рекламных моделей, сплошь молодые ребята и девушки. Очевидно, Марк вырезал их из журналов. Из каких-то других реклам он вырезал слова и отдельные буквы, а потом наклеил их поверх лиц: "БЕЗУМНО", "ХОЧУ", "ТАНЦУЮТ", "ШИК", "ТВОЕ ЛИЦО" и "УДАРИТЬ ПО". Честно говоря, на первый взгляд мне все это показалось довольно банальным, какой-то невразумительный винегрет на тему красивой жизни, но потом, присмотревшись, я вдруг заметил, что в центре каждой из двух половинок коллажа находится одна и та же фотография — малыш с пухлыми обвисшими щечками.
— Это кто же, ты, что ли? — спросил я и рассмеялся.
Марк в ответ даже не улыбнулся.
— У нас были две одинаковых карточки. Я спросил у мамы, она разрешила.
Справа от одной фотографии и слева от другой я увидел еще кое-что — два снимка, оба практически неразличимые под несколькими слоями налепленного сверху скотча. Я прищурился, пытаясь разобрать, что там.
— А это ведь тоже одинаковые карточки, да?
Сквозь целлофановую ленту едва проступали очертания чьей-то головы в бейсболке и тощих плеч.
— Кто это? — спросил я.
— Никто.
— А зачем ты его заклеил?
— Не знаю. Заклеил, и все. Просто решил, что так будет лучше смотреться. Я специально не придумывал.
— Но ведь это не журнальная фотография. Значит, ты ее где-то взял?
— Взял.
— И кто же это?
— Не знаю.
— Но оба эти изображения и здесь и там повторяются, а все остальное — нет. Причем вокруг них так много всякой всячины, что их так сразу и не заметишь. Даже жутко делается…
— А это что, плохо?
— Нет, это хорошо.
Марк закрыл свой коллаж и убрал его в пакет. Он сидел, откинувшись на спинку дивана и закинув ноги на журнальный столик. Меня поразил размер его кроссовок — сорок пятый или сорок шестой, не меньше. Я давно обратил внимание на то, что он носит нелепые широченные штаны-трубы, в каких сегодня ходят все мальчишки его возраста. Мы молчали, и вдруг я задал ему вопрос, который сам собой сорвался у меня с языка:
— Скажи, тебе плохо без Мэтью?
Марк повернулся и посмотрел на меня в упор. Несколько секунд губы его были плотно сжаты, потом он произнес:
— Очень. Я все время о нем думаю. Каждый день.
Пытаясь нащупать его руку на диване, я с шумом втягивал в себя воздух. От переполнявших меня эмоций все плыло перед глазами. Я захрипел. Когда наконец его рука очутилась в моей, я почувствовал крепкое пожатие его пальцев.
Марку Векслеру еще не исполнилось пятнадцати. Мне было шестьдесят два. Я знал этого мальчика с рождения, но мне ни разу в голову не приходило смотреть на него как на друга. А сейчас я вдруг ощутил, что у нас с ним од но будущее, что если я нуждаюсь в надежном понимании со стороны этого мальчика, который вот-вот превратится в мужчину, то всегда могу на него рассчитывать, и мысль эта внезапно оформилась в клятву, невысказанную, но данную себе самому. Что бы ни случилось, Марк обязательно найдет в моем сердце заботу и любовь.
Позднее я неоднократно прокручивал в памяти этот наш разговор, но в последние два-три года, после некоторых событий, случившихся в моей жизни, я вижу его словно бы со стороны. Вот я лезу в карман за платком, снимаю очки, утираю слезы и только потом шумно сморкаюсь в белый полотняный квадратик. Мальчик Марк сочувственно смотрит на старинного друга своего отца. Любой посторонний человек, будучи хоть чуточку в курсе ситуации, мигом сделал бы выводы. Он бы понял, что Марк никогда не сможет заполнить пустоту, оставленную во мне смертью Мэта, и что дело тут не в стремлении подменить одного мальчика другим. Он бы увидел в этом обоюдную попытку построить мост через утрату, которую ощущают оба, и ошибся бы. Как, впрочем, ошибся и я. Я не понял тогда ни себя, ни Марка. Дело в том, что, сколько бы я ни пытался рассматривать ту нашу воскресную беседу с разных точек зрения, мне не удается нащупать хоть какое-то объяснение. И вроде бы я ничего не упускаю: ни слов, ни жестов, ни даже неосязаемых флюидов, которые вдруг возникают между людьми, а понять не могу. Так что ошибся я тогда потому, что не ошибиться просто не мог.
Мысль пришла мне в голову ровно через неделю. Марку я решил пока ничего не говорить, но Эрике написал. Мне важно было знать ее мнение. Я хотел разрешить Марку пользоваться комнатой Мэта для работы. Пусть у него будет мастерская, чтобы делать коллажи. В квартире Билла и Вайолет ему тесно. Парню нужно больше места. К тому же в таком случае комната, принадлежавшая нашему сыну, перестанет напоминать мавзолей, необитаемый, покинутый кусок пространства, в котором не осталось ни души. Кто, как не Марк, лучший друг Мэта, сможет вдохнуть в нее жизнь? Я приводил самые убедительные аргументы, я писал, что Марк постоянно думает о Мэте, и подчеркивал, что согласие Эрики имеет принципиальное значение и для меня лично. Что греха таить, мне часто очень одиноко, и присутствие Марка хоть как-то скрасило бы мое существование.
Эрика не стала тянуть с ответом. Она писала, что, хотя внутренне противится мысли о том, что в комнате Мэта кто-то появится, по зрелом размышлении все-таки дает свое согласие. В самом конце письма она рассказала мне, что у Ренаты родилась дочурка Дейзи, и Эрику попросили быть крестной.
Накануне вступления Марка в права владения комнатой я открыл дверь, вошел и долго сидел на кровати Мэта. Моя готовность к переменам сменилась саднящей болью из — за того, что все пути к отступлению отрезаны. Я отчетливо понимал, что теперь слишком поздно отказываться от своего обещания. Мои глаза были прикованы к акварели в рамке на стене. Она останется здесь. Это было мое единственное условие, и я решил сказать об этом Мэту. Про себя я твердил, что мне не нужен мемориал в память о сыне, он и так живет во мне. Но стоило мне мысленно произнести эти слова, как сквозь утешительную банальность проступил их жуткий прямой смысл. Я отчетливо увидел Мэта в засыпанном землей гробу: его кости, череп с прядями волос. Меня трясло. Забытая история о подменышах пронеслась у меня в голове. Я отдал бы все, лишь бы поменяться с ним местами.
Марк притащил с собой бумагу, журналы, ножницы, клей, проволоку и новенький магнитофон. Теперь у него была мастерская. Всю весну он каждое воскресенье проводил в ней около часа, вырезая картинки и наклеивая их на куски картона. Но дольше пятнадцати минут подряд он работать не мог и без конца отвлекался, то чтобы рассказать мне анекдот, то чтобы позвонить, то просто чтобы сбегать в магазин по соседству и купить "чего-нибудь пожевать".
Через несколько дней после того, как Марк обосновался в новой мастерской, ко мне наведался Билл. Мы поболтали, и он попросил показать ему комнату. При виде вырезок, картонок, стопки тетрадок и стакана с ручками и карандашами он одобрительно кивнул головой:
— Я рад, что теперь у него есть место, где нет ни меня, ни Люсиль. Такая нейтральная территория.
Мне вдруг впервые пришло в голову, что я ничего не знаю о жизни Марка в Принстоне.
— Он никогда не говорит со мной о том, как ему живется у матери, — сказал я.
— Нам он тоже ничего не рассказывает, — отозвался Билл.
Помолчав секунду, он продолжил:
— А от Люсиль ничего не добьешься. Сплошные жалобы.
— На что?
— На то, что денег нет. А ведь она покупает только еду, которую он ест дома. Все остальное на мне. Я плачу за его одежду, за школу, за лечение — за все. И тем не менее не далее как вчера она мне заявила, что не может его прокормить, потому что он слишком много ест. Оказывается, она специально помечает в холодильнике те продукты, которые ему можно брать, и те, что нельзя. Специальными ярлычками, представляешь? И считает каждый грош.
— Ну, может, правда денег в обрез? Сколько она получает?
Билл метнул в мою сторону ненавидящий взгляд:
— Даже когда я был без гроша, у меня бы все равно язык не повернулся сказать, что не могу прокормить собственного ребенка!
Наступил июнь. Марк больше не стучал в дверь, у него появились свои ключи. В практически пустой комнате Мэта потихоньку воцарялся подростковый кавардак. Пластинки, компакт-диски, футболки и мешковатые штаны заполонили стенной шкаф. На столе громоздились тетради, журналы, рекламные проспекты. Марк жил на два этажа, курсируя между ними так, словно его дом был и тут и там. Иногда он принимался изображать Харпо. Тогда он скакал по гостиной, сжимая в руках клаксон, купленный по случаю на гаражной распродаже в Принстоне. Он скакал и скакал, и я даже не сразу замечал, что он уже стоит рядом, зацепив меня коленкой за локоть. А коллажи, если Марк вообще делал их тем летом, прошли мимо меня. Мне он их не показывал. Он бездельничал, что-то читал и слушал музыку, которую я не понимал. Но с другой стороны, я мало что слышал, потому что до гостиной, где я сидел, доносился лишь механический бит, напоминающий диско, — такой же быстрый, непрерывный и однообразный. Марк приходил и уходил. Полтора месяца он провел в лагере где-то в Коннектикуте, а потом еще на неделю поехал с Люсиль на Кейп-Код. Пока он был в лагере, Билл с Вайолет сняли коттедж в штате Мэн и уехали туда на месяц. Дом, казалось, вымер. Эрика по зрелом размышлении решила не приезжать, чтобы, как она писала, "не бередить рану". Так что со мной был только Гойя и моя тоска по всем ним.
Наступила осень, и приезды Марка на выходные возобновились с прежней частотой. Как правило, в пятницу вечером он садился в Принстоне на нью-йоркский поезд, а у меня появлялся в субботу, да еще забегал на часок в воскресенье. Теперь я обедал у Билла и Вайолет не чаще двух раз в месяц и приписывал эту возможность передышки от себя самого исключительно регулярности, с которой Марк меня навещал. Где-то в октябре я впервые услышал от него о сборищах рейверов, когда огромные толпы молодых ребят бушуют ночь напролет. По словам Марка, чтобы знать, где проходит рейв, надо было быть "в тусовке". Причем его, судя по всему, ничуть не смущало, что таких "из тусовки" — десятки тысяч, энтузиазма ему это никак не убавляло. От одного слова "рейв" у него ушки становились топориком.