Поэт умер в декабре 1938 года в пересыльном лагере Вторая Речка под Владивостоком. Первое, вероятно, после смерти печатное упоминание его появилось в парижской газете:
Гумилев после выхода в свет «Костра» или «Колчана» говорил, что ему дороже и приятнее всех восторженных отзывов были слова Осипа Мандельштама при встрече:
– Какие хорошие стихи! Мне даже захотелось уехать куда-нибудь…1
В начале февраля 1939 года Эмма Григорьевна Герштейн сообщила в письме к Ахматовой в Ленинград: «Подружка Надюша овдовела». Ю.Н.Тынянов рассказывал В.Каверину, как вскоре после этого Ахматова подошла к нему в сквере перед Казанским собором: «Она ничего не сказала, не поздоровалась, хотя любила Тынянова и была с ним в дружеских отношениях. Но – ни слова. Потом, помолчав, она сказала: «Осип умер». И ушла»2. Литературовед Лидия Андриевская, жена Б.М. Энгельгардта, записала в дневнике 20 марта 1939 года: «Умер Мандельштам. Потеря для поэзии непоправимая. Скольких их не стало – поэтов моего времени и поколения: Блока, Гумилёва, Маяковского, Есенина, Кузмина, а теперь Мандельштама!»3.
Имя поэта сделалось неупотребительным в советской печати (до послеждановских разоблачений акмеизма4). Одно из неожиданных исключений – рецензия Даниила Данина: «Можно привести многочисленные примеры разнородных поэтических влияний на творчество Матусовского. При этом нужно упомянуть, прежде всего, Пастернака и Мандельштама, а затем Блока, Багрицкого, Антокольского и даже молодых поэтов – сверстников Матусовского. Но все это имеет второстепенное значение, и об этом в газетной статье можно не говорить»5.
Русский Париж узнал о смерти Мандельштама из заметки «Беседа с ленинградцем», опубликованной 3 марта 1945 года в парижской газете «Русский патриот» и подписанной «С.М.». Некогда я предположил авторство6 поэта Михаила Александровича Струве (1890–1948), бывшего петербуржца7, участника т. н. второго Цеха поэтов (1916–1917), в который входил и Мандельштам.
Ныне хотелось бы предложить свою версию того, кем был неназванный (и чрезвычайно осторожный) ленинградец, с которым беседовал Михаил Струве.
Приведем текст заметки:
Нашему сотруднику удалось встретиться и поговорить с одним из представителей ленинградской интеллигенции, бывшим недавно проездом в Париже.
Ленинград до войны, т. е. до 1941 года, мало изменился внешне в своих центральных кварталах. Все исторические здания – на своих местах, а новые стройки, грандиозные, целые новые города, выросли на западе и на юго-западе от города. Все это вам, наверное, известно из советских газет. Но есть нечто, что все же радикальным образом изменило внешний вид Ленинграда: исчезли совершенно столь характерные для ленинградских улиц торцовые мостовые и булыжники. Весь город, все улицы равномерно залиты асфальтом. Зимой снег с них немедленно по выпадении убирается.
Другое дело Ленинград в зимы немецкой осады. Глубоко занесенный снегом, без водопровода – мы все ходили за водой в невские проруби; без отопления, почти без продовольствия, хмурый, но гордый город-революционер, город-герой имел особый, навеки незабываемый образ.
Надо считать, что приблизительно половина населения вымерла, не от эпидемий, – их не было, а от истощения, от холода. Особенно, конечно, много умерло стариков и детей.
Из известных представителей ленинградской интеллигенции, среди многих других, нет более в живых проф. В.В. Гиппиуса (известного также как одного из основателей Цеха Поэтов и печатавшего свои стихи под псевдонимом В. Галахов).
Скончался поэт О.Э. Мандельштам (вне Ленинграда).
Известный ученый (романо-германист), член-корреспондент Академии наук В.М. Жирмунский, выдержал осаду, жив и здоров8. Жива и здорова Анна Ахматова. Поэт и переводчик М.Л. Лозинский также уцелел, но довольно серьезно болен – у него элефантиазис.
Сергей Городецкий – в Москве, и хотя ему уже почти 60 лет, он неутомим и даже внешне почти не изменился. Пастернак, слухи о смерти которого ходили в эмиграции, жив и здоров.
Поэты В.С. Чернявский, Михаил Зенкевич, Рюрик Ивнев живы и здоровы.
Попадание нескольких имен в беседу объясняется тем, что это давние, с гимназических времен, друзья расспрашивающего – Вас. Гиппиус и В.С. Чернявский9, с М. Зенкевичем он печатался в одних альманахах, а с Рюриком Ивневым был очень дружен перед революцией10.
Поэт и незаурядный литературовед Василий Васильевич Гиппиус (1890–1942), входивший с самого начала в первый Цех поэтов, сражавший в Цехе Мандельштама строками
Испускает последний свист
Вымирающий спондеист, —
пародией на —
Истончается тонкий тлен —
Фиолетовый гобелен…11,
находился в непростых отношениях с тремя акмеистами12, что отразилось в его высказываниях конца 1910-х:
Мандельштам, кажется, стал популярен. Превращение его из утонченнейшего символиста в акмеиста было внезапно и неожиданно. Но акмеистом он был логически-добросовестным, наиболее последовательным из всех – до тенденциозности. Он – наиболее литературен из всего кружка, в нем очевидны – грация, школа, техническая выучка, преданность словесному искусству и знание его – все, чего нет у Нарбута и Зенкевича. Но несмотря на эти качества, а может быть и с их прямой помощью, стихи его часто производят впечатление не подлинной поэзии, а поэтических препаратов. Особенно ясно это – при сравнении с непосредственно одаренной лирическим даром Анной Ахматовой13.
В другой раз он цитировал мандельштамовского «Египтянина»:
Все шире и шире расплываются самодовольные улыбки: их отношения к своему искусству хорошо формулируются фразой героя, кажется, <…> в стихотворении одного молодого поэта этой школы:
То, что я сделал – превосходно!
И это сделал – я!
Так будет еще долго. Сейчас, в эпоху всяческого голода, особенно соблазнительно обманывать свой голод пряниками. Но уже скоро раздастся неумолимое требование: «хлеба!». И тогда пряные фразы и рифмы отойдут на время в историю14.
Не много печатавшийся поэт15, член первого Цеха поэтов, а затем актер и мастер художественного слова Владимир Степанович Чернявский (1889–1946?) был арестован в Ленинграде в сентябре 1941 года16, освобожден, и последние годы его прошли под знаком психической болезни, завершив его отмеченную печатью неудачи судьбу17.
Но эти же два имени хорошо знакомы и расспрашиваемому, которым, по нашему предположению, был театральный режиссер Сергей Эрнестович Радлов (тоже в 1913 году кооптированный в первый Цех поэтов).
Как известно, руководимый С. Радловым Ленинградский театр имени Ленсовета после первой блокадной зимы был эвакуирован в Пятигорск, где после захвата города немцами режиссер продолжал руководить своим театром, который впоследствии был переведен в Запорожье, а затем – в Берлин, а позднее часть труппы во главе с Радловым была послана в оккупированную Францию выступать перед вывезенными сюда в качестве рабочих соотечественниками. После освобождения Франции труппа перебирается в Париж – в это время, по нашему предположению, Радлов и беседует с Михаилом Струве. Оттуда Сергея Радлова с женой Анной Радловой вызывают в Москву на переговоры о будущей работе театра, в Москве прямо с самолета везут в МГБ, дают лагерный срок, после отбытия которого он пять лет проводит в Латвии, работает режиссером в Даугавпилсе и в Риге, где и скончался 27 октября 1958 года и где похоронен.
Возвращаясь к Парижу весны 1945 года, заметим, что в это время там появился и другой советский гражданин, в числе прочего рассказывавший и о Мандельштаме – сотрудник советского посольства Михаил Михайлович Коряков (1911–1977), некоторое время спустя перебежавший на Запад. О нем Роман Гуль сообщал 25 июля 1945 года из Парижа в Америку известному историку, сотруднику нью-йоркского журнала «Социалистический вестник» Борису Николаевскому:
Шмелева посещает советский писатель (и Бунина, Зайцева, Ремизова) с рю де Гренель… А у Бунина, говорят, этот посетитель наговорил ему такую «контру», что лауреат чуть ли не пустился в пляс после ухода своего гостя. Сов. писатель рассказывал будто бы о том, что на родине будут такие перемены, такие перемены, что только рот разевай! Он же остановил похвалу Эренбургу в Ч.С.18., сказав, что это тоже немодно, ибо Эренбург будто бы уже некоторое время в опале. Он же рассказывал о многих советских писателях, в частности, о Федине, что он жив-здоров, о Цветаевой, что она покончила с собой в Казанской тюрьме (кажется), что умерли в ссылке Мандельштам, Клюев, что «исчез» Пильняк и пр.19
Предположительно, информация того же М.М. Корякова (хотя и с некоторыми весьма существенными разночтениями – например, о Клюеве) содержится в сообщении, обнародованном в другой парижской газете20 и принадлежащем, несомненно, перу журналиста Бориса Бродского, принадлежавшего еще к первой эмиграции, затем ставшего советским подданным и умершего в ГДР: «В Париже за последнее время часто приходится встречать людей, сравнительно недавно покинувших Москву. От них узнаешь много любопытного о жизни московских литературных кругов за последние годы…». В числе новостей в этом безымянном интервью приводится: «Поэт Осип Мандельштам скончался в г. Ельце. Марина Цветаева, как известно, покончила с собой при загадочных обстоятельствах в Казани. Николай Клюев живет в провинции. Много печатаются Александр Дроздов и Глеб Алексеев».
Вопрос о двух последних, по-видимому, был задан интервьюером, знавшим этих писателей по «русскому Берлину» начала 1920-х, откуда оба прозаика в 1923 году вернулись в СССР, где Александр Михайлович Дроздов (1895–1963) стал членом Союза советских писателей, заведовал отделом прозы в «Новом мире», а Глеб Васильевич Алексеев был расстрелян в Москве в 1938 году, так что сведения о его печатании действительности уже не соответствовали, как и сообщение о Клюеве, расстрелянном в Томске в октябре 1937 года.
Из этой заметки информация перекочевала в нью-йоркскую газету «Новое русское слово» от 12 августа 1945 года: «В Ельце скончался известный русский поэт Осип Мандельштам». По этому поводу знавший когда-то Мандельштама в Феодосии Андрей Седых (Яков Цвибак) писал: «Коротенькая телеграмма: “в Ельце умер поэт Осип Мандельштам”. Почему в Ельце? Жизнь безжалостно трепала Осипа Мандельштама, несла его, как щепку, попавшую в водоворот, и всегда выбрасывала где-нибудь в глухом, неожиданном месте»21.
По-видимому, эмигранты осторожно отнеслись к этим сообщениям о смерти Мандельштама, судя, например, по тому, как не акцентирован этот момент в отчете о лекции Георгия Адамовича в Париже в октябре 1945 года (о Маяковском, Есенине, Ахматовой, Мандельштаме):
Сам Маяковский, поэт, в значительной мере, трагический, ощущал, как кажется докладчику, неудовлетворенность своим творчеством. В Есенине – им в свое время недооцененном, Г.Адамович отмечает естественность, непосредственность, простоту, роднящую Есенина с Пушкиным. Тема конечного возвращения на родину – мотив блудного сына – является единственной в русской поэзии.
Гораздо ближе Г. Адамовичу Анна Ахматова, подлинный поэт, достигающий порой пределов высокого искусства. Чрезвычайно интересны отрывки из последних стихов Ахматовой, появившихся недавно в России и прочитанных Г.Адамовичем на вечере. Последний из «четырех поэтов» – Осип Мандельштам, – как правильно отметил лектор, до сих пор недостаточно оценен22.
10 ноября 1945 года в журнале «Социалистический вестник» появился анонс:
В редакцию «С.В.» поступили материалы о судьбе ряда писателей в Советской России; в частности, сообщены подробности ссылки и гибели Мейерхольда, убийства его жены Зинаиды Райх, расстрела Пильняка, самоубийства Марины Цветаевой, заключения в централ, покушения на самоубийство и долгих скитаний поэта О.Мандельштама и др.
Этот материал в той его части, которая касается Мандельштама, был Б.И. Николаевским обнародован в журнале 18 января 1946 года:
О. Мандельштам погиб жертвой этого похода власти против антисталинской «потаенной литературы». Подлинный поэт «божьей милостью», он никогда не проявлял большого интереса к политике, – но очень дорожил правом на внутреннюю свободу человека и на свободу творчества поэта. Именно на этой почве он с самого начала был не в ладах с советской диктатурой. Эти нелады обострились, когда диктатура, не довольствуясь внешней цензурой, перешла к осуществлению организации литературного творчества. В Союз советских писателей он не мог не пойти: от этого зависело не просто благополучие, а вся вообще возможность существования каждого писателя. Но внутри Союза он, вместе с Пастернаком и др. писателями того же склада, вел неизменную борьбу против всех попыток расширения контроля.
На этой почве выросло и его преступление. Принадлежавший к отборной «элите» литературного мира, Мандельштам бывал на вечеринках у Горького, где происходили попытки сближения Сталина с литературой, – и правильно понимал действительную роль Сталина во всех попытках ущемления последней. Не вполне ясно, что именно сыграло роль последнего толчка. Возможно, что это была та травля независимых поэтов, которая нашла свое выражение на весеннем пленуме комитета Союза писателей в 1936 году, когда такой жестокой атаке был подвергнут прежде всего Пастернак. Во всяком случае, в непосредственной близости от этого пленума Мандельштам написал сатиру на Сталина. Распространения она получила очень мало. Следствие, которое позднее велось, смогло найти не больше пяти человек, которые знали эту эпиграмму. Поэтому текст ее остался совершенно неизвестен даже в узких кругах литературной верхушки. Но НКВД она стала известна: тогда передавали, что Мандельштам прочел ее небольшой группке своих друзей – а в их числе оказался один, который своим еще более близким другом считал тогдашнего руководителя так наз. «Литконтроля» Я. Агранова и счел нужным обо всем рассказать последнему. Последний сразу же понял всю серьезность дела: сатира была без особенно ключевых слов, – но касалась наиболее щекотливого пункта, вскрывая лицемерие и лживость натуры Сталина. Именно эти стороны своего характера Сталин наиболее старательно скрывает и разоблачение их менее всего склонен прощать.
Сталина действительно сатира привела в настоящую ярость, – и, вспомнив о своем «державном предшественнике» Николае Павловиче, который был не только «тюремщиком декабристов», но и первым следователем по их делу, взял лично на себя следствие по делу об эпиграмме Мандельштама: сам отдал распоряжение об аресте последнего, распорядившись, чтобы бумаги поэта были в опечатанном виде доставлены лично ему; сам допрашивал Мандельштама и всех тех, кому М. прочел свою эпиграмму (это были все писатели с большими именами)… Из этих последних арестован был только один, – тот, кому молва приписывает донос на Мандельштама (имя этого лица нам сообщено, – мы его не печатаем не только потому, что у нас нет полной уверенности, что выдвигаемое против него обвинение правильно. Но если б даже оно и было правильно, то пришлось бы писать целую статью о гонениях, которым этот писатель перед тем подвергался и результатом которых, несомненно, было его падение). С остальных Сталин взял обязательство никому об этом деле не рассказывать, – причем каждому было ясно, как жестоко ему придется расплачиваться за нарушение обещания.
Лично для Мандельштама дело повернулось очень серьезно, – особенно в результате той независимости, которую он проявил во время столь оригинально проводимого следствия. Утверждают, что одно время считались с возможностью его расстрела: чтобы другим неповадно было. После некоторых колебаний Сталин остановился на отправке М. в тюрьму в административном порядке. Утверждают, что текст эпиграммы не был сообщен даже членам коллегии ГПУ… М. был посажен в Курский централ. Тюрьму он переносил очень плохо. Почти до болезненности нервно-впечатлительный и раньше, в тюрьме он страдал галлюцинациями; помимо всего прочего его угнетала мысль, что он сойдет с ума.
Именно на этой почве, после отклонения одной из его очередных просьб о замене тюрьмы ссылкою, он совершил покушение на самоубийство, выбросившись с третьего этажа. Попытка была неудачной: он сломал себе обе ноги, но остался жив. Долго лежал в больнице, перенес несколько операций, – в результате которых к нему вернулась возможность передвигаться, но только на костылях. Только после этого Сталин смилостивился и отдал распоряжение об отправке Мандельштама в ссылку, под надзор. Местом ссылки был назначен город Елец (недалеко от Орла). Мандельштаму было разрешено для заработка работать в местной газете, – в «Известиях» местного Совета, но только под псевдонимом. Писать в центральных изданиях разрешено не было, – равно как не было разрешено вообще печатать стихи… Не пиши эпиграмм!
В таком положении дело находилось в 1941 году, – перед началом войны. Осенью 1941 года Елец был занят немцами, и в литературных кругах Москвы поползли туманные слухи о гибели Мандельштама. После изгнания немцев из Ельца слухи эти получили полное подтверждение, – но никаких подробностей не оглашено. Вначале слухи говорили, что в спешке эвакуации М. не успели вывезти; сам он уйти на костылях, конечно, не мог, – а потому попал в руки немцев и уничтожен ими как еврей. Но теперь все настойчивее говорят, что обстановка гибели была совсем другой: для эвакуации действительно не было времени, но у НКВД была совершенно «твердая» инструкция никого из политических поднадзорных на месте не оставлять, а в случае невозможности эвакуации уничтожать. Тот факт, что М. был секретарем официальной газеты, положения не менял, – и агенты НКВД точно выполнили предписание инструкции…
Так или иначе, но М. погиб в Ельце, и эта гибель была заключительным звеном тех испытаний, которые на него обрушились за составление эпиграммы на Сталина… Можно ли в истории многострадальной русской литературы найти хотя бы одного поэта, который так дорого заплатил бы за эпиграмму на какого-либо самодержца?
21 июня 1946 года «Социалистический вестник» напечатал отрывок из чьего-то письма под заглавием «Еще о гибели поэта Мандельштама»:
…Ваши сведения о поэте Мандельштаме не вполне точны: он погиб, но в несколько иной обстановке. Из Ельца он был освобожден в 1939 году, когда Берия освободил из ссылки ряд писателей, артистов и т. д. Зиму 1939–1940 он прожил в Москве и, несмотря на физическое нездоровье, был в очень бодром, оживленном настроении. Много писал, – и люди, которые читали его стихи этого периода, в один голос говорят, что это была полоса расцвета его творчества. В конце 1940 года Мандельштам попал под новую полосу арестов и после нескольких месяцев тюрьмы был отправлен на Колыму. До Магадана не дошел: в пути схватил тиф и умер где-то на Дальнем Востоке, в тюрьме.
Новые версии биографии поэта продолжали появляться на Западе. Одна из них, со слов эмигрантского критика Эммануила Матусовича Райса (1909–1981) записанная Сергеем Маковским в 1949 году, опубликована Олегом Лекмановым23.
Заслуживает внимания странная информация бывшего ленинградского филолога В.К. Завалишина (1915–1995)24, который был, вообще говоря, «страшный фантазер, как потом выяснилось – он фантазировал на все темы, на советские, литературные, критические»25. Он сообщал в, по-видимому, оставшемся только рукописью очерке «Хождение по мукам (О писателях и ученых Ленинграда)», написанном в самом начале 1950-х, когда Завалишин оказался в США:
В двадцатых годах был расстрелян Николай Гумилев. Осип Мандельштам позднее перебрался в Москву, но и его позднейшее, послереволюционное творчество трудно представить без Петербурга. Мандельштам умер не то в 1936, не то в 1939 году – не сумев оправиться от моральных и физических потрясений, полученных во время следствия, в тюрьме. Мандельштам пострадал не только из-за эпиграммы на Сталина, но и, главным образом, из-за стихотворения «Вий». Вещь эту Мандельштам читал в доме одного из видных литературоведов Ленинграда (куда собирались те, которые взаимно доверяли друг другу), и автор настоящей статьи слышал ее в исполнение самого Мандельштама.
«Вий» принадлежит к числу сложных стихов; содержание «Вия», в общих чертах, такое: бывший профессиональный революционер, никогда не принадлежавший к коммунистической партии, сидит в тюрьме, в одиночной камере; четыре стены истекают скукой и мраком; в конце концов узнику разрешают взять с собой, в камеру, небольшой томик сочинений Гоголя, и он раскрывает «Вия». Вчитываясь в эту странную повесть, заключенный начинает припоминать свою собственную судьбу, по которой, как целое по части, можно определить горестную судьбу России, захваченной в плен большевистской властью. Размышления переходят в бред: в Хоме узник узнает себя самого; церковь, где Хома читает над гробом ведьмы, представляется ему Россией; бесовские силы, опоганившие храм, – это легион больших и малых партийных чиновников, отравлявших ему жизнь.
Ведьма, из обаятельной, прекрасной женщины ставшая исчадием зла, – это общественный идеал, служению которому он посвятил лучшие, честнейшие порывы своего сердца.
«Вий» – стихотворение сюрреалистическое и по эмоциональному тембру, по трагическому колориту перекликается с «Заблудившимся трамваем» Николая Гумилева:
У телефона «Вий»… Позвоните мне… Дайте ЦК…26
Эта завалишинская фантазия заслуживает внимания совпадением цитаты из якобы мандельштамовского «Вия» с фразой из финала «Четвертой прозы» Мандельштама (1930): «Вий читает телефонную книгу на Красной площади. Поднимите мне веки. Дайте Цека…».
По-видимому, кем-то услышанная «Четвертая проза», свернувшаяся в пересказе до одной фразы, развернулась в пышную импровизацию Завалишина.
О Мандельштаме говорится и в рассказе «Темные тайны НКВД»27, подписанном псевдонимом «Иван Бурцев» (под ним скрывается носительница псевдонима «Лидия Норд»28). Здесь сведения о взаимоотношениях советских писателей с органами госбезопасности (содержащие утверждения об осведомительской деятельности ряда ленинградских литераторов, которые нельзя принять на веру без – недоступной пока – архивной проверки) приписаны соседу рассказчика по камере, умирающему энкавэдэшнику «Леопольду Аверкиеву»:
Возможно, не всем известно, что Мандельштам, будучи проездом в Ленинграде, в издательстве Союза писателей закатил пощечину Алексею Толстому в присутствии писателей и дам. Мандельштам при этом громко сказал:
– Вы знаете, Алеша, за что вы получили!
Толстой краснел, бледнел, переминался с ноги на ногу, поправлял на носу очки в золотой оправе, вновь краснел. Как выяснилось, при участии Толстого, Иосиф Мандельштам был выселен из квартиры в Москве. Позднее Мандельштам написал ряд пародий на Сталина, что окончательно свергло поэта. Он был арестован, подвержен ОСОЗС, лишился ума и умер в психиатрической больнице в гор. Красноярске.
Ныне, когда биография поэта более или менее прояснена и общеизвестна, читатель легко вычленит расхождения с реальностью в этих слухах. Все они в той или иной степени выдают желаемое (тоже – в той или иной степени, а почему – это и есть самый интересный аспект «психологии слуха») за действительность.
Самым, впрочем, желаемым оставалось физическое существование поэта, и эти слухи долго еще возникали в эмиграции – так, поэт Ю.К. Терапиано, некогда знавший Мандельштама в Киеве, писал Глебу Струве еще в августе 1955 года:
Вчера получил от одного приятеля, поэта, живущего в Зап. Германии, письмо, что он недавно познакомился с только что перебежавшим советским журналистом, который уверяет, что «О.М. жив, но полуглох, полуслеп». Мой приятель надеется выведать у него более подробные сведения и тогда сообщит мне. Не очень верится, но в СССР все возможно!29.
Впервые: Даугава. 1997. № 2. С. 132–138.
Комментарии
Адамович Г. Литературные заметки // Последние новости (Париж). 1939. 12 января.
Каверин В. Счастье таланта. М., 1989. С. 305.
«А вы, мои друзья последнего призыва…» (Вспоминая Анну Ахматову) // День литературы. 2002. 14 июня; Дневник Л. Андриевской. Фрагменты // Роман-журнал XXI век. 2002. № 9(45). С. 69. Вероятно, запись от 24 июня 1939 г. в дневнике М. Пришвина (Октябрь. 1998. № 2. С. 157) фиксирует слух о смерти Мандельштама, сообщенный в письме Иванова-Разумника.
Одно из них – у того же, упоминаемого ниже, критика: «Он притворялся неоклассиком, которому дорога “революция в искусстве”, потому что она “неизбежно приводит к классицизму”. Он уверял, что “пьянеет классическим вином”, потому что “не довольствуясь сегодняшним днем, тоскуя, как пахарь, жаждет целины времен”. “Сегодняшним днем” была революция. Он “не довольствовался” ею. Он был не неоклассиком, а реакционером-романтиком, глубочайшим пессимистом-романтиком. Он тосковал по “целине времени” Средневековья. Он благодарил “чужих людей за трогательную заботу, за нежную опеку над старым миром”. Мнимое возвышение поэзии над житейской суетой было выражением не только ухода от революционной действительности, ухода в старый мир, который объявлял он живым “более, чем когда-либо”, но и формой довольно откровенной политической борьбы с основными идеями и основными политическими завоеваниями нашей социалистической революции и среди них – широчайшей демократизацией искусства. Акмеизм всегда был реакционен» (Данин Д. Пути романтики. Заметки о поэтах-архаистах, порочном романтизме и революционной романтике // Знамя. 1947. № 5. С. 166).
Данин Д. Начало пути // Литературная газета. 1940. 10 июля.
Даугава. 1988. № 2. С. 108.
Он запомнился современникам как «даровитый поэт, порывистый, увлекающийся, чуть-чуть «не от мира сего», чуть-чуть ветреный и рассеянный» (А<дамович> Г. Памяти М.А.Струве // Русские новости. 1948. 27 мая). Строгий критик писал: «Михаил Струве, соратник Гумилева, писавший еще до Революции, но окрепший и созревший уже в аду парижских улиц. Парижской улицей проникнуты лучшие стихи этого умного и дисциплинированного поэта. Отрыва от России в них нет. Тема России и Революции иногда, может быть, в излишне эмоциональной тональности, в них возвращается опять и опять. Но лучшие из последних «гражданских» стихов Струве (например, «Свобода») все-таки стихи о Париже, воспринятом сквозь призму русского послереволюционого сознания. Этот путь кажется мне гораздо плодотворней той бесконечной «тоски по березкам», которым проникнута до сих пор, в сущности, вся зарубежная литература» (Святополк-Мирский Д. Заметки об эмигрантской литературе // Евразия. 1929. 8 января). Из новейшей литературы о нем см.: Петербург в поэзии русской эмиграции (Первая и вторая волна) / Вст. ст., сост., подготовка текста и примеч. Р. Тименчика и В. Хазана. СПб, 2006. С. 446–487, 745–746.
Виктор Максимович Жирмунский подвергся аресту и недолгому заключению в начале блокады.
В автобиографической поэме Михаила Струве «Голубая птица» троица друзей, составившая гимназической кружок («Как Млечный Путь струею мглистой / Кружок питали символисты»), именуется Кнорре – Гунниус – Венявский. См. мои комментарии: Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 382).
См. целый ряд записей о «Мише»: Ивнев Р. Дневники 1916–1918 гг. // Крещатик. 2008. № 2.
Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966). М.; Torino, 1996. С. 270.
«АА рассказывал В.К. Шилейко, что Вас. Гиппиус (который был дружен с ним), жаловался ему, что в 1-м цехе Ахматова, Гумилев и Мандельштам его затирали. <…> У Гиппиуса было затаенное злобное отношение к выше поименованным лицам» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925. Париж, 1991. С. 193).
Галах в Вас. [Гиппиус В.В.] «Цех поэтов» // Жизнь (Одесса). 1918. № 5. С. 12.
«Отличный выделыватель хороших стихов…» (Василий Гиппиус о сборниках стихов Николая Гумилева революционных лет) // Николай Гумилев. Исследования. Материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 576.
Еще в 1910 г. он послал в Отделение русского языка и словесности Академии наук 29 своих стихотворений – отзыв великого князя на них см.: К.Р. Критические отзывы, П., 1915. С. 313–323. Ср.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1997 год. СПб., 2002. С. 215–216. Безадресная перепечатка четырех стихотворений В. Чернявского, почерпнутых из этого отзыва: Русский архив. 1992. № 2 (603). С. 249–250.
Simmons, Cynthia and Nina Perlina. Writing the Siege of Leningrad: Women’s Diaries, Memoirs, and Documentary Prose. University of Pittsburgh Press, 2002. P. 22.
Ср.: «…худой, стройный, с лицом поэта, вскормленного, точнее, истомленного – временем между двумя революциями, между пятым и семнадцатым <…> Володю Чернявского упорно звал к себе Мейерхольд, и тому пришлось напрячь всю свою робкую, хрупкую, обреченную поэтическую душу, чтобы отбиться от славы, которая шла к нему. Его бледное, измятое личико и стройная тощая фигура остались принадлежностью ленинградских театральных кругов, но как-то вне театров. Он считался хорошим чтецом, выступал по радио, но, как и театры его молодости, так и не воплотился полностью в жизнь, пока смерть не пришла за ним» (Шварц Е. Живу беспокойно… Из дневников. Л., 1990. С. 371, 373).
Ч.С. – газета «Честный слон», издававшаяся в Париже просоветскими кругами эмиграции.
Гуверовский архив (архив Института войны и революции, Стэнфорд, США).
Б.Б. Литературная Москва. Беседа с приезжим // Русские новости (Париж). 1945. 15 июня.
Седых А. Осип Мандельштам // Новое русское слово (Нью-Йорк). 1945. 2 сентября.
– ий. На вечере Г.В.Адамовича. «Четыре поэта» // Русские новости. 1945. 2 ноября.
Процитируем: «…он написал эпиграмму на Сталина (три четырехстишия) и прочел ее своим друзьям-поэтам: Пастернаку, на дому которого это было, и трем другим. ГПУ, однако, тотчас было осведомлено об этой политической шалости Мандельштама. Он был арестован. Тогда начались за него хлопоты. Дело дошло до Сталина. Ходатаи за Мандельштама ссылались на то, что он, хоть и немного написал, но является самым гениальным из современных поэтов. Сталин, будто бы, лично звонил по телефону Пастернаку и спросил его, правда ли это? Пастернак так опешил от звонка самого «отца народов», что не сумел защитить репутацию Мандельштама… Его выслали на юг России (может быть – в Эривань, которой посвящено одно из его поздних стихотворений?). Он оставался в этой ссылке до 39 года, когда ему разрешили вернуться в Москву. В этот приезд свой он читал какие-то свои стихи, будто бы всех поразившие блеском. Затем поэт опять оказался где-то в провинции, там и застала его война. При наступлении германских войск он с перепугу собирался бежать куда глаза глядят, выскочил во двор дома, где проживал, и сломал себе ногу. Как раз в это время оказались у дома немцы и пристрелили его (этот конец, в 1941 году, как-то мало вероятен, иначе большевики бы не замалчивали трагическую смерть поэта)» (Даугава. 1997. № 2. С. 131–132).
См. о нем: Петербург в поэзии русской эмиграции (Первая и вторая волна). С. 653.
Андреев Н.Е. То, что вспоминается. Т. 2. Таллинн, 1996. С. 173.
Гуверовский архив.
Суворовец (Буэнос-Айрес). 1954. 18 декабря.
Об Ольге Алексеевне Оленич-Гнененко (она же: О. Куркова, О. Бакалова, О. Загорская) см.: Равдин Б., Суперфин Г. Тайна жизни писательницы // Наша страна. (Буэнос-Айрес). 2006. 18 марта; Богомолов Н.А. Из заметок по истории русской зарубежной литературы и журналистики // Кафедра критики – своим юбилярам. Сб. статей в честь В.Г. Воздвиженского, Л.Ш. Вильчек, В.И. Новикова. М., 2008. С. 48–52.
Гуверовский архив. Источник – скорее всего, Юрий Трубецкой, ныне широко известный своей ненадежностью (Тименчик Р. К биографии Ахматовой // Минувшее: Исторический альманах. [Вып.] 21. М.; СПб., С. 502–517;) Петербург в поэзии русской эмиграции (Первая и вторая волна). С. 755–757; ; Хазан В. «Но разве это было все на самом деле?» (Комментарий к одной литературно-биографической мистификации) // A Century’s Perspective: Essays on Russian Literature in Honor of Olga Raevsky Hughes and Robert P. Hughes. Stanford, 2006. P. 464–489. Он обнародовал ряд версий позднее: одна – умер в лагере, другая – отсидел и «поселился в каком-то городе, где его застала гитлеровская оккупация. И там его расстреляли. Остальные версии совсем неправдоподобны» (Трубецкой Ю. Осип Мандельштам // Голос Народа (Мюнхен). 1952. 29 июня).