А я жевала себе кукурузные хлопья и смотрела, как женщина переживает самое страшное горе в своей жизни.
У меня нет права печалиться ни о чем. Нет права лечиться у дорогих врачей вроде тебя из-за того, что я потеряла детей, которых даже не существовало. В мире есть непритворное горе. В мире есть настоящие матери, которые теряют настоящих детей. Меня просто тошнит.
Вот тогда Бен и сказал: «Сколько детей, должно быть, осталось без родителей». Он произнес это задумчиво, но с очень прозрачным радостным намеком: посмотри, мол, как удобно! Столько родителей погибло! Столько детей высвободилось! Может, как раз сейчас какая-нибудь маленькая скрипачка выползает из-под обломков. Кошмар.
— Да, циклон для этого великолепный повод! — произнесла я.
— Не надо так, — ответил он.
И тут меня взорвало:
— Я взяла бы ребенка! Взяла бы, взяла! Но ты же сам сказал «нет». Ты сказал, что получил психологическую травму, когда тебя усыновляли, ты сказал…
И тут он перебил меня:
— Я никогда — слышишь, никогда! — не говорил «психологическая травма».
Верно, не говорил. Но это подразумевалось.
— Не говорил, — согласилась я.
Я имела в виду, что это было вполне вероятно.
— Дерьмо собачье, — сказал он.
Я это слово терпеть не могу. Оно мне исключительно противно. Он это знает. Да и собственно, что это выражение значит? «Дерьмо собачье»…
А потом, Джереми, он выкинул настоящий фортель:
— Я думал, это ты против усыновления.
— С чего ты это взял? — ответила я, когда у меня в голове поутихло.
— С того, что, как только разговор об этом заходил с посторонними, ты начинала жутко сердиться. Говорила, что мы хотим своего, биологического ребенка.
— Но я говорила так из-за тебя. Вначале ты же и слушать об этом не хотел.
— Вначале — да, но когда выкидыши пошли один за другим, то это стало очевидным, а я просто не хотел навязываться, потому что тебя, казалось, ранила сама эта идея.
Здрасте, приехали! Вот вам и образчик прекрасного взаимопонимания в супружеском союзе!
Это напоминает мне то телешоу, где расследуются причины авиакатастроф. Иногда причиной страшного, кошмарного происшествия бывает самая, казалось бы, незначительная глупейшая ошибка.
— Поздно уже, поздно, — сказала я.
— Вовсе нет, — ответил он.
— Не буду я никого усыновлять. Устала.
Джереми, это правда. Недавно мне пришло в голову, что последние несколько лет чувство усталости не покидает меня. Я очень устала пробовать, пробовать и пробовать. У меня уже ничего не осталось. Я иссякла. Самая большая мечта — забыться сном на год-два.
— Мы не будем родителями, — сказала я. — Решено.
Он принялся громко хрустеть кукурузными хлопьями. Так громко жуют только морские свинки.
— Значит, так и будем сидеть и пялиться в телевизор до конца жизни? — спросил он потом.
— Меня это устраивает.
Он встал и вышел из комнаты.
Теперь мы не разговариваем. Я его с тех пор даже не видела. Но я знаю, что, когда он вернется, разговаривать мы не будем. Или если все-таки будем, то очень вежливо и очень холодно, а это все равно что не говорить вовсе.
Что я чувствую сейчас? Да ничего.
Ровным счетом ничего.
Ничего, и это так всеобъемлюще, пусто и бесконечно, что я начиняюсь кукурузными хлопьями и «Самыми прикольными домашними видео Австралии».
22
Семейство Лав восседало за обеденным столом. Возникла секундная неловкость, когда Алиса хотела было усесться на место Оливии, но Ник подбородком указал ей на стул напротив.
Дети шумели чересчур оживленно, как будто хватили по рюмке. Казалось, они не могут сидеть спокойно. Они сползали со стульев, то и дело роняли на пол ложки, ножи и вилки, громко перекрикивали друг друга. Алиса не знала, нормально ли такое поведение. Непринужденной обстановку назвать было никак нельзя. Ник сидел стиснув челюсти, как будто ему предстояла ужасная медицинская процедура.
— Так и знала: ты забудешь, что обещала разрешить мне приготовить лазанью, — сказала Мадисон, с отвращением ткнув пальцем в гамбургер у себя на тарелке.
— Дура, она ничего не помнит, — буркнул Том, из-за набитого рта еле ворочая языком.
— Что за манеры! — произнесла Алиса машинально и тут же поймала себя на этом.
Как она сказала? «Что за манеры!»? Что бы это значило?
— Угу, — отозвалась Мадисон, посмотрела своими темными глазами на Алису и добавила: — Прости.
— Ничего страшного. — Алиса первой отвела глаза. Эта девочка ее пугала.
— А что на десерт, мама? — поинтересовалась Оливия. Жуя, она ритмично ударяла ногой по ножке стола. — Мороженое? Или нет, я знаю, шоколадная пена!
— Что еще за шоколадная пена? — растерялась Алиса.
— Глупенькая, ты же знаешь! — сказала Оливия.
— Девчонки! — Том хлопнул ладонью по лбу. — У нее же амнезия!
— Мамочка, дорогая! — заговорила Оливия. — Она у тебя уже прошла? Эта ам… как там правильно? Может быть, тебе панадол выпить? Давай принесу! Давай прямо сейчас сбегаю! — С этими словами она отодвинула свой стул от стола.
— Ешь, Оливия, — сказал Ник.
— Па-ап, — протянула Оливия. — Я же хочу помочь!
— Можно подумать, панадол поможет! — фыркнул Том. — Ей, скорее всего, нужна операция. На мозге. И притом хирург, который эти операции делает. Я вчера такого хирурга по телевизору видел. — Он просветлел и добавил: — Вот что! Я хочу разрезать мышь и увидеть ее мозг и вообще все, что у нее там внутри. Скальпелем! Вот здорово было бы!
— Фу! — Мадисон положила нож, вилку и опустила голову на стол. — Меня тошнит! Меня сейчас вырвет!
— Хватит! — сказал Ник.
— Мадисон, это мышиный мозг! — С этими словами Том ткнул вилкой в мясной фарш. — Режем, режем, режем мышиный мозг!
— Скажите, чтобы он перестал! — взвизгнула Мадисон.
— Том… — выдохнул Ник.
— Ну, как вам сегодня аквапарк? — задала вопрос Алиса.
— А ты помнишь, что вы с папой расходитесь? — Мадисон подняла голову со стола. — После того как ты ударилась головой, ты это помнишь?
Ник издал странный сдавленный звук.
— Нет. — Алиса не стала уходить от ответа. — Не помню.
Никто не проронил ни слова. Оливия с грохотом опустила нож на тарелку. Том вывернул руку и принялся сосредоточенно рассматривать что-то у себя на локте. Щеки Мадисон пошли ярко-розовыми пятнами.
— Ты еще любишь папу? — спросила Мадисон.
Голос у нее дрожал и звучал совсем по-девчоночьи.
— Алиса… — произнес Ник, предостерегая.
— Да, конечно люблю, — одновременно ответила Алиса.
— А можно папа тогда вернется домой? — Оливия подняла сияющие глаза. — И снова будет спать в своей постели?
— Давайте-ка поменяем тему, — сказал Ник, избегая смотреть в глаза Алисе.
— Они ругались все время, — сказал Том.
— Из-за чего? — спросила Алиса: ей нужны были факты.
— Я-то откуда знаю, — раздраженно бросил Том. — Ты говорила, поэтому вы не можете больше жить вместе. Потому что все время ругаетесь. Хотя я вот, например, живу вместе со своими глупыми сестрами и мы тоже ругаемся. Никакой логики!
— Вы ругаетесь из-за Джины, — сказала Мадисон.
— Не надо о Джине! — вставила Оливия. — Я всегда расстраиваюсь. Это настоящая трагедия.
— Вечная память, — сказал Ник. — Вот что нужно говорить о покойных. Это значит, что мы о них помним. Каждый раз, как разговор заходит о них, нужно так сказать.
— А почему мы ругались из-за Джины? — спросила Алиса.
— Вечная память! — заорал Том, как будто командуя «Ложись!».
— В аквапарке сегодня мы здорово повеселились, — сказал Ник. — Правда, дети?
— Ну… — протянула Мадисон. — По-моему, папа думал, что ты любишь Джину больше, чем его.
— Вечная память! — завопили Том с Оливией в два голоса.
— Закройте рот! — сказала Мадисон. — Покойники — это не смешно!
Алиса посмотрела на Ника. Лицо его было красное, как будто обветренное. Она не понимала, что это значит — сердится он или стесняется. Новое дело… У нее что, с этой Джиной был бурный лесбийский роман?
— Вы из-за «Американ искпресс» все время ругаетесь, — добавил Том.
— «Американ экспресс», — поправила Мадисон.
— «Американ искпресс» работает для меня! — Ник в шутку приветственно поднял свой стакан, но все так же не смотрел на Алису.
— А один раз вы из-за меня так переругались! — удовлетворенно сказала Оливия.
— Почему? — не поняла Алиса.
— Да ты помнишь! — осторожно произнесла Оливия. — Тогда, на пляже…
— В две тысячи миллионный раз говорю: она ничего не помнит! — воскликнул Том.
— Оливия потерялась, — пояснила Мадисон. — Приехала полиция. Ты сильно плакала. — Она зло посмотрела на Алису и продолжила: — Вот так: «Оливия! Оливия! Доченька! Где моя доченька?» — Она закрыла лицо руками и изобразила драматические рыдания.
— Правда? — Забавно, но Алису задела выходка Мадисон.
— На всякий случай, чтобы ты не удивлялась, — добавила Мадисон. — Оливия — твой любимый ребенок.
— У мамы нет любимчиков, — сказал Ник.
Нет? Хорошо бы…
— Когда я носила тебя, Мадисон, — начала Алиса, — мы с папой называли тебя Орехом. А знаешь почему? Потому что ты была маленькая, точно орешек.
— Ты мне этого никогда не говорила, — с сомнением в голосе произнесла Мадисон.
— А меня как вы называли? — спросила Оливия.
— Правда? — удивилась Алиса. — Правда никогда не говорила?
— На самом деле? — Мадисон обернулась к Нику. — Вы называли меня Орехом?
— А папа говорил с тобой, приставляя к моему животу рулон из-под туалетной бумаги, — добавила Алиса. — Он, бывало, говорил: «Эй, Орех! Это я, твой папа!»
Мадисон улыбнулась. Алиса замерла. Такой удивительной улыбки она никогда еще не видела. Ощущение любви было таким сильным, что заломило в груди.
Она опустила глаза в тарелку, и тут же ее пронзило воспоминание.
…Она сидела в машине, залитой золотистым светом, будто в кино. Пахло солью и морскими водорослями. Ныла шея. Она обернулась посмотреть, как там девочка. Чудо, да и только! Она спала. Пухлые розовые щечки. Длинные ресницы. Головка склонилась на спинку сиденья. Пока Алиса смотрела, на лицо девочки упал луч света. Она распахнула глаза, зевнула и сонно потянулась. Потом она заметила взгляд Алисы, и лицо ее расплылось в широкой удивленной улыбке, как будто она хотела сказать: «Ой! Поверить не могу! И ты здесь!»