– Тебе же только к восьми на работу!
– Какая разница, – заявляет он. – В будние дни у нас подъем в шесть.
Овечка принимается за утренние процедуры. Для нее это серьезный ритуал, и Пиннеберг, сидя на краю кровати, только дивится, как прилежно она намыливается, расчесывается, растирается. Он всегда считал себя человеком чистоплотным, но Овечка еще вчера успела объяснить ему, что он – как и все другие мужчины, между прочим, – не имеет ни малейшего понятия о чистоте. «Правда, вам это и не так необходимо, как нам, женщинам», – утешила она его под конец, но более внятно объяснять отказалась.
Впрочем, не поэтому он сидит, свесив ноги с кровати, и внимательно за ней наблюдает. Он ждет того, что уже произошло вчера и, как объяснила Овечка, происходит каждое утро. И точно: она как раз чистит зубы, – сложная последовательность из собственно чистки, полоскания и промывания носа, – как вдруг начинается: ей становится дурно, она желтеет, зеленеет, припадает к умывальнику, сглатывает, давится, хватает ртом воздух…
– Ведь можно обойтись и без этого дурацкого промывания носа! – восклицает он отчасти сочувственно, отчасти раздраженно.
– Это же не из-за промывания, – спокойно возражает она между рвотными позывами. – Это из-за Малыша. Пока что он дает о себе знать только так.
– Зря он так, – сердито говорит Ханнес, чем, по-видимому, исчерпывается то, что супруг в состоянии сказать по этому поводу.
Наконец они садятся пить кофе. Овечка снова разрумянилась, глаза у нее буквально сверкают.
– Наконец-то этот день настал! Сегодня все начнется по-настоящему!
Она бросает взгляд на комнату страха:
– Наконец-то я разберусь с этим старым барахлом!
И еще один взгляд – в чашку:
– Как тебе кофе? Двадцать пять процентов настоящих зерен!
– Ну, раз уж ты сама спросила, знаешь…
– Знаю, милый, но мы ведь решили экономить!
Пиннеберг растолковывает ей, что прежде по утрам не отказывал себе в «настоящем» зерновом кофе. А она отвечает, что на двоих это выйдет дороже, чем на одного. На что он возражает, что много раз слышал, будто в браке жить дешевле, ведь домашний обед на двоих стоит меньше, чем гостиничный на одного.
Дискуссия затягивается, и в итоге он восклицает:
– Проклятье, мне пора! Время, время!
Прощание в дверях. С середины лестницы она вдруг окликает его:
– Милый, милый, постой! А что мы сегодня будем есть?
– Все равно! – кричит он в ответ.
– Нет, ты реши! Реши и скажи мне, пожалуйста! Я же не знаю…
– Я тоже не знаю!
Внизу хлопает дверь.
Она бросается к окну. Он уже на улице, машет ей рукой, потом платком, и она не отходит от окна до тех пор, пока он, миновав газовый фонарь, не скрывается за желтоватой стеной дома. Впервые за свои двадцать два года Овечка сама распоряжается своим утром, сама хозяйничает у себя дома, сама должна составить меню. Она принимается за дело.
Пиннеберг тоже выбит из привычной колеи. Этой дорогой на работу он идет впервые. На углу Главной улицы он сталкивается с секретарем городского совета Кранцем и учтиво его приветствует. И тут же спохватывается: он протянул Кранцу правую руку, а ведь на правой кольцо. Хорошо бы Кранц его не заметил. Пиннеберг снимает кольцо и аккуратно прячет в «потайной» кармашек портмоне. Жилетный карман не годится – в романах им в этих целях пользуются только непорядочные люди, – и все равно на душе тревожно, хоть он и объяснил все Овечке. Но делать нечего.
Тем временем встают и домочадцы его хозяина, Эмиля Кляйнхольца. Радостным утро в этом доме не бывает, потому что из постели все выползают в отвратительном настроении, готовые резать друг другу правду-матку. Особенно тяжко по утрам в понедельник, поскольку воскресными вечерами папаша склонен к выходкам, за которые на следующий день его обстоятельно отчитывают.
Эмилию Кляйнхольц и правда мягкой не назовешь: своего Эмиля она сумела взять в оборот настолько, насколько в принципе возможно взять в оборот мужчину. Последние несколько воскресений даже прошли без эксцессов. Воскресным вечером Эмилия просто запирала входную дверь на замок, подавала мужу к ужину кувшин пива, а далее при помощи коньяка не позволяла ему сбиться с курса. Таким образом, выглядело все вполне по-семейному: мальчишка дулся и хныкал в углу (парень тот еще паршивец), женщины сидели у стола с рукоделием (шили приданое), а отец читал газету и время от времени просил: «Мать, подлей-ка мне еще», – на что фрау Кляйнхольц неизменно отвечала: «Отец, подумай о ребенке!» – а потом подливала ему из бутылки или нет, смотря по расположению духа супруга.
Так прошло и минувшее воскресенье, и семейство разошлось спать – взрослые в десять, а мальчишка, само собой, часом раньше.
В одиннадцать фрау Кляйнхольц просыпается, в комнате темно, она прислушивается. Рядом посвистывает носом Мари – дочка во сне всегда дышит с присвистом; мальчишка тянет свою партию в изножье родительской постели, – в семейном хоре недостает только басовитого отцовского храпа.
Фрау Кляйнхольц шарит под подушкой: ключ от входной двери на месте. Фрау Кляйнхольц зажигает свет: мужа нет. Фрау Кляйнхольц встает, фрау Кляйнхольц обходит комнаты, фрау Кляйнхольц идет в погреб, фрау Кляйнхольц выходит во двор (туалет во дворе) – ни следа. Наконец выясняется, что окно кабинета только притворено, хотя она лично его закрывала – такие вещи она не забывает.
Фрау Кляйнхольц кипит и бурлит от бешенства: четверть бутылки коньяка, кувшин пива, и все зря! Впопыхах накинув лиловый стеганый халат, она отправляется на поиски мужа. Наверняка он в трактире у Бруна на углу, сидит и пьет.
Это в фельетонах смешно, когда жена вытаскивает мужа из кабака. А в маленьком городке это тяжело. Любая жена знает, что назавтра весь город будет судачить: «Он, конечно, старый выпивоха, но она-то хороша – примчаться за ним в трактир, мол, как он смел от нее удрать и напиться!»
Это знает любая жена, и фрау Кляйнхольц не исключение.
Зерновая торговля Кляйнхольцев на Рыночной площади – старая добрая семейная фирма, и Эмиль владеет ею уже в третьем поколении. Честная, солидная фирма, уважаемая клиентами: пятью сотнями крестьян и землевладельцев. Если Эмиль Кляйнхольц сказал: «Франц, хлопковая мука нынче хороша», то никто уже не спрашивал про ее состав, а сразу покупал – и мука впрямь оказывалась хороша.
Однако есть в такой торговле один подвох: сделку положено обмыть. Не выпьешь – не купишь и не продашь. Каждую телегу картофеля, каждую накладную, каждый финансовый отчет надо обмыть: пивом, шнапсом, коньяком. При доброй жене, когда дома порядок, лад и уют, еще полбеды.
– Господи, опять накачали тебя, бедный ты мой муженек? Ужас какой, все им неймется…
То ли дело:
– Ах ты старый забулдыга, опять пьяный приперся! Ну погоди, я из тебя дурь-то выбью! С очередными бабами в вокзальном буфете куролесил?
Фрау Эмилия Кляйнхольц всю жизнь исполняла как раз вторую партию. Знала, что ведет себя неправильно, но ревность обуздать не могла: в свое время она вышла замуж за красивого, состоятельного мужчину, сама бедняжка-бесприданница, однако ж отбила его у других. С тех пор она не спускает с него глаз и после тридцати четырех лет брака стережет его как в первый день.
В халате и тапках она шаркает к пивной на углу. У Бруна мужа нет. Она могла бы вежливо поинтересоваться, не заходил ли он, но вместо этого осыпает трактирщика обвинениями: пьяницам наливают, подлецы! Она в полицию пожалуется – спаивают народ! И сводничают!
Брун, старик с окладистой бородой, лично выпроваживает ее на улицу, она в бешенстве бьется и визжит, но у великана крепкая хватка.
– Так-то, барышня, – говорит он.
И вот она стоит снаружи. Вокруг – провинциальная базарная площадь с неровной мостовой, двухэтажные дома, щипцовые фронтоны, фасады, все окна зашторены, всюду темно. Только мигают и покачиваются газовые фонари.
Вернуться домой? Еще чего! Чтобы Эмиль выставил ее дурой и потом целый день над ней насмехался: пошла его искать и не нашла? Нет, она его обязательно отыщет, вытащит с самой веселой попойки, из самой буйной компании, из самой гущи удовольствий…
Из гущи удовольствий!
Ее внезапно озаряет: в «Тиволи» сегодня танцы – вот где Эмиль! Вот где он! Вот где он!
И она как есть – в тапках и халате – тащится через полгорода, заходит в «Тиволи», кассир из общества «Гармония» пытается взять с нее марку за вход, она же задает единственный вопрос:
– А по роже не хочешь?
И кассир больше ничего от нее не хочет.
Вот она уже в танцзале: сперва стесняется, прячется за колонной, высматривает – и разом превращается в фурию. Потому что ее Эмиль, мужчина с по-прежнему роскошной светлой окладистой бородой, танцует – если только можно назвать танцем эти пьяные коленца – с какой-то маленькой чернявой паршивкой, которую фрау Кляйнхольц даже не знает.
– Мадам! – окликает ее распорядитель. – Прошу вас, мадам!
Но ему тотчас становится ясно, что это стихия, торнадо, извержение вулкана – человек тут бессилен…
И он убирается с дороги. В толпе танцующих образуется коридор, и между двумя людскими стенами фрау Кляйнхольц направляется к беззаботной парочке, которая, не замечая опасности, по-прежнему притопывает и прихлопывает под музыку.
Эмиль с ходу получает пощечину.
– Лапулечка моя! – восклицает он, еще ничего не понимая. А потом понимает…
– Вы прошмандовка, вы… вы решили увести у меня мужа! – орет она.
Потом спохватывается: сейчас не время для сцен. Музыка стихла, танцующие замерли; и в зале, и на галерее, и за столиками люди вытягивают шеи: фрау Кляйнхольц пришла за мужем.
Она осознает: нужно уходить – с достоинством и высоко поднятой головой. Она протягивает ему руку:
– Пора, Эмиль, пойдем.
И он идет. Жена за руку унизительно выволакивает его из зала, а он плетется следом, униженный, точно большая побитая собака; напоследок еще раз оглядывается на свою славную, ласковую смугляночку, работницу багетной фабрики Штёсселя, которая в жизни знала так мало счастья и так горячо радовалась бойкому платежеспособному кавалеру. Он уходит, она уходит. На улице внезапно обнаруживается автомобиль: руководству «Гармонии» хватает ума в таких случаях вызвать машину, и как можно быстрее.