года гневная полемика с гумилевским Цехом поэтов и несбывшиеся надежды на постановку драмы «Роза и крест»1 стали последними писательскими заботами Блока. При этом, не дойдя до печати в 1918 году, гумилевская заметка осталась пропущенной репликой в многолетнем споре.
Остановимся вкратце на литературных взаимоотношениях Блока и Гумилева. Будучи еще дебютантом, последний, наряду с влиянием Бальмонта и Брюсова, испытал и воздействие поэтики «Стихов о Прекрасной Даме», что было отмечено Брюсовым в рецензии на сборник «Путь конквистадоров»2 – это вообще одно из первых, если не самое первое, упоминание в печати о влиянии Блока на современников. В некоторых из последующих стихов начинающего поэта, вошедших в сборник «Романтические цветы» (1908), Брюсов продолжал усматривать подражание Блоку3. Иногда Гумилев сам указывал на блоковскую поэзию как на источник тех или иных стилевых приемов в своих стихах4. Есть ряд свидетельств того, что лирика Блока занимала немалое место в жизни Гумилева и его поэтических исканиях 1900-х5. При этом Гумилев сознательно старался уклониться от влияния Блока, ища спасения от его «туманностей» в парнассизме Леконта де Лиля и академизме Брюсова6. Решительно отстранялся он и от главных положений критических статей Блока7.
Однако в 1910 году, после доклада Блока «О современном состоянии русского символизма», Гумилев склонен был сближать свое понимание идеала поэзии как строгого ремесла8 с некоторыми формулировками блоковского доклада9. Когда осенью 1911 года Гумилев вместе с Городецким организовал Цех поэтов, Блок (по-видимому, в пику Вяч. Иванову) рассматривался ими как «классик» этого кружка10.
Соответственно в поэзии Блока Гумилев выделял в этот период «акмеистические» черты (если «акмеизм» понимать в том несколько упрощенном смысле, как определял его один из шестерых акмеистов В.И. Нарбут: «Новая литературная школа, выступившая в защиту всего конкретного, действительного и жизненного»)11. Вот что писал Гумилев в 1912 году в одном из «Писем о русской поэзии»:
«Я не слушаю сказок, я простой человек», – говорит Пьеро в «Балаганчике»: и эти слова хотелось бы видеть эпиграфом ко всем трем книгам стихотворений Блока <…> О блоковской Прекрасной Даме много гадали – хотели видеть в ней то Жену, облеченную в Солнце, то Вечную женственность, то символ России. Но если поверить, что это просто девушка, в которую впервые был влюблен поэт, то, мне кажется, ни одно стихотворение в книге не опровергнет этого мнения, а сам образ, сделавшись ближе, станет еще чудеснее и бесконечно выиграет от этого в художественном отношении <…> В скрипках и колоколах «Ночных часов» (второй половины «Снежной ночи») уже нет истерии, – этот период счастливо пройден поэтом. Все линии четки и тверды12, и в то же время ни один образ не очерчен до замкнутости в самом себе, все живы в полном смысле этого слова, все трепетны, зыблются и плывут в «отчизну скрипок беспредельных13.
Брюсов спустя десятилетие замечал, что Блока (как и Кузмина, как и самого Брюсова) «акмеисты считали почти за своих»14. Однако сближения Блока с Цехом поэтов не произошло. Кроме первого, учредительного заседания Блок этот кружок не посещал15. Весной 1912 года среди некоторых членов Цеха поэтов начала формироваться программа акмеизма. В своих полемических выступлениях в конце 1912 – начале 1913 годов акмеисты шумно критиковали теории символистов, а отчасти и их творения16. И хотя с враждебными по отношению к Блоку высказываниями в этот период выступал в основном второй лидер акмеизма – Городецкий17, Гумилев уже в эти годы определился как литературный антипод Блока, тем более что с его стороны явно присутствовал элемент личного соперничества с Блоком18.
Как единодушно вспоминают современники, Гумилев неизменно отзывался о старшем поэте почтительно и восторженно, но при этом старался его изолировать, пресечь его влияние на молодых поэтов. Гумилев стилизовал отношения с Блоком под борьбу за государственную власть. Это вытекало из его взглядов на назначение поэта, которые он открыто декларировал: «Поэты и прочие артисты должны в будущем делать жизнь, участвовать в правительствах»19. Сходные мотивы лежали и в основе настойчивого утверждения Гумилевым акмеизма как особой литературной школы. Если Блок говорил Городецкому в 1913 году: «Зачем хотите «называться», ничем вы не отличаетесь от нас»20, то Гумилев «находил школы необходимыми, как ярлыки и паспорта, без которых <…> человек только наполовину человек и нисколько не гражданин»21.
Блок относился к поэзии Гумилева в этот период сравнительно благожелательно, но в признании лирического дара, как правило, отказывал. Так, к словам Городецкого в акмеистическом манифесте – «по характеру своей поэзии Н. Гумилев скорее всего лирик» – Блок сделал помету: «Будущее покажет. Думаю, что нет»22. Отношение его оставалось, в общем, неизменным, – и в последний год своей жизни в статье «Без божества, без вдохновенья» Блок тоже говорит, что «в стихах самого Гумилева было что-то холодное и иностранное, что мешало его слушать»23, – хотя иногда смягчалось под впечатлением от некоторых более близких Блоку произведений младшего поэта. Так, П.В. Куприяновский справедливо указал, что «сочувственные ноты» в одной из дарственных надписей Блока Гумилеву («Дорогому Николаю Степановичу Гумилеву – автору «Костра», читаемого не только «днем», когда я «не понимаю» стихов, но и ночью, когда понимаю. А. Блок. III. 1919»24) объясняются некоторым изменением поэтической манеры Гумилева25. Именно по поводу сборника «Костер» А.А. Смирнов писал, что гумилевскую поэзию «обычно считают холодной, лишенной лиризма и, с другой стороны, темперамента. В этом кроется недоразумение. В новейшей русской поэзии замечается определенная реакция против внешнего проявления «душевного жара», течение в сторону сдержанности, целомудрия в выражении горячего чувства. Последнее часто скрывается под внешним сухим, ледяным покровом. Но если оно под ним действительно затаено, то, доходя до читателя, действует в некоторых отношениях сильнее и глубже, чем в случаях своего яркого внешнего выражения. Это – не искусственный прием для оживления притуплённой чувствительности, но строгий и законный художественный прием одного из течений в современной поэтике. Такова в высокой мере поэзия Гумилева. Яснее всего это обнаруживается в сборнике «Костер», стихи которого превосходят все, до сих пор написанное Гумилевым. Каждая строка полна редкой словесной силы, за которой ощущается напряженное, страстное чувство»26. Реакция против эмоциональной несдержанности и отсутствия композиционной организованности лирической исповеди, о которой писал А.А. Смирнов, была присуща и Блоку, но ранее, в период «Нечаянной Радости». В письме к Е.Я. Архиппову по поводу сборника стихов А.В. Звенигородского «Delirium Tremens» Блок писал 7 ноября 1906 года: «Можно простить автору слабость техники, потому что она – дело наживное. Но нельзя простить вычурность и отсутствие стройной психики. Какая бы ни была страстная буря в душе, – ей нужно уметь жонглировать и владеть для того, чтобы быть поэтом. Стих вовсе не есть «кровавое дно, где безумствует жрица» <…>; скорее – стих – мертвый кристалл, которому в жертву приносишь часть своей живой души с кровью. «Убивай душу – и станешь поэтом», сказал бы я, нарочно утрируя, для того, чтобы точнее передать то, что чувствую; или – «убивай естество, чтобы рождалось искусство». У А. Звенигородского нет самопожертвования в этом смысле – самого страшного, потому что не видного для других, и наиболее убийственного»27.
Однако за десять лет в картине русской поэзии произошли существенные изменения: во-первых (и это было очень важно для Блока), ушла в историю эпоха первой русской революции – «время, когда поэтов были только десятки, а не сотни, как теперь», как писал Блок в 1919 году28); во-вторых, в среде молодых поэтов Петербурга на рубеже 1910-х произошел явный поворот к «кларизму» (термин, предложенный М.Кузминым в статье «О прекрасной ясности»29, которая была и симптомом, и стимулом этого поворота), в результате чего, как считал Блок, возникла противоположная крайность – замалчивание души30. В пропагандировании и искусственном насаждении этой тенденции Блок обвинял Гумилева. Личные споры между ними стали возникать в 1918–1920 годах, когда они часто встречались во «Всемирной литературе»31. Споры были вызваны и разногласиями по поводу конкретных переводов32, и разительным несовпадением в общих взглядах на поэзию32а, и, наконец, просто психологической и эстетической несовместимостью33, и разным составом их божниц, – так, Гумилев заявлял о любимце Блока Ибсене, что «с юности питает антипатию к творениям великого норвежца»34.
В 1920 году произошел конфликт Блока с Гумилевым в Союзе поэтов35. Хотя ближайшей его причиной послужили проблемы организационные, нельзя не связать этот конфликт с резкой разницей во взглядах обоих поэтов на природу поэтического вдохновения, на возможность рационализации творческого процесса. Гумилев «считал, что каждый может овладеть поэтическим даром и что это человеку так же свойственно, как обычный разговор или даже движение»36. Для этого, как он полагал, необходимо было в первую очередь освоить версификационную технику, оставляя до времени в стороне проблему эмоционального самовыявления37. Правила этой техники могут быть предельно формализованы – в программе курса лекций Гумилева по теории поэзии в Институте Живого слова есть даже пункт «возможность поэтической машины»38. Деятельность руководимой Гумилевым «студии стихотворчества»39 вызывала протест Блока, вылившийся в статью «Без божества, без вдохновенья»40, агрессивность которой не в последнюю очередь, видимо, вызвана подступавшей к нему смертной болезнью41.
Нетрудно заметить, что и разбор блоковских пьес в рецензии Гумилева произведен с точки зрения неких нормативных «правил», якобы неизменно обязательных для драматурга. Чтобы понять, какие правила подразумеваются в рецензии, следует рассмотреть драматургическую практику самого Гумилева.
Первое обращение Гумилева к театру – это драма «Шут короля Батиньоля», о работе над которой он сообщал Брюсову из Парижа в конце 1906 года42. В 1909 году с этим произведением (ныне утерянным) познакомился А.М. Ремизов и оценил его положительно43. Но, по-видимому, в том же 1909 году Гумилев как-то высказывался о своем отрицательном отношении к театру, что отразилось в черновиках статьи И. Анненского «О современном лиризме», где сказано, что Гумилев «не любит театра, пьес не пишет»44. М.А. Кузмин, друживший с Гумилевым в 1909–1912 годах, впоследствии утверждал, что Гумилев никогда не любил и не понимал театра45.
Тем не менее к моменту рецензирования «Театра» Блока Гумилев был уже автором нескольких стихотворных драматургических сочинений: одноактных пьес «Дон-Жуан в Египте» (она вошла в его сборник «Чужое небо» и, таким образом, по-видимому, была прочитана Блоком46) и «Актеон»47, драматической сцены «Игра»48, драматической поэмы в 4-х действиях «Гондла»49, лирической сказки для кукольного театра «Дитя Аллаха»50 и трагедии «Отравленная туника». За исключением двух последних, эти драматические произведения, видимо, не предназначались для постановки на сцене (хотя и ставились в студиях, любительских кружках и «интимных» театрах-кабаре51). Слова С.Городецкого о запутанном и неразрешенном драматическом построении «Гондлы»52 можно отнести и к другим пьесам Гумилева.
Здесь следует попутно заметить, что драматургические замыслы Блока и Гумилева несколько раз отчасти совпадали тематически. К одному и тому же «заказу» восходят драматическая сцена «Игра» и проект, зафиксированный в блоковском дневнике 7 октября 1912 года: «Люба просит написать ей монолог для произнесения на Судейкинском вечере в «Бродячей собаке» (игорный дом в Париже сто лет назад)53. Я задумал написать монолог женщины (безумной?), вспоминающей революцию. Она стыдит собравшихся»54. Действие гумилевской сцены происходит в «игорном доме в Париже 1813 года», герой ее, «претендент на престол Майорки», проигрывает в карты свой будущий трон. В «отрывке» из незавершенного драматического сочинения Гумилев упоминает подлежавший, по-видимому, развитию мотив конфликта рыцарей и ремесленников в эпоху Средневековья55, затронутый также в «Розе и кресте»56. Наконец, в 1921 году Блок получил предложение инсценировать пушкинскую «Сказку о царе Салтане»57. Возможно, что Блок пытался разрабатывать этот замысел – в числе своих (утраченных ныне) работ Блок называл и «Пробы детского театра»58, но впоследствии от этого предложения отказался, и пьесу «Царевна-Лебедь» для Первого детского театра взялся написать Гумилев59.
Сказанное выше об ослабленной и неразрешенной драматичности гумилевских поэм-диалогов не относится, однако, к пятиактной трагедии «Отравленная туника» (1917–1918). Действие трагедии происходит в VI веке в Византии. Соблюдено единство места (зала Константинопольского дворца), единство времени (события происходят в течение 24 часов) и единство действия. Гумилев сознательно ориентируется на театр французского классицизма – после первого авторского чтения у Ф.К. Соллогуба 8 мая 1918 года один из слушателей назвал «Отравленную тунику» «трагедией в стиле модернизированного Корнеля»60. В это же время Гумилев объявляет о намерении переводить «Сида» Корнеля для планируемого Камерного театра61.
В период работы над «Отравленной туникой» Гумилев так изложил свою театральную программу в интервью для английского журнала «Нью эйдж»: «Новый театр, как я представляю, не будет театром бледных событий, бледных движений и эмоций наподобие театра Метерлинка. Но, напротив, будет исполнен страстей, действия и возвышенных моментов. В конце концов, только такой театр способен ознакомить широкую публику с искусством ее современников. Если говорить о новейших театральных опытах в России, то попытки таких режиссеров, как Мейерхольд и Евреинов, возродить старую итальянскую комедию обречены на неудачу просто потому, что эта форма слишком мелка и поверхностна, она никоим образом не достигает глубины и трагичности, характерных для нашего времени с его грандиозными открытиями, войной и революцией»62. С позиций трагедии героического действия и предпринял Гумилев критику театра Блока. Рассмотрим его аргументацию.
О том, что лирические драмы Блока выросли из соответствующих стихотворений, писал и сам Блок, и его критики – одним из первых С. Городецкий63. Равным образом достаточно распространено было и мнение о том, что эти драмы «как театр не существуют», потому что «как бы растворяются в поэтической и бездейственной влаге, становятся аморфными»64. Но «Роза и крест», чье появление совпало с опытами нового ансамблевого типа спектакля, представлялась деятелям и сторонникам экспериментального театра 1910-х вполне сценичной65. В.М. Жирмунский писал в связи с постановкой драмы Иннокентия Анненского в московском Камерном театре: «“Фамира-кифаред” вместе с лирической драмой Александра Блока “Роза и крест” – единственное произведение поэзии символизма, которое требует действительного сценического воплощения, так как заключает в себе зерно неосуществленной трагедии. <…> Трагическое развитие в драме Блока возникает из мистического чувства, нисходящего к земной жизни и принимающею жизнь, как радость…»66. Гумилев же в рецензии 1918 года стремится «развенчать» театр Блока, напоминая о тех литературных жанрах (лирическом стихотворении, поэме в октавах67), к которым генетически, на его взгляд, восходят блоковские драмы.
Гумилева как критика, теоретика и поэтического соперника Блока постоянно волновала тайна обаяния блоковской поэзии68. В поисках объяснения он обычно стремился свести разгадку блоковского «шарма» к тому или иному структурному принципу, обнаруженному им в стихах Блока. Так, в набросках доклада об акмеизме Гумилев писал в 1914 году: «Поэт стал великолепным органом, гудящим и смутно волнующим сердца, но когда мы хотели узнать, кому звучит его Te Deum, мы останавливались изумленные. Увы, оказывается, он играл нам все те же песенки, которые нам опостылели еще со времен Ламартина, его темами бывали то роковые герои Марлинского, то травки, то звезды, столь любимые английскими иллюстраторами. Великолепная инструментовка придала им на миг кажущуюся убедительность, захотелось по призыву Блока “с никем не сравнимым отлетать в голубые края”69, но вдруг стало ясно, что тайна Незнакомки в ее дактилических окончаниях и больше ни в чем70. Символисты использовали все музыкальные возможности слова, показали, как одно и то же слово в разных звуковых сочетаниях значит иное, но доказать, что это иное и есть подлинное значение данного слова, а не одна из его возможностей, не смогли. Мало того, исследуя слово в одном музыкальном направлении, они забыли и стилистику, и композицию или, вернее, попытались и их подчинить законам музыкального развития. В их стихотворениях отсутствует последовательное смешение планов переднего и заднего; при помощи чрезмерно развитой метафоры, гиперболы, сказал бы я, человек с исключительной легкостью подменяется звездой, звезда какой-нибудь идеей и т. д. Откуда ж бы им, всецело подчиненным временному искусству музыки, знать о пространственных законах пластического восприятия»71.
Другой пример попыток Гумилева развеять эмоциональный ореол блоковской поэзии – его слова о «Шагах командора» в разговоре с С.Л. Рафаловичем весной 1916 года: «Он мне сказал, что главным литературным событием этого сезона было блоковское стихотворение “Шаги командора”, напечатанное в “Русской мысли”. На мой вопрос, что это за стихотворение, он мне процитировал на память несколько строф и пояснил, что это по сюжету, в сущности, только современный адюльтер в обстановке современного города, где мстящий муж приезжает к любовнику на автомобиле. И прибавил: “Но тут есть обычный блоковский шарм”. Обычно такой проницательный и вдумчивый, Гумилев на сей раз совершенно не понял этого стихотворения»72.
Такую же позу «непонимающего» занял Гумилев и по отношению к театру Блока. Он предъявляет к блоковским героям те же самые требования, что и к заданному идеалу своего лирического героя, о котором он писал в стихотворении «Мои читатели»72а:
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать, что надо.
Разумеется, такого героя на театре следует воссоздавать, ориентируясь на корнелевскую трагедию. Но Блока-драматурга интересовал как раз такой герой, который делает не то, «что надо». Именно таким задуман персонаж драмы «Нелепый человек»73. Такой тип героя Блок связывал со спецификой национального характера: «…это и есть в нем РУССКОЕ: русский “лентяй”, а сделал громадное дело, черт знает для чего; сделал не для себя, а для кого – сам не знал»74. Таким образом, можно предположить, что на претензии Гумилева к блоковским действующим лицам Блок должен был ответить так, как он отвечал Гумилеву по поводу других его упреков: «Вообще же то, что вы говорите, для меня не русское. Это можно очень хорошо сказать по-французски. Вы – слишком литератор, и притом французский»75.
Нельзя не заметить, что, подходя с позиций классицистской трагедии и упрекая «Розу и крест» в недостаточной конфликтности, Гумилев с невольной проницательностью указал на то свойство драматургической природы блоковской пьесы, которое роднит ее с театром Чехова, где был дискредитирован «традиционный образ действий, основанный на конфликте между героями в борьбе за практически определенные цели»76, с театром, не основанным ни на борьбе воль, ни на борьбе с препятствиями77. По-видимому, подобное сближение не противоречило творческой интуиции мхатовцев, причастных к попытке постановки «Розы и креста», – так, например, В.И. Качалов задумывал «сыграть Бертрана» в подобие Епиходова из «Вишневого сада»78.
Беглый анализ Гумилева во многом верен, но осужденная им драматургическая специфика «Розы и креста» исторически оказалась предвосхищением тех путей, по которым пошла мировая драматургия XX века, отправляясь в значительной мере от Чехова. Этих театральных возможностей Гумилев не учитывал, и парадоксальным образом претензии Гумилева к недостаточной театральности драмы Блока можно счесть претензиями именно литературными, а не театральными.
Напечатано с незначительными разночтениями как предисловие к первой публикации рецензии Н.Гумилева 1918 года (предназначавшейся, по-видимому, для бывших «Биржевых ведомостей», вероятно, по заказу Акима Волынского): Литературное наследство. Т. 92. Кн. 5. М., 1993. С. 23–31. Сама публикация по беловому автографу была осуществлена моим соавтором и по другой публикации (переписки Брюсова с Гумилевым) Ремом Леонидовичем Щербаковым (1929–2003).
Из последующей литературы на эту тему см.: Лекманов О. «Пусть они теперь слушают…»: о статье Ал. Блока «“Без божества, без вдохновенья” (Цех акмеистов)» // НЛО. 2007. № 87.
Прилагаю текст обсуждаемой рецензии:
Четыре пьесы Александра Блока – это целая эпоха в истории русского театра. Не важно, что только две из них, и то как-то случайно, увидели сцену, давно известно, что душа театра не режиссер и не актер, а автор, и только он. Это мы говорим: театр Станиславского, Коммиссаржевской. При некотором удаленьи мы уже скажем: театр Расина, театр Шекспира.
Театр Блока охватывает десять лет сумеречно-рассветных от малой революции до Великой Войны. Это тот новый репертуар, который вопреки важным директорам театров, поклонникам Рышкова и Трахтенберга, шел прямо из сердца русского общества к сердцу каждого отдельного его представителя. И победы и пораженья у поэта и его аудитории одни и те же. Сила Блока в его чувствованьи ритма, двигающего массами.
Словно собираясь с силами для предстоящих ей великих испытаний, дремала душа страны. Не было ни действия, рождающего драму, ни воспоминанья о действии, из которого родился бы эпос. Одна лирика царила нераздельно. Чувство, бессильное выйти за свои пределы, загоралось всеми цветами радуги, как мыльный пузырь на солнце, и наш глаз обогащался созерцанием невиданных дотоле оттенков. Блок был первым поэтом этого периода, и у него хватило даже творческой энергии на инсценировку своих же лирических стихотворений. В самом деле, театр – достоянье немногих героических эпох, а сцена и актеры на ней – всех. И вот поэты инсценируют свои лирические и эпические замыслы, создавая не подлинные произведенья искусства, но суррогаты драматического творчества. О том, как это делается и как могло бы делаться, я поговорю в другом месте, пока же прошу обратить вниманье на то, что «Балаганчик» вышел из «Нечаянной Радости» (там даже есть стихотворенье под таким же названьем), «Король на площади» из «Земля в снегу» и «Незнакомка» из «Снежной маски». Мне эти пьесы дороги, как вариации на незабываемые образы, но я так же приветствовал бы альбом рисунков на те же темы или музыкальные композиции. Театрального же в них нет ничего, кроме модной в то время ломки веками выкристаллизировавшихся норм отношений между двумя сторонами рампы, оказавшихся не под силу тогдашним актерам и авторам. Ломка была столь же решительная, сколь изящная, но и только. Созидания не было. Я помню постановку доктором Дапертутто «Балаганчика» и «Незнакомки» несколько лет тому назад в Тенишевском зале. Постановка была блестящая, актеры (о чудо!) великолепно говорили стихи, и было только, только что приятно. А ведь щеки бледнеют и глаза загораются, когда читаешь эти вещи вечером один в своей комнате.
Остается «Роза и крест», написанная позже других, хотя тоже до войны. Эта величественная поэма имела все права быть рассказанной в октавах. Каприз поэта сделал из нее драму. Попробуем покориться этому капризу.
Герой пьесы – это рыцарь Бертран, немолодой, незнатный, неудачник на турнире. Он на службе у графа Арчимбаута и влюблен в графиню Изору. По ее порученью он находит и приводит в Лангедок бретонского менестреля, решает бой против восставших ткачей и, раненный, умирает, охраняя Изору, целующуюся со вчерашним пажом, красивым и робким Алисканом. Прекрасный образ, но в котором нет ничего драматического. Он ни с чем не борется, ничего не домогается. О своем постепенном проникновеньи в непонятное ему сперва сочетанье слов «Радость – Страданье» он рассказывает только в лирических монологах, не сопровождая их никакими решеньями. Второе наиболее значительное лицо пьесы – это графиня Изора. Как эпический образ, она, пожалуй, еще значительнее Бертрана, как драматический – не существует, подобно ему. Это молодая женщина, под влияньем зимней тоски влюбившаяся в неведомого ей автора песни, которую случайно пропели под ее окном. Но наступает весна, приведенный певец оказывается стариком, и она отдает свою благосклонность ничтожному юноше. Чисто физическая правдивость этого образа только подчеркивает его статичность. Что сказать об остальных? Все хороши: и бретонский поэт Гаэтан, во всем мире видящий лишь его сказочную сущность, и эстет тринадцатого века Алискан, и грубоватый хитрец Капеллан. Но если рассматривать их как действующие лица драмы, то они представятся какой-то колонией толстовцев, где каждый без спора и колебания делает то, что ему скажет другой. А ведь драма – это столкновенье воль, страстная напряженность положений, во время которой у зрителя ногти впиваются в ладони и он замирает, ожидая, что же случится, кто же победит?
Если правильно относить начало театра к эллинским жертвоприношениям, то не надо забывать, что тогда проливалась, пьяня присутствующих, настоящая кровь.
Так давно мы ждали постановки «Розы и креста». Так хотелось отдаться ритму этих колдующих стихов, любоваться переливами этих нежных существований, как в летний полдень любуемся пробегающими облаками. Но когда я недавно прочел, что наконец решено поставить эту пьесу, с какой болью почувствовал я, что это поздно. Так мужчина с печалью смотрит на нежную девочку, в которую бы он мог так ясно влюбиться пятнадцать лет тому назад. Мечтательный период русской жизни теперь весь в прошлом. Ритму нашей жизни отвечает только трагедия. Мы доросли до Шекспира и Корнеля.
Комментарии
Суперфин Г., Тименчик Р. К истории неосуществленной постановки драмы А. Блока «Роза и крест» // Труды Второй науч. конф., посвящ. изучению жизни и творчества А.А. Блока. Блоковский сборник. II. Тарту, 1972. С. 411–415.
«Отдельные строфы до мучительности напоминают свои образцы, то Бальмонта, то Андрея Белого, то А. Блока…» (Весы. 1905. № 11. С. 68). Сам Гумилев в рецензии на «Сети» М. Кузмина писал: «наше время Брюсова, Бальмонта и Блока» (Речь. 1908. 22 мая).
Так, на экземпляре «Романтических цветов» против последней строфы стихотворения «Влюбленная в дьявола»:
Я не знаю, ничего не знаю,
Я еще так молода.
Но я все же плачу и рыдаю
И мечтаю всегда, —
Брюсов пометил: «Неплохо. Блок» (Литературное наследство. Т. 27–28. М., 1937. С. 674).
См. письмо Гумилева к Брюсову от 22 мая 1912 г. (Литературное наследство. Т. 98: «Брюсов и его корреспонденты». М., 1994. Кн. 2. С. 503).
См. письмо Гумилева к Брюсову от 1 мая 1907 г.: «Его «Нечаянная Радость» заинтересовала меня в высшей степени» (Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. С. 432).
См. письмо Гумилева к Брюсову от 14 июля 1908 г. (Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. С. 480).
См. о «ереси В.Иванова, Блока или других» в письме Гумилева к Брюсову от 20 августа 1908 г. (Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. С. 482).
Так, метафора техники словесного искусства как «законов рыцарства, когда оно становится великим цехом», развернутая в рецензии С.А. Ауслендера на «Жемчуга» Гумилева (Речь. 1910. 5 июня), является, по-видимому, отголоском подробных бесед Гумилева с Ауслендером весной 1910 г.
См. письмо Гумилева к Брюсову от 2 сентября 1910 г.: «…я несколько иначе понимаю статью Блока. Может быть, под влияньем разговора с ним, я вынес то впечатленье, что он стремится к строгому искусству, которое ему нравится называть религией, от произвольных догадок, выкриков и подмигивания («Земля в снегу»), что он, конечно, совсем неосновательно называет поэзией. Пример – его стихи в «Аполлоне», где он явно учится у Вас» (Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. С. 500). См. также: Кузнецова О.А. Дискуссия о состоянии русского символизма в «Обществе ревнителей художественного слова» // Русская литература. 1990. № 1. С. 200–207.
См. записку Городецкого Блоку от середины октября 1911 г. (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 2. С. 56).
Новый журнал для всех. 1913. № 5. Стлб. 149.
Эта формула, по-видимому, совпадает с рабочим определением акмеизма, принятым в Цехе поэтов. Ср. записанные Ахматовой в 1961 г. слова М.А.Зенкевича о «Поэме без героя»: «Слово акмеистическое, с твердо очерченными границами» (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год. Л., 1976. С. 78).
Аполлон. 1912. № 8. С. 60–61. Эту рецензию Блок счел нужным показать матери (см. его письмо к матери от 7 ноября 1912 г. // Письма Блока к родным. Т. II. М.; Л., 1932. С. 230). Анализ гумилевских оценок Блока, равно как и разбор контекста статьи «Без божества, без вдохновенья», см.: Громов П.А. Блок, его предшественники и современники. М.; Л., 1966. С. 434–437, 538–551.
Брюсов В. Суд акмеистам // Печать и революция. 1923. № 3. С. 98.
А. Белый вспоминает, что к его приезду в Петербург в январе 1912 г. «был А.А. исключен из тогда лишь сформированного «Цеха поэтов»: за непоявление в Цехе поэтов без уважительных причин» (Эпопея. 1923. № 4. С. 239). Точная дата исключения неизвестна, но, во всяком случае, в телеграмме Цеха, от правленной к чествованию Бальмонта 11 марта 1912 г., среди перечисленных в подписи цеховиков имя Блока отсутствует (Записки Неофилологического общества. Вып. VII. СПб., 1914. С. 58).
См. письмо Ал. Н. Чеботаревской к Вяч. Иванову от 21 января 1913 г.: «…“акмеисты” помешаны на теоретическом, конечно, и платоническом, но от этого не менее яростном преследовании “старших”. Как в былые времена считалось почетным для молодого считать себя чьим-нибудь учеником (ну, хоть Брюсова, Бальмонта), так теперь считается почетным быть врагом старших, не признавать никого кроме себя. Мандельштам ходит и говорит: “Отныне ни одна строка Сологуба, Брюсова, Иванова или Блока не будет помещена в 'Аполлоне' – он скоро (это еще оч<ень> проблематично) будет журналом акмеистов”» (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 409–410). Возможно, что сохранившиеся свидетельства «старших» преувеличивают размах антисимволистской кампании. Ср.: «Когда мы возвращались откуда-то домой, Николай Степанович мне сказал про символистов: “Они как дикари, которые съели своих родителей и с тревогой смотрят на своих детей” (А<нна>А<хматова>)» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925 гг. С. 193).
См. письмо Ал. Н. Чеботаревской к Вяч. Иванову от 3 марта 1913 г.: «Городецкий, кроме того, что он ведет кампанию за акмеизм против символизма, позволял себе неоднократно вылазки чисто личные против Вас, Блока, публично. В подвале, читая об акмеизме, он разбирал один Ваш сонет из “Золотых завес”, на каждом шагу спрашивая, “что это значит”, “какой тут смысл”, а также одно стих <отворение> Блока, над кот<орым>тоже прямо издевался» (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 413).
Ср. свидетельство недоброжелательного к Гумилеву К.А. Сюннерберга: «Гумилев все же навязчиво лез в вожди. Между тем вождем никто его и не собрался признавать. “Не признают? – Заставлю!” И он стал сам делать себе карьеру. Начал в толпе поэтов работать локтями и кулаком.
Как-то был я на большом обеде, когда чествовали С.К. Маковского, будущего редактора худож<ественно>-литер<атурного> журнала “Аполлон”. <…> Когда садились за стол, я услышал конец разговора, который вел Гумилев с кем-то: “Во всяком случае я считаю себя не ниже Блока; в крайнем случае – Блок, а потом сейчас же после него я ”, – говорил Гумилев, усаживаясь на стуле. Для него, я думаю, не так было важно, чтобы была школа, как было существенно, чтобы он, Гумилев, был признан вождем. Признания кучки друзей, назначенных Гумилевым в акмеисты, ему было мало» (Гречишкин С.С., Лавров А.В. Символисты вблизи. Статьи и публикации. СПб., 2004. С. 215–216).
Константин Андреевич Сомов. Письма. Дневники. Суждения современников. М., 1979. С. 195 (запись от 2 января 1920 г. о теме доклада Гумилева в Доме искусств). Сходные мысли Гумилев излагал в 1917 г. Г.К.Честертону: «Он не коммунист, но утопист, причем утопия его намного безумнее любого коммунизма. Его практическое предложение состояло в том, что только поэтов следует допускать к управлению миром. Он торжественно объявил нам, что и сам он поэт. Я был польщен его любезностью, когда он назначил меня, как собрата-поэта, абсолютным и самодержавным правителем Англии. Подобным образом Д‘Аннунцио был возведен на итальянский, а Анатоль Франс – на французский престол. <…> Короли, магнаты или народные толпы способны столкнуться в слепой ненависти, литераторы же поссориться не в состоянии» (The Autobiography of G.K. Chesterton. N.Y., 1936. P. 259–261; Русинко Э. Гумилев в Лондоне: неизвестное интервью // Николай Гумилев: Исследования. Материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 301–302).
Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 7. М.—Л., 1963. С. 238.
Кузмин М. Как я читал доклад в «Бродячей собаке» // Синий журнал. 1914. № 18. С. 6.
Куприяновский П.В. Пометки А. Блока на манифестах поэтов-акмеистов // Учен. записки Ивановского гос. пед. ин-та. Т. XII. Филол. науки. Вып. 3. 1957. С. 126.
Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 6. М.—Л., 1962. С. 181.
Надпись опубликована Д.Е.Максимовым (Ивановский альманах. 1945. № 5–6. С. 229).
Куприяновский П. Сквозь время. Статьи о литературе. Ярославль, 1972. С. 65.
Творчество (Харьков). 1919. № 3. С. 27. Ср., впрочем, отзыв Е.И. Шамурина: «Но ни капли огня, пафоса, вдохновенья. Ничего того, что позволяло бы, а тем более обязывало бы считать автора этих милых, утонченных, но бесконечно холодных стихов подлинным Божией милостью поэтом. Ни одно стихотворение в «Костре» не захватывает, не волнует, не запоминается так, как запоминались в свое время хотя бы «Капитаны» того же поэта» (Ш. [Шамурин Е.И.] Н. Гумилев. «Костер» // Казанский библиофил. 1922. № 3. С. 88).
РГАЛИ. Ф. 1458. Оп. 1. Ед. хр. 57. Л. 2–2 об. (опубликовано с неточностями: Знамя. 1964. № 1. С. 196).
Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 6. М.—Л., 1962. С. 335.
Кузмин М. О прекрасной ясности // Аполлон. 1910. № 4.
Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 6. С. 183.
См. воспоминания Владимира Шкловского о том, как Гумилев и Блок во «Всемирной литературе» читали друг другу стихи (Книга и революция. 1922. № 7 (19). С. 57). Споры Гумилева и Блока во «Всемирной литературе» описаны в воспоминаниях В.А. Рождественского, К.И. Чуковского и др.
См., напр., запись от 11 апреля 1919 г.: «Забракован перевод “Гренадеров” коллегией Гумилева. Я заступился за Михайлова» (Блок А. Записные книжки. М., 1965. С. 456). Об этом эпизоде вспоминал один из участников «коллегии Гумилева»: «Блок <…> колебался, следует ли наново перевести “Два гренадера”. Гумилев вызвался предложить ему на выбор с десяток переводов знаменитой баллады и просил друзей и учеников этим заняться. Мы трудились целую неделю, и, право, некоторые переводы оказались совсем недурны. Но Блок отверг их – и оставил старый перевод Михайлова. “Горит моя страна…” – задумчиво, чуть-чуть нараспев произнес он михайловскую строчку, будто в укор всем нам, в том числе и Гумилеву» (Адамович Г. Комментарии. Вашингтон, 1967. С. 114–115). См. также запись от 5 июня 1920 г. о переводах В.П. Коломийцева из Гейне: «Насколько это ближе к Гейне, чем Гумилев!» (Блок А. Записные книжки. С. 494).
Вот как виделась антитеза двух поэтов человеку, наблюдавшему недолго обоих в 1920 г. – киевскому поэту и художнику Виктору Третьякову: «Мужественно уверенная поступь, военная выправка, прямо и чуть гордо поставленная голова, коротко остриженная. Плотно сжатый рот. В походке, выгибе спины и профиле есть что-то, напоминающее тигра. Золотистые ресницы прикрывают прямо и непреклонно смотрящие зрачки.
Таков Николай Степанович Гумилев, ровно год тому назад павший в Петрограде от пуль Чека.
Какая разница между ним и другими литераторами! Он и Александр Блок – два полюса.
Блок – это музыкальная лирика, это – хаос и стихия, ломающие форму. Гумилев – это форма, сковавшая хаос, это поэт зрительного образа. Блок пассивен в жизни, статуарен, мечтательно-созерцателен. Гумилев – энергичный, упругий, как пружина, мускулистый действователь, у него темперамент искателя, борца и смельчака. Всегда молчаливый и грустный Блок, медленный и сосредоточенный в себе, словно носящий роковые предчувствия, – весь он как-то вне жизни. Он проходит мимо нее, испытующе заглядывая ей в очи, читая в них темные пророчества. Слегка загорелый, женоподобно красивый и чуть надменный, он матовым, усталым, медленным голосом, слегка в нос и нехотя читает на литературных вечерах свои ночные, неуловимо струящиеся стихи.
Его поэзия– это вещание строго печальной от знания будущего древней Сибиллы. Взволнованный и опьяненный мгновением, он точно эллинская пифия, в полузабытье слагает певучие, трепетные, всегда неясные и странно томящие песни. Не ищите у него образов – он весь в мелодии, не ищите у него определенности и скульптурности: он – весь темная, страшная неизбежность, он – во власти глухих ночных пророчеств. Он к концу своей недолгой жизни стал чеканнее и яснее, но не это характерно для него. Блок служит богу Дионису, а не Аполлону. Он потомок Лермонтова, а не Пушкина.
А Гумилев… Весь он стальной, этот всегда безукоризненно одетый поэт, сильным гортанным баритоном читающий публично такие же, как он сам, кованые стихи. Он так любит точность, стройность, ясность и теорию. Он даже язык богов – поэзию хочет подчинить железному закону необходимости. Он считает поэта таким же цеховым мастером слова, как портного, живописца, ткача, мастером в лучшем смысле, мастером, преодолевшим технические трудности искусства, сознательным и образованным руководителем вдохновения. Он искренно считает возможным учить хорошо писать стихи, шлифовать сырое дарование. Он напоминает древних мастеров слова: миннезингеров, труверов и менестрелей, создавших стройную науку слагания песен. Леонардо да Винчи писал: “Сначала научись всему тому, что нужно для твоего искусства, а потом трогай души”, и Гумилеву, конечно, был мил этот девиз. Гумилев так любил преодолевать технические трудности словесного искусства, влагая свое вольное и безудержное вдохновение в старинные строгие формы сонета, терцины и октавы; он владел этими формами в совершенстве. И как не похож на него прихотливый, стихийный Блок, никогда не написавший ни одного сонета, не любивший скованных форм. В своем поэтическом творчестве Гумилев продолжает и ярко утверждает себя как человека необычных устремлений. Он весь в стародавних временах, в зловеще-хмуром Средневековье. У него всюду опьянение стариной и необычайным соотношением явлений. Образы рыцаря, пирата, отважного конквистадора, жреца, воина создаются им с особой любовью. Но эти древние персонажи он вплетает в странный, капризно-изысканный замысел. Вы читаете балладу Гумилева или лирическое стихотворение и никогда не знаете, к какой развязке приведет его беспокойная и пестрая фантазия» (Третьяков В. Светлой памяти Н.С. Гумилева (К годовщине его смерти) // Сегодня (Рига). 1922. 1 сентября; характерны аберрации увлеченного антитезой читателя – Блок, конечно, писал сонеты).
См. свидетельство частой собеседницы Блока в 1918–1921 гг.: «Все, что в современной поэзии не было “круглым”, то есть таким, где не за что “зацепиться”, находило отклик в сознании Блока. Но бывали случаи, когда бесспорный талант проявлялся в сочетании с неприемлемыми для Блока чертами этики и эстетики. И неприятие это переходило не в личную, а, я бы сказала, в гражданственную неприязнь. Так было с поэзией Н. Гумилева. <…> Про Гумилева: “Все люди в шляпе – он в цилиндре. Все едут во Францию, в Италию – он в Африку. И стихи такие, по-моему… в цилиндре”» (Книпович Е. Об Александре Блоке. М., 1987. С. 22, 73). Ср.: «Я спросил об основных причинах их вражды. АА сказала: “Блок не любил Николая Степановича, а как можно знать – почему? Была личная вражда, а что было в сердце Блока, знал только Блок и больше никто. Может быть, когда будут опубликованы дневники Блока, что-нибудь более определенное можно будет сказать”» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. С. 260). Позднее Ахматова находила разные, не невероятные объяснения – ср., например, запись 1926 года: «АА рассказывала, что читала в Москве только что изданные письма Блока, из которых видно, что Блок был под большим влиянием (биографически) Мережковских, и это подтверждает мысли АА, что враждебное отношение Блока к Гумилеву вышло из дома Мережковских» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. 1926–1927 гг. Париж; М., 1997. С. 61–62).
Чуковский К. Чудотворство любви // Литературная газета. 1965. 26 июня.
Полуироническое (писано в 1926 г.) резюме соратника Гумилева в этом эпизоде: «Когда “Цех” сверг соглашательское правление Союза поэтов, возглавлявшееся Блоком <…> и образовал собственное “фашистское” правление во главе с Гумилевым…» (Иванов Г. Собр. соч. в 3 тт. Т. 3. М., 1994. С. 271).
Лурье В. Маленькая столовая напротив кухни // Дни. 1923. 17 июня.
В 1917 г. Гумилев писал Ларисе Рейснер: «Как я жалею теперь о бесплодно потраченных годах, когда, подчиняясь внушеньям невежественных критиков, я искал в поэзии какой-то задушевности и теплоты, а не упражнялся в писаньи рондо, ронделей, лэ, вирелэ и пр. Что из того, что в этом я немного искуснее моих сверстников» (Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. Т. 8. М., 2007. С. 200).
Записки Института Живого Слова. Пб., 1919. С. 76. Поводом для обсуждения такой возможности были, по-видимому, сообщения об изобретении «машинки для мышления», комбинирующей слова (см., напр.: Машинка для писателей // Вестник литературы. 1917. № 1. Стлб. 14–17).
Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 7. С. 398.
Резонатором, а может быть, и источником блоковских настроений были суждения его родных и знакомых. См., например, письмо А.А. Кублицкой-Пиоттух к К.И. Чуковскому от 23 февраля 1921 г.: «Вчера Саша принес “Дракона”, издание цеха поэтов. Я прочла все эти стихи и поразилась их убожеством, сочиненностью, вычурностью, холодностью, ветхостью. <…> Но мне хотелось бы знать Ваше мнение о Осипе Мандельштаме, Ходасевиче, Лозинском и родоначальнике их Гумилеве. Мне все это представляется поэзией вырождения: писано зря, нарочито не из органической потребности и совсем не потому, что есть что сказать, а чтобы называться поэтом<…> Прочтите нам, Корней Иванович, напишите и прочтите, а не то ведь Эйхенбаумы всех их нарядят в тоги гениальности, этих бедняг, сидящих по уголкам» (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 4. М., 1987. С. 317–318). Ср. сведения, собранные П.Н. Лукницким для «Трудов и дней» Гумилева: «1921. Апрель. Ал. Блок написал статью “Без божества, без вдохновенья”. Статья эта (Н.С. читал ее в рукописи) привела к разрыву личных отношений между Н.С.(?) и Ал. Блок <…> 1921. Май. Написал ответную статью на статью Ал. Блока “Без божества, без вдохновенья” С.Г. Каплун. Примечание. Статья не сохранилась» (Лукницкая В. Любовник. Рыцарь. Летописец (Три сенсации из Серебряного века). СПб., 2005. С. 320–321). Е.Ф. Книпович вспоминала три года спустя: «Надо сказать, что в это время Ал<ександр>Ал<ександрович> встречался с Гумилевым во “Всемирной литературе” и вел с ним нескончаемые споры, стараясь если не принять, то понять, найти что-нибудь живое и подлинное в credo акмеизма. Это не удалось, и тогда он согласился на предложение Чуковского и написал статью, которой несвойственное ему в последние годы полемическое заострение он объяснил тем, что “я десять лет слушал и старался, чтобы мне что-нибудь понравилось, и больше не хочу, пусть они теперь слушают”» (Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 293).
«АА говорила о Блоке, считая, что Блок, вдавшись в полемику, закончившуюся статьей «Без божества, без вдохновенья», поступил крайне неэтично и нехорошо. А Гумилева упрекнула в отсутствии чуткости, позволившем ему вступить в полемику с задыхающимся, отчаивающимся, больным и желчным Блоком» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. 1926–1927 гг. С. 151).
Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. С. 423.
Письмо А.М.Ремизова к Гумилеву от 2 февраля 1909 г. (Гумилев Н. Полное собрание сочинений. Т. 8. М., 2007. С. 228).
РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 135. Л. 187.
Кузмин М. Условности. Статьи об искусстве. Пг., 1923. С. 107.
Блок писал матери об этом сборнике: «У Гумилева мне многое нравится» (Блок А.А. Письма к родным. Л.; М. 1932. т. II. С. 196). См. также его письмо к Гумилеву от 14 апреля 1912 г. (Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 8. М.-Л., 1963. С. 386).
Гиперборей, 1913. № 7. Пьеса написана под несомненным влиянием драм И. Анненского. Ср. воспоминания Ахматовой о ее разговоре с Блоком 25 ноября 1925 г.: «АА вместе с Блоком выступала на Бестужевских курсах, где был закрытый вечер. Блок говорил АА, что “Актеон” (которого Николай Степанович перед тем прислал Блоку – в номере “Гиперборея”) ему не нравится» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. 1926–1927 гг. С. 31). Ср. об этом разговоре: «Блок <…> фыркнул на Гумилева» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925. С. 81).
Альманах муз. Пг., 1916. С. 57–60.
Русская мысль. 1917. № 1. С. 66–97. В том же номере публиковались фрагменты из «Возмездия». Впоследствии Блоку пришлось рассматривать «Гондлу» в связи с планом «Исторических картин» (Блок А. Записные книжки. С. 477, 497).
Аполлон. 1917. № 6–7. С. 17–57.
См. объявление о включении «Дон-Жуана в Египте» в репертуар театра «Маски» (Вечерние новости (Москва) 1917. 25 мая). Ставили эту пьеску и во Владивостоке в годы Гражданской войны, а ранее, в 1913 г., – в любительском кружке в Митаве; дважды ставилась «Гондла» и т. д.
Городецкий С. Беллетристика в 1917 году // Кавказское слово (Тифлис). 1918. 3 января.
Идея этого вечера была связана с юбилейными торжествами – столетием Отечественной войны // Памятники культуры: Новые открытия: Ежегодник. 1983. М., 1985. С. 200–201). В программе, в числе прочих, были названы произведения С. Ауслендера, С. Городецкого, Н. Гумилева.
Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 7. С. 161.
РГАЛИ. Ф. 147. Оп. 1. Ед. хр. 10. Л. 2.
Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 313–314.
См. письмо А.А. Кублицкой-Пиоттух к М.А.Бекетовой от 17 апреля 1921 г. (Литературное наследство. Т. 92. Кн. З. С. 521).
Литературное наследство. Т. 27–28. М., 1937. С. 565.
Жизнь искусства. 1921. 30 августа. В связи с этим в гумилевских бумагах, изъятых ВЧК, появляются телефоны Детского театра, режиссера этого театра Генриетты Паскар и завфинчастью А.М. Данкмана (Лукницкая В. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 279; воспроизведено неверно).
Чешихин Вс. Е. Дневник 1918 г. (РГАЛИ. Ф. 553. Оп. 1. Ед. хр. 1163. Л. 32).
Театр должен был быть рассчитан всего на 60 зрителей. Режиссерами должны были стать В.Н. Соловьев и С.Э. Радлов, заведующим репертуаром – Гумилев (Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. Т. 8. М., 2007. С. 211).
Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. С. 272.
Городецкий С. Рецензия на «Лирические драмы» // Образование. 1908. № 8. Отд. 4. С. 68. Ср. также: «Три лирические драмы Блока являются лишь развитием излюбленных стихотворений. Но самое построение драматического произведения по методу лирического стихотворения является новым» (Городецкий С. Блок А.А. // Новый энциклопедический словарь. Т. 6. СПб., 1912. Стлб. 900).
Чулков Г. Лирическая трагедия // Золотое руно. 1909. № 11–12. С. 54.
К.А. Вогак, соратник Мейерхольда по обновлению театральной стилистики, писал о «Розе и кресте»: «…глубокое и мудрое содержание драмы влито в законченную и уравновешенную сценическую форму. <…> Вообще пьеса дает много простора для работы и актеров, и режиссера. Остается пожелать, чтобы она <…> не в пример многим и многим современным пьесам, проложила себе быстрый путь на сцену» (Любовь к трем апельсинам. 1914. № 1. С. 56–57). Впрочем, именно то обстоятельство, что ряд сцен пьесы, по словам К.А. Вогака, предполагал «развитие пышного театрального зрелища», затрудняло ей путь на сцену. Н.Н. Евреинов писал В.В. Каменскому в 1922 г.: «Потом помни, что чересчур постановочные вещи невыгодны для драматурга. Напр<имер>, “Роза и крест” Блока нигде из-за этого не идет. Опять же “Фауст” Гете!» (Современная драматургия. 1988. № 4. С. 238). Само собой разумеется, что пьесы Блока казались несценичными противникам нового театра вообще. См., скажем, статью историка театра Бориса Варнеке «А. Блок и театр» (Вечерние известия. Одесса, 1926. 5 декабря).
Victor [В.М. Жирмунский]. Московский камерный театр // Биржевые ведомости. 1917. 18 февраля.
Возможно, толчком к этому гумилевскому сближению послужили слова Пушкина по поводу плана «драмы о папессе Иоанне»: «Лучше сделать из нее поэму в стиле “Кристабель” или же в октавах». С тем ощущением, что сквозь драму Блока «просвечивает» ее эпический прототип, столкнулась при постановке «Розы и креста» труппа МХТ. По словам В.И. Качалова, от декораций М.В. Добужинского пришлось отказаться, «так как выяснилась необходимость дать пьесе Блока легкую оправу, чтобы она смотрелась так, как переворачиваются страницы книги. Постановку на занавесе поручено было выполнить художнику И.Я. Гремиславскому» (Беседа с В.И. Качаловым // Россия. (София). 1920. 20 октября).
Н.М. Волковыский передает слова Гумилева: «У Блока есть одно-два стихотворения, которые выше всего, что я написал за всю свою жизнь» (Сегодня. (Рига) 1931. 15 сентября).
Неточная цитата из стих. «В кабаках, в переулках, в извивах…».
За четыре года до этого в статье «Жизнь стиха» Гумилев назвал «Незнакомку» в числе «живых» стихотворений современной русской поэзии, но от разбора ее воздержался, потому что «о ней столько писалось» (Аполлон. 1910. № 7. С. 12). По-видимому, он имел в виду прежде всего анализ «Незнакомки» в статье Иннокентия Анненского «О современном лиризме» (Аполлон. 1909. № 2. С. 7–9).
Гумилев Н. Письма о русской поэзии. С. 266–267.
Рафалович С. Памяти Ал. Блока // Фигаро (Тифлис). 1921. 25 декабря.
По свидетельству Веры Лурье, Гумилев говорил: «Это будет предисловие в стихах к моей новой книге» (В. [Лурье В.И.] Последние дни Гумилева // Сегодня (Рига). 1921. 20 декабря).
Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 7. С. 251–253.
Там же. С. 253.
Чуковский К. Александр Блок как человек и поэт. Пг., 1924. С. 45.
Зингерман Б.И. Очерки истории драмы XX века. М., 1979. С. 15.
Скафтымов А. К вопросу о принципах построения пьес А.Чехова // Скафтымов А. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. С. 419. О роли театра Чехова в духовном мире Блока см.: Родина Т. А. Блок и русский театр начала XX века. М., 1972. С. 211–216.
Шверубович В. Люди театра // Новый мир. 1968. № 8. С. 95.