ДЖУНИ
Я опаздываю. Я обещала себе, что не опоздаю, сказала себе, что это слишком важно, поставила будильник на двадцать минут раньше, чем обычно, и все равно каким-то образом время поскакало, и теперь я подъезжаю к дому Майи на пятнадцать минут позже, чем мы договорились. Но я знаю, что она не разозлится, даже если я опоздаю на двадцать, тридцать, пятьдесят минут. Руки не трясутся.
На нашей первой встрече доктор Крейтер спросила, есть ли у меня кто-то, на кого я могу положиться, кому я доверяю свои слабости. Может, тогда никого не было. Но теперь я знаю, что могу доверять Майе.
Перед тем как я вышла из дома, мама напомнила, что у меня после школы особый сеанс психотерапии. Оказывается, то, что случилось за последние пару дней, достаточно серьезно, и доктор сдвинула другие свои встречи, чтобы уделить время мне. Мама сказала, что будет ждать меня там, потому что тоже хочет поговорить с доктором Крейтер.
Я знала, что они с мамой уже поговорили (как еще мама могла организовать этот внеочередной сеанс?), так что чуть не спросила, зачем ей там присутствовать, но осеклась. Может, рядом с мамой мне будет легче. Так что я спросила:
— Как думаешь, папа согласится на семейную терапию?
— Конечно, — начала мама, но ее голос дрогнул, потому что мы обе знали: даже несмотря на все, что случилось, он может отказаться.
— Я точно пойду на семейную терапию, — наконец добавила она. — Непременно.
В отличие от меня, маме не нужно было заводить будильник, чтобы проснуться рано утром. Когда я спустилась, кухня была еще безупречней, чем обычно. Подозреваю, что мама убиралась с пяти утра, и знаю, что она будет ждать в приемной доктора Крейтер в три пятнадцать, хотя сеанс начинается в три тридцать.
Интересно, такая форма ОКР хуже или лучше той, что у меня? Я не хочу сказать, что у нее оно запущеннее, я хочу сказать, по ощущениям мое тяжелее. Я всегда опаздываю, всегда неорганизованна и от этого вечно куда-то бегу и что-то не успеваю. Но, может, не менее тяжело следить за тем, чтобы все всегда было на своих местах, и отводить полчаса на дорогу в пятнадцать минут. Сколько времени уходит на уборку или ожидание, времени, которое можно было бы потратить на что-то другое.
— Как думаешь, что скажет доктор Крейтер? — спрашивает Майя, садясь в машину (я уже успела написать ей о внеочередном сеансе).
— Понятия не имею, — честно отвечаю я.
— Думаешь, она пропишет тебе лекарства от тревожности?
— Думаю, мама очень этого хочет.
— Ясно, но ты сама чего хочешь?
— Я не знаю. — Я все еще не уверена, сама я принимала решение в субботу (и в пятницу вечером тоже) или мной управляли таблетки. Наверняка лекарства, которые может прописать доктор Крейтер, будут действовать не так, как красные таблетки, но я не могу избавиться от страха того, как они (даже нормальные, принимаемые под надзором врача, как выразилась мама) изменят меня.
Я говорю:
— Неделю назад я была на все готова, только бы избежать лекарств.
Если бы в субботу мой внутренний монолог не заткнуло ложное ощущение уверенности, я, может, не наговорила бы Майе гадостей, пусть она меня и простила. А что, если внутренний монолог — не так уж и плохо. Что, если нормальное лекарство поможет и я научусь не заглушать свои мысли и перестану в них теряться. Звучит не так уж и страшно. Если честно, это звучит здорово.
Наверное, можно спросить об этом у доктора Крейтер вместо того, чтобы отказываться разговаривать. Я даже могу попробовать воспользоваться теми приемами, которые она рекомендовала, чтобы перестать накручивать себя, не ограничиваться приемом лекарств, а еще и делать мысленные упражнения. Может, они называются упражнениями, потому что нужно тренироваться. Нельзя же с первой попытки, без подготовки, сразу, начать подтягиваться.
— По прошлой неделе судить нельзя, — говорит Майя. — Ее никак не назовешь обычной.
— Да, — соглашаюсь я. В конце концов, до вчерашнего дня у меня никогда не было панических атак. — Но до этого было много недель, когда мне хотелось резаться, и недель, когда я так и делала. — Я медлю. — Думаю, дело не в том, тяжелой была неделя или нет.
— В каком смысле?
— Другие переживают тяжелые недели не просто без порезов, а без единой мысли о них. Я хочу сказать, это им даже в голову не приходит. Понимаешь?
— Как другим в голову не приходит вызывать у себя рвоту, когда они хотят похудеть? — спрашивает Майя, и мы обе заходимся смехом.
— Знаешь, никого, кроме нас, это бы не развеселило, — отмечает она, и я знаю, что я права: я могу доверять ей, и она будет любить меня, какую бы сторону себя я ей ни показала.
Когда наш смех стихает, я говорю:
— Может, когда-нибудь нам это тоже не будет казаться смешным.
В школе я паркуюсь на своем обычном ужасном месте и выключаю двигатель. Хоть мы и опаздываем, на классный час не торопимся.
— Пусть попробуют отчитать нас после того, через что мы прошли, — усмехается Майя.
— Ты в жизни ни одного правила не нарушила, — протестую я, хотя теперь уже знаю, что это не так.
Моя лучшая подруга пожимает плечами:
— И несмотря на это, от меня столько проблем!
Почему-то это тоже невыносимо смешно. Мы так хохочем, что я не сразу слышу, как кто-то стучится в мое окно. Я поднимаю глаза.
Тесс.
— Можно тебя на минутку? — спрашивает она.
Мы с Майей выходим из машины. Я облокачиваюсь о дверь.
— Я тут… погуляю, — говорит Майя и встает между машинами. Не знаю, потому ли она осталась, что не хочет одна заходить в школу, или просто знает, что после разговора с Тесс мне может понадобиться поддержка. Может, и то, и другое.
— Я много думала над тем, что ты вчера сказала, — начинает Тесс. — Что я не знаю тебя на самом деле.
Ее волосы вернулись к своему обычному объему. На ней обтягивающие синие джинсы и потертая серая футболка, на вид такая мягкая, что я еле сдерживаюсь, чтобы не потрогать ее. Я засовываю руки в карманы и осторожно говорю:
— Извини. Как я уже сказала, ты в этом не виновата.
— Я подумала, что мне очень хотелось бы узнать тебя. Настоящую тебя. Что бы это ни значило. — Тесс улыбается. — Так что я хочу официально пригласить тебя на свидание.
Она протягивает мне руку, как будто хочет, чтобы я ее пожала:
— Привет. Меня зовут Тесс Вашингтон.
Неделю назад я думала о том, что у нас с ней все происходило наоборот. Мы поцеловались прежде, чем пойти на свидание; стали называть друг друга «зайка» до того, как начали держаться за руки. Если бы Тесс так официально пригласила меня на свидание неделю назад, я бы выпалила «да», не дав ей договорить.
Но неделю назад Тесс и понятия не имела, как я старалась скрыть от нее истинную себя.
— Не уверена, что это хорошая мысль, — наконец отвечаю я.
Тесс роняет руку.
— Я не говорю «нет», — поспешно добавляю я. — Я хочу сказать, я действительно не уверена, хорошая это мысль или нет.
Может, это мне тоже стоит обсудить с доктором Крейтер. Я рассказала ей, что мы с Тесс расстались, или нет?
— Не возражаешь, если я это обдумаю? — спрашиваю я. — Я не рассчитываю, что ты будешь ждать меня, ну, если появится кто-то не такой сложный.
— Может, мне нравятся сложности, — улыбается Тесс.
— Мне очень приятно это слышать, — говорю я. — Но я и сама не знаю, насколько все сложно.
Может, доктор Крейтер добавит к моим диагнозам еще один — «патологическая лгунья», ведь я столько всего о себе скрывала. Может, я выйду из ее кабинета со списком лекарств длиной с километр.
Тесс кивает и прислоняется к моей машине, рядом со мной.
— Но чтобы ты знала, у всех есть свои сложности. Я тоже многого тебе не рассказывала.
— Правда? — Я искренне удивлена: Тесс всегда казалась мне такой открытой.
— Ну конечно, — ухмыляется она. — Я не собиралась показывать тебе, какая я стремная. Я хотела тебе понравиться.
— Ты мне нравишься, — говорю я.
— Ты мне тоже. — Улыбка Тесс тает. — Ну, мне пора в класс. Не у всех есть такое волшебное влияние на учителей, как у тебя.
— Знаешь, мне спускают с рук опоздания только потому, что мой доктор сказала, что я не могу это контролировать.
— Серьезно?
Я киваю:
— ОКР. — Я чувствую, как руки в карманах трясутся оттого, что я открыла свой секрет, но не умолкаю. — Я из-за него повсюду опаздываю. Но я над этим работаю. Ну, буду работать.
— Удачи!
— Спасибо.
Майя возвращается ко мне, пока Тесс идет к школе.
— Ты в порядке? — спрашивает она.
Я чуть не начинаю снова смеяться:
— Я честно не знаю, как на это ответить.
Майя улыбается:
— Тебя можно понять.
Я смотрю на школу, зная, что Майк, скорее всего, где-то внутри.
— А ты в порядке? — спрашиваю я.
Майя кивает:
— Знаешь, в общем-то, да. По крайней мере, мне лучше, чем было в прошлый понедельник.
— Да?
— Да. — Майя делает паузу. — А тебе нет?
Я думаю. Неделю назад я была твердо намерена скрыть, что я тревожная психичка, даже если ради этого нужно было держать всех — от психотерапевта до моей девушки — на расстоянии вытянутой руки. Но как я могла быть хорошей подругой, или девушкой, или дочкой, если была так занята жонглированием разных сторон своей личности, что не была в состоянии быть собой?
Майя права. Сейчас, рядом с подругой, от которой у меня больше нет секретов, стало гораздо лучше.
— Как думаешь, нам с Тесс стоит снова начать встречаться? — спрашиваю я, в полной уверенности, что Майя знает ответ.
— Не знаю, — отвечает она. — Не знаю, обязательно ли разобраться со своими проблемами, прежде чем с кем-то сходиться. — Она осторожно подталкивает меня бедром: — Но я в любом случае буду твоей лучшей подругой.
Она не сказала ни да, ни нет, но все равно сумела найти именно те слова, которые мне нужно было услышать. Как всегда.
Майя глубоко вздыхает и смотрит в дальний конец парковки. Я слежу за ее взглядом и упираюсь в единственную машину, которая паркуется дальше моей. Там сидит Хайрам и безмолвно поддерживает Майю со своего места за кулисами, совсем как вчера, а может, и гораздо раньше. Я гадаю, будет ли Майя когда-нибудь ходить по школьным коридорам, держась с ним за руки, как с Майком. Я вспоминаю его сообщение в субботу: «Я всегда рядом, если захочешь поговорить». Может, он и меня сейчас поддерживает.
Я снова гляжу на Майю:
— Я тоже в любом случае буду твоей лучшей подругой.
Одна из причин, по которой я сегодня опоздала, никак не связана с моим ОКР. Папа остановил меня уже в дверях.
— Я должен перед тобой извиниться, — сказал он. — Я не хотел так на тебя давить. Если бы не я, ты бы не думала, что должна организовать акцию протеста, и не случилось бы того… — Папа помедлил, подыскивая подходящее слово. — Не случилось бы неприятности на демонстрации.
Я покачала головой:
— Я хотела устроить демонстрацию. Я хотела это сделать ради Майи.
— Но ты же… — Папа опять споткнулся, не находя слов, чтобы описать то, что со мной вчера произошло. — Тебе стало плохо, — наконец закончил он. — Может, если бы мы с твоей мамой растили тебя по-другому…
— Хочешь сказать, если бы вы не научили помогать людям, быть хорошей подругой? — перебила я. — Я хочу вырасти таким человеком. — У меня перехватило дыхание. — Просто я не уверена, достаточно ли я сильная, чтобы сделать все, чего хочу.
Папа кивнул:
— Мы все хотим сделать больше того, на что мы, по нашему мнению, способны.
Я буквально видела, как он прикусил язык. Обычно после такой фразы последовали бы слова о том, что все равно нужно пытаться, как бы тяжело это ни было.
Наконец я глубоко вздохнула и спросила:
— Ты придешь сегодня вечером к доктору Крейтер?
— Что?
— Мама придет, — объяснила я. — Она хочет лично поговорить с ней. Ты тоже мог бы прийти. У нас назначено на три тридцать.
Папа заколебался.
— У меня будет встреча, — начал он. — Но я посмотрю, может, удастся ее перенести, хорошо?
Я кивнула. Мне хотелось спросить, гордится ли он мной все еще. Хотелось спросить, не подвела ли я его, когда признала, что, возможно, нуждаюсь в лечении и лекарствах, что, наверное, не смогу со всем справиться одна. Точнее, мне не хотелось этого спрашивать, но вопросы все равно крутились в голове. Я знала, что папа скажет: конечно, он гордится, конечно, я его не подвела, — гордится тем, какой он отец. Но еще я знала: что бы он ни говорил, в глубине души все равно может быть разочарован. И я боялась, что если спрошу вслух, то увижу, как он лжет в ответ. Но этим утром Тесс не была похожа на лгунью, когда пригласила меня на свидание, хотя я дважды за последние два дня упала перед ней в грязь лицом.
А что, если я не отдавала ей должное? А что, если я могу доверять не только Майе?
А что, если я себе тоже не отдавала должное? А что, если я могу быть активисткой и при этом бороться с тревожностью, даже если это значит, что, как бы мне ни хотелось организовывать акции протеста, иногда придется от этого отказываться из-за нервов? И иногда я и правда ощущаю себя крутой и спокойной, но мне случается бывать ранимой и уязвимой.
Может, мне стоит перестать пытаться быть кем-то одним или кем-то другим. Может, мне нужно принять тот факт, что иногда я сама себе противоречу. Может, это и значит быть человеком.
Я вынимаю руки из карманов. Они все еще немного трясутся. Но я больше не буду их прятать.
Я больше не буду прятаться.
МАЙЯ
Я бросаю взгляд на часы: девять утра. Мы не только пропустили классный час, но еще и опоздали на первый урок.
Я никогда не говорила этого Джуни, но меня совершенно не волнует, что она так часто опаздывает. Так все, что мы делаем, превращается в приключение: мы вместе торопимся на урок, в кино, на ужин. К тому же она никогда не сердится, если опаздываю я.
Когда Майк каждый день подбирал меня у дома и подвозил до школы, я всегда должна была собраться вовремя. Если я хотя бы на пару минут задерживалась, он не разговаривал со мной всю дорогу от дома до школы и от парковки до класса. Только на большой перемене, когда мы сидели с друзьями, он снова становился собой — держал меня за руку, смеялся над моими шутками (в то время как я и не думала шутить). А может, он не становился собой. Может, настоящим Майк был, как раз когда молчал в машине и скрежетал зубами из-за того, что опаздывает по моей вине.
Хотя нет, я в это не верю. Обе стороны Майка настоящие, потому что обе они существуют. Успешный спортсмен, избалованный сын, ответственный старший брат и мало ли кто еще — это все он. Я вспоминаю выражение лица Майка, когда Хайрам ударил его на парковке. Майк как будто сбросил настройки, прежде чем я догадалась, что он чувствовал — злость, разочарование, удивление. Тогда я подумала, что он как будто снова надел маску. Но сейчас мне кажется, что он чувствовал все это одновременно: он был и зол, и разочарован, и удивлен, и при этом спокоен и собран. В Майке тоже одновременно сошлись совершенно разные черты.
— Готова? — спрашивает Джуни, когда мы подходим к ступеням школы, которые ведут внутрь — к Майку и всем остальным.
Я киваю. Может, через несколько часов попечительский совет решит исключить Майка или Хайрама.
Я оглядываюсь и вижу, что Хайрам прислонился к своей машине.
— Как думаешь, он сегодня пойдет в школу? — спрашивает Джуни.
Я пожимаю плечами:
— Он не ходит, даже если ему не грозит исключение.
— Он пойдет, если ты захочешь.
— В каком смысле?
— Я хочу сказать, если ты решишь, что рядом с ним тебе будет спокойнее, или что-нибудь в этом роде. Он пойдет ради тебя.
Я улыбаюсь. Если я приведу Хайрама домой, мама не одобрит — на вид он хулиган. С другой стороны, Майк выглядит идеальным.
Мой синяк почти сошел, так что его не заметно, если не знать, что он там. Перед выходом из дома я могла бы запросто скрыть все следы консилером. Но я даже не думала его замазывать.
Может, попечительский совет начнет расследование, опросит всех, кто знает нас с Майком, — родителей, учителей, друзей. Может, они установят протокол, чтобы быть готовыми на случай, если что-то подобное произойдет снова: в следующий раз обвиняющий заполнит официальную бумагу; обвиняемый будет отстранен от занятий, и отстранен надолго, или исключен, если появятся свидетели или повторные обвинения. А может, совет скажет, что мне нужно пойти в полицию и подать заявление, подключить законодательство.
Может, они просто скажут, что дело закрыто, потому что нет доказательств того, кто именно меня ударил. Может, они втайне — или открыто — будут думать, что я шлюха, раз гуляла с двумя парнями одновременно. Я представляю, как Джуни читает членам совета лекцию о недопустимости двойных стандартов.
Мы с мамой вчера разговаривали — долго, на удивление спокойно. Мы обе плакали, но мне не пришлось ее утешать. Она извинилась, что не заметила раньше; я сказала, что специально все скрывала. Она спросила про курение (она называла это «твой эксперимент»), но не сердилась, скорее переживала из-за того, что мне понадобилось заглушать боль таким способом. Она заверила, что поймет, если я захочу отсюда уехать; я ответила, что еще не решила. Она пообещала, что в любом случае поддержит мое решение. Она призналась, что страшно гордится тем, что я обо всем рассказала:
— Не уверена, что мне бы хватило смелости на твоем месте.
Впервые я не почувствовала себя трусихой из-за того, что так долго ждала.
— Но если я решу переехать, — спросила я, — разве это будет не бегством?
Смельчаки не сбегают.
Мама ответила не сразу. Она склонила голову набок и прикусила губу, так же, как она делает, когда пытается угадать ответ на вопрос вечерней викторины.
— Нет, — ответила она наконец. — Это уход от токсичных обстоятельств. Это не бегство. Это демонстрация силы.
Я удивленно моргнула. Мама что, хочет, чтобы я уехала?
— Хочешь сказать, что, по-твоему, мне стоит это сделать?
— Ох, милая, если бы все было по-моему, ты бы всю жизнь жила под моей крышей. — Мама печально улыбнулась. — Но тут не мне решать. Не так уж хорошо я тебя защищала, пока ты жила со мной.
— Ты не виновата, — начала я, но мама предостерегающе подняла руку:
— Родителям вечно кажется, что во всем, что происходит с их детьми, виноваты они. Я всю неделю еле удерживалась от того, чтобы не отправиться к дому Майка и не разбить бейсбольной битой его машину.
Я громко рассмеялась. Слишком уж комичная картина: мама колотит машину Майка.
— Я думала, ты его любишь.
Мама с ужасом поглядела на меня.
— Я люблю тебя, — отчеканила она.
Я вдруг подумала, что у меня есть родитель, который готов сказать: «Если ты хоть пальцем тронешь мою дочь, я тебя убью». Просто это не папа.
— Почему ты так мне и не сказала? — спросила я. — О том, что хочешь разбить его машину?
— Сказала бы, если бы знала, что это так тебя рассмешит, — улыбнулась она. — Но я не хотела показывать, как меня все это расстроило. Я знаю… — Мама помедлила. — Я знаю, ты думаешь, что я вечно перетягиваю на себя одеяло, когда с тобой что-то случается.
Я пожала плечами: это сложно отрицать.
— Но с родителями такое дело, — объяснила она. — Я так тебя люблю, что иногда мне сложно понять, где начинаешься ты и заканчиваюсь я.
— А-а, — тихо сказала я. Мне такое никогда в голову не приходило. Может, причина ее поведения в том, что, когда что-то плохое случается со мной, это как будто случается и с ней тоже.
— Пообещай мне кое-что, — добавила мама. — Неважно, поедешь ты в Нью-Йорк или останешься здесь, я хочу, чтобы ты присоединилась к группе поддержки переживших насилие.
Переживших. Еще одно слово, которое я не думала на себя примерять. Но когда мама это сказала, я подумала, может, оно и правда мое. Может, это часть меня, с которой я сама еще не знакома.
Сейчас я рассказываю Джуни о папином предложении переехать в Нью-Йорк.
— Это была мамина идея, — добавляю я.
— Серьезно? — недоверчиво спрашивает Джуни. — И твоя мама согласна с тем, что ты будешь жить на другом конце страны?
— Ну, нельзя сказать, что она этому очень рада, — признаю я. — Но она пообещала, что отпустит меня.
— Ты ждешь решения попечительского совета? — спрашивает Джуни.
— Думаю, вопрос даже не в том, исключат Майка или нет.
Джуни кивает. Мы обе знаем, что, даже если Майка не будет, Кайл и Анил останутся. Тренер по бегу останется. Ева Меркадо останется. Для некоторых наших одноклассников — и некоторых учителей — Майк всегда будет золотым мальчиком, а я останусь девушкой, которая испортила ему жизнь.
— Может, и неважно, исключат Майка или нет. — Я машу рукой вперед, в сторону школы: — Там всегда будут те, кто верит ему, а не мне.
Джуни качает головой.
— Это важно, — твердо говорит она, и я киваю.
Она, конечно, права.
Это важно.
Но все равно, даже те, кто мне верит, возможно, всегда будут видеть во мне только девушку, которую бил парень. Может, мальчики будут сторониться меня, когда я буду проходить по коридорам, как будто я начну обвинять и их, если они подойдут слишком близко. Может, девочки будут бояться обнять меня слишком сильно — опасаясь, что это спровоцирует неприятные воспоминания. Может, учителя будут потакать мне на уроках, потому что знают, через что я прошла. Они будут делать это из добрых побуждений, но лишний раз напомнят обо всем, что случилось. И не то чтобы я хочу — или могу — все забыть. Но для них я всегда буду девушкой Майка.
И да, это часть меня. Это всегда будет частью меня.
Но только частью.
— Мы с мамой решили, что мне нужна помощь — ну, знаешь, профессиональная. Не только из-за того, что случилось с Майком, но еще и… — Я умолкаю.
Из-за того, что это продолжалось довольно долго, прежде чем я кому-то рассказала, хоть в этом и не было моей вины. Из-за того, что рассказывать было тяжело. Из-за того, что у меня булимия. Из-за того, что у меня сложные отношения с мамой. Из-за того, что мои родители прошли через тяжелый развод и папа переехал очень далеко. Из-за того, что я устала быть разной для разных людей. Из-за того, что я скрывалась в машине Хайрама, из-за того, что решила притупить боль, вместо того чтобы разобраться с происходящим. Из-за того, что я хочу быть с Хайрамом, но меня очень пугает мысль вообще с кем-то когда-то быть. Из-за того, что Хайрам в следующем году уедет, и я буду по нему скучать, и мне страшно, что, решив перебраться в Нью-Йорк, я отправлюсь вслед за ним, а значит, позволю еще одному парню определять мое будущее, пусть он никогда не пытался контролировать меня так, как Майк.
Джуни не торопится прерывать тишину, но вскоре улыбается и говорит:
— Я могу дать тебе номер доктора Крейтер.
Я крепко обнимаю свою лучшую подругу:
— Я тебя люблю.
— Я тоже тебя люблю. И неважно, останешься ты или уедешь. И неважно, будешь ты ходить на терапию семь дней в неделю или бросишь через месяц.
Я улыбаюсь:
— Аналогично.
Джуни обнимает меня в ответ. Мы идем к школе, обняв друг друга за плечи.
Я девушка, которая любила своего парня.
Я девушка, которую бил ее парень.
Я девушка, которая любит каждый день подбирать себе одежду.
Я девушка, которой сложно полюбить свое тело.
Я девушка, которую очаровал Майк.
Я девушка, которой отвратителен Майк.
Я девушка, которая хочет сбежать.
Я девушка, которая хочет остаться здесь и сейчас.
Я подозреваю, что еще многого о себе не знаю. Может, следующей появится пережившая девушка, как сказала мама. А может, еще какая-нибудь сторона моей личности всплывет на поверхность, как всплыла на поверхность воинственная девушка на демонстрации, и удивит меня.
Что бы там ни было, эти части себя я тоже приму.