Тогда я ничего не понял. Каким образом можно использовать произведение искусства? Какая польза от искусства, если оно по определению бесполезно?
На открывшейся выставке Джайлза эта работа стала единственным объектом зрительского интереса. Все остальное было как раньше: искромсанные пластмассовые тела, все больше женские, но были и мужские, и детские, окровавленная одежда, отрезанные головы, оружие. Это уже ни у кого не вызывало эмоций. Эмоции — у кого приятные, у кого резко отрицательные — вызывал представленный на выставке акт подлинного вандализма, подлинной жестокости. Это вам не симуляция. Тело было искусственным, но картина-то настоящая, причем картина дорогая, что еще сильнее щекотало публике нервы. Многие всерьез размышляли, повлияет ли наличие портрета, пусть даже поврежденного, на итоговую цену работы Джайлза. Сколько сам Джайлз заплатил за портрет, доподлинно не знал никто. Назывались какие-то безумные суммы, но я подозреваю, сведения эти распространял Джайлз, так что им вряд ли можно было верить.
В разгар этой шумихи вернулась Вайолет. Несколько журналистов пытались добиться от нее комментариев по телефону, но у Вайолет хватило ума уклониться от интервью. Прошло совсем немного времени, и они добрались до Марка и его отношений с Джайлзом. Репортер светской хроники одной из городских газет старательно муссировал эту "связь", намекая на то, что Джайлз и "Векслер-младший" — любовники, не уточняя, правда, настоящие или бывшие. В другой рецензии работу назвали "арт-изнасилованием". Хассеборг тоже не мог остаться в стороне, проповедуя осквернение святынь как новый способ ниспровержения основ. "Одним выстрелом Теодор Джайлз поразил все пиететы, которыми обросло наше искусство!"
Ни я, ни Вайолет на выставку не пошли, зато Ласло с Пинки сходили и украдкой щелкнули работу поляроидом, а снимок тут же доставили нам. Марка в это время в Нью — Йорке не было, он на несколько дней уехал к Люсиль. По словам Вайолет, когда она рассказала ему об истории с портретом, он был в совершеннейшем недоумении.
— Кажется, он всерьез верит, что Джайлз — хороший парень, поэтому не понимает, как он мог так поступить с работой Билла.
Вайолет повертела в руках маленький квадратик снимка и, ни слова не сказав, положила его на стол.
— Я надеялся, что это копия, — сказал Ласло. — Увы… Я специально подошел поближе. Это оригинал.
Пинки сидела на диване. Я обратил внимание, что, даже когда она сидит, ее длинные ступни вывернуты по первой позиции.
— Я одного не понимаю, — сказала она, — почему именно Билл? Ведь за эти деньги можно купить любую другую картину и искромсать ее как угодно. Но Джайлз выбрал портрет Марка. Зачем? Потому, что они знакомы?
Ласло открыл рот, потом закрыл и снова открыл.
— Говорят, Джайлз специально с Марком познакомился, потому что был… зациклен на Билле.
Вайолет подалась вперед:
— Ты тоже так считаешь?
Глаза Ласло чуть сузились за стеклами очков.
— Я слышал, что он начал собирать все, что имеет отношение к Биллу, еще до встречи с Марком. У него была целая подборка статей, каталоги, репродукции.
Ни один из нас не произнес ни слова. Мысль о том, что Джайлз обхаживал сына, целясь в отца, однажды уже мелькнула у меня в голове — в тот момент, когда я нашел Марка на полу в ванной. Но чего Джайлз добивался? Останься Билл в живых, ему было бы больно за изуродованный портрет, но он умер. Может, Джайлз хотел ранить Марка? Нет, конечно. Я чувствовал, что думаю не в ту сторону. У меня перед глазами стояло лицо Джайлза во время нашего разговора. Он не лукавил, когда говорил о Марке, о Тини. Я услышал его слова: "Вот бедолага! Тини постоянно увечит себя, режется".
Все искренне.
Я вспомнил шрам у нее на животе. Две буквы "М", образующие единое целое. ММ. Два М, которых придумал Билл, младшие братья О, Мэтью и Марк. "Значит, сегодня без К, да, М" Подменыш. Подмененное дитя. Я же когда-то писал об этом: копии, двойники, многоликие "я". Подмены. Я вдруг вспомнил две одинаковые, залепленные скотчем фигуры на коллаже Марка и два младенческих снимка с ними рядом… Билл однажды рассказывал мне какую-то историю про себя и Дана. Ах да, вспомнил. После первого приступа шизофрении Дан лежал в больнице, а Билл до этого очень долго носил длинные волосы, потом вдруг постригся и вот такой, остриженный, пришел навестить Дана. Дан посмотрел на него и сказал:
— Меня постригли.
Он спутал "меня" и "тебя". Билл мне объяснял, что при шизофрении или после временной потери речи такая путаница с местоимениями часто случается. Мои мысли кружились в беспорядочном хороводе. Я вспомнил гойевского Сатурна, пожирающего своего сына, потом фотографию Джайлза, вгрызающегося в собственную руку, потом голову Марка, отшатнувшуюся от моей руки, когда я проснулся среди ночи. И голос на автоответчике: "ММ знает, что я — труп". Да нет же! "ММ знает, что Я — труп"! Я! Мальчик на лестничной клетке с зеленой дамской сумочкой в руках! Марк сказал мне, что его зовут Я.
— Лео, что с тобой? Тебе плохо? — спросила Вайолет.
Я поднял на нее глаза и все объяснил.
— Значит, Рафаэль и Я — это одно и то же лицо, — промолвила она.
— Какой Рафаэль? — спросила Пинки. — Которого убил Джайлз? Тот самый?
Последовавший за этим разговор мигом вырулил на вещи, которые не укладывались в голове. Рафаэль, мальчик — наложник. Любовники Марк Векслер и Тедди Джайлз. Изощренные пытки Тини. Умерщвленные кошки, развешанные по всему Нью-Йорку. Тут Ласло помянул "спец — К" и еще один наркотик, экстази. Оказывается, буква "Э" в уличном каталоге зелий означала "экстази". А сколько еще таких букв?
Но все это были страшные слухи и домыслы. Единственным реальным фактом, которым мы располагали, стало мимолетное появление на моей лестничной клетке паренька, которого Марк называл "Я". Был еще девичий голос, рассказавший Вайолет по телефону о мальчике по имени Рафаэль и об убийстве, но кто мог поручиться, что вся эта история — не вымысел? Я вообще подумал, что звонки Биллу и Вайолет — дело рук самого Джайлза.
— А что? Он же разговаривает во время интервью на разные голоса? Может, девица, которая звонила Вайолет, — это сам Джайлз и есть?
Вайолет отмахнулась, сказав, что тогда бы он говорил фальцетом.
— А есть такие специальные машинки, — вмешалась Пинки, — которые искажают голос. Их подсоединяют к телефонам.
Вайолет расхохоталась и упала в кресло. В ее смехе зазвучало пронзительное визгливое стаккато, а по щекам побежали слезы. Пинки бросилась к ней, опустилась на колени и обхватила ее руками за шею. Ласло и я смотрели, как две женщины, прильнув друг к другу, раскачиваются из стороны в сторону. Прошло, по крайней мере, минут пять. Мало-помалу истерический смех Вайолет перешел во всхлипывания и конвульсивные вздохи. Пинки гладила и гладила ее по волосам.
— Просто слишком много разом на вас навалилось, — повторяла она. — Господи, как же много всего навалилось!
К тому дню я вот уже два месяца не получал от Эрики ни строчки. Как раз накануне возвращения Марка в Нью-Йорк я нарушил наше с ней соглашение и позвонил. Честно говоря, я не рассчитывал застать ее дома и собирался наговорить сообщение на автоответчик, даже репетировал его, поэтому когда Эрика взяла трубку и я услышал: "Алло!", то на мгновение потерял дар речи, а потом сказал:
— Это Лео.
Она не сразу ответила, и эта повисшая пауза вдруг меня страшно разозлила. Я закричал, что наша дружба, наш брак, наши отношения, или как там это называется, выродились в фальшивку, в лживую, тупую, мертвую пустоту и меня от всего этого тошнит. С меня хватит. Если у нее есть кто-то, надо было сказать мне прямо, в конце концов я имею право знать. И если это так, то я тоже хочу считать себя свободным, хочу, чтобы между нами все было кончено.
— Лео, Лео, никого у меня нет.
— Тогда почему ты не отвечала? Я же писал!
— Я раз пятьдесят начинала и рвала то, что написала. Понимаешь, я все время пытаюсь что-то про себя объяснить, как будто я на приеме у психоаналитика. Постоянно, даже когда я с тобой. Это какая-то непрекращающаяся потребность зафиксировать то, что со мной происходит, и разложить это все по полочкам. А когда я это делаю, выходят сплошные умопостроения, все от ума, все неправда, словно я ищу себе оправдания.
Эрика тяжело вздохнула, и от этого звука, такого привычного, вся моя злость улетучилась. Я об этом тут же пожалел, потому что у злобы есть острота, она, в отличие от сочувствия, всегда наведена на резкость… и я не очень-то обрадовался, вновь ощутив под собой эту зыбкую эмоциональную почву.
— Потом, знаешь, Лео, с письмами было сложно, потому что я очень много пишу. Снова о Генри Джеймсе.
— Как интересно.
— Все-таки они мне очень нравятся…
— Кто? — не понял я.
— Его герои. Они у него так сложно устроены, что, когда я начинаю думать о них, об их страданиях, я забываю о себе. Прости, что я не позвонила. Я же хотела, несколько раз хотела, дура такая. Прости, пожалуйста.
К концу разговора мы с Эрикой договорились, что будем не только писать, но и звонить друг другу. Я попросил прислать мне книгу, когда она хоть как-то оформится, потом сказал Эрике, что люблю ее, услышал в ответ, что она меня тоже любит, что у нее никого нет и никогда не будет. После этого я положил трубку. Было ясно, что мы навсегда останемся связанными друг с другом, но это не радовало мне сердце. Я не хотел разрыва, но этой связи навек я тоже не хотел. Разлука развела нас, но эта же разлука приковала нас друг к другу пожизненно.
Я разговаривал с Эрикой по телефону, который стоял на письменном столе, поэтому, повесив трубку, открыл заветный ящик и снова подумал, как, наверное, странно выглядит со стороны это хранилище разнородных вещиц, среди которых черные женские носки, кусок обгоревшей картонки, фотография из журнала. Я всматривался в лицо Вайолет на снимке, в Билла, который глаз не мог отвести от жены. От своей жены. Его жена. Его вдова. Мертвые. Живые. Я покрутил принадлежавшую Эрике помаду. Моя жена и любимые ею персонажи давно умершего писателя. Герои вымысла. Но ведь и наши жиз