– Так отъедьте и подождите в сторонке, любезный. Мы к вам сами подойдем, на вашей же машине и уедем. Еще и простой оплатим.
Шофер, склонив голову на плечо, прищуривается.
– Да уж подойдете вы, госпожа, как же, – говорит он. – Подойдете… Скорее уж всем зарплату повысят! Знаете что, пусть вам дорогой сын возместит расходы, так получится гораздо проще.
– Что у вас случилось? – подходит полицейский. – Проезжаем, не задерживаемся!
– Дама желает, чтобы я ее подождал, господин гауптвахмистр.
– Проезжайте, шофер!
– Но она не хочет платить, эта…
– Оплатите проезд, госпожа. Не положено, вы тут не одна, всех задерживаете.
– С какой стати я должна платить, если скоро вернусь?
– Проезжайте!
– Но мои деньги!
– Послушайте, госпожа…
– Подождите вон там, в стороне, ладно?
– Отдавай деньги, старуха размалеванная!
– Проезжайте, черт бы вас всех побрал!
– Я на вас заявление напишу!
– Слушай, да проезжай уже, Макс, а то я сейчас как газану на своем «бугатти»…
– Вы будете платить или как?
– Я из такой дали чемоданы не дотащу, герр гауптвахмистр…
– Проходите, уважаемая, прошу… Сами видите…
Полицейский, щелкнув каблуками, в отчаянии отвешивает что-то вроде бального поклона.
Дама сияет.
– Разумеется, я заплачу. Само собой! Если он не может меня ждать, я-то чем виновата? Такой скандал устроили! Ох, господин полицейский, вот мы, женщины, никогда бы такого не допустили… У нас бы все работало как часы…
Вокзальный вестибюль. Лестница. Автомат по продаже перронных билетов.
«Брать или не брать? Еще двадцать пфеннигов. Но там несколько выходов, как бы нам не разминуться. Потом заставлю его мне возместить. На обратном пути еще надо купить сливочного масла. Сардин. Помидоров. Вино пришлет Яхман. Цветы для невестки? Нет, пожалуй, не стоит, пустая трата денег, одно баловство. С другой стороны, лапушка порадуется. Почем гвоздики? Марка за дюжину? Ну и цены у вас! А вон те?.. Георгины, да? Симпатичные! Шесть марок пятьдесят пфеннигов? Ладно, давайте, ради бога. Все-таки не каждый день родня из Духерова приезжает».
Фрау Мия Пиннеберг расхаживает по перрону. У нее мягкое полноватое лицо со странными водянисто-голубыми глазами, словно чуть выцветшими, а еще прелестный девичий носик, немножко любопытный, немножко дерзкий, и очень выразительный подбородок. Волосы светлые, очень светлые, подведенные темные брови, а подкрасилась она совсем чуть-чуть, только ради поездки на вокзал, ведь еще совсем день. Обычно она в такое время из дома не выходит.
«Господи, славный мой мальчик, – растроганно думает она, поскольку знает, что надо хоть немного растрогаться, иначе встреча будет только в тягость, – неужели он все такой же глупыш? Да, наверняка – ну кто женится на девушке из Духерова? А ведь из него мог бы выйти толк, я нашла бы ему хорошее применение… Что ж, поглядим. Пусть сперва поторгует костюмами, посмотрит, по душе ли ему это дело. А его жена… в конце концов, сможет мне помогать, раз она совсем простушка. Это даже к лучшему, если простушка. Яхман все время твердит, что я живу не по средствам. Может, прогоню Мёллершу… Поглядим. Слава богу, вот и поезд…»
– Здравствуй, Ханс, – сияя, говорит она. – Великолепно выглядишь, мальчик мой. Торговать углем, видно, полезно для здоровья. Как, ты разве не углем торговал? А я думала, углем. Ну, давай поцелуемся, не волнуйся, помада не смажется. И с тобой тоже, Овечка. Да, цветы тебе. Георгины. Красивые, правда? Я тебя совсем иначе представляла…
Она отстраняется, разглядывает Овечку на расстоянии вытянутой руки.
– Какой же, мама? – с улыбкой интересуется Овечка. – Какой я тебе казалась?
– Ах, ну знаешь, такой деревенской девушкой, пастушкой на лугу, да еще это имя – Эмма, а он тебя вообще Овечкой называет… Вы в Померании, наверное, до сих пор фланелевое белье носите. Нет, Ханс, ну ты и выдумал: такая девушка – и вдруг Овечка! Это же настоящая валькирия – высокая грудь, гордый взор… О боже, да не красней, не то я опять вспомню, что ты из Духерова…
– А я и не краснею, – смеется Овечка. – Конечно, и грудь у меня высокая, и взор гордый. Сегодня как никогда! Берлин! Мандель! И такая свекровь! Вот только фланель – фланели у меня нет.
– Кстати о фланели – как насчет ваших вещей? Лучше всего заказать доставку на дом. Или у вас еще мебель?
– Мебели пока нет, мама. Не успели обзавестись.
– И не торопитесь, у вас в комнате княжеская обстановка. Очень уютно, вот увидите. Деньги лучше мебели. Надеюсь, денег у вас достаточно?
– Откуда? – бурчит Пиннеберг, пихая Овечку. – Откуда им у нас взяться? Бедный служащий, который только что женился. Ни гроша в кармане. Сколько, кстати, платят у Манделя?
– У кого? У Манделя?
– Да, в универмаге Манделя, где я буду работать.
– Я написала «у Манделя»? Ой, а я и не помню! Сегодня вечером поговоришь с Яхманом. Он в курсе.
– С Яхманом?..
– Давайте возьмем машину. У меня сегодня вечером собирается небольшая компания, без машины мы приедем слишком поздно. Нам же нужно еще выпить кофе, а Мёллерша меня сегодня бросила на произвол судьбы. Сбегай-ка, Ханс, вон к тому окошку, там можно оформить доставку. И пусть приезжают не раньше одиннадцати, терпеть не могу, когда в дверь звонят раньше одиннадцати.
Женщины ненадолго остаются вдвоем.
– Любишь долго поспать, мама? – спрашивает Овечка, чтобы не молчать.
– Разумеется! А ты разве нет? Любой здравомыслящий человек любит поспать. Надеюсь, ты не начнешь в восемь утра слоняться по квартире.
– Конечно, я тоже люблю поспать. Но милому ведь с утра на работу.
– Милому? Какому еще милому? Ах, этому милому! Ты зовешь его милым? Я – Хансом. Хотя вообще-то его зовут Йоханнес, старику Пиннебергу так захотелось. Он вообще был с причудами… Так вот, вставать рано утром по таким причинам совершенно не обязательно! Это какой-то мужской предрассудок. Они сами в состоянии сварить себе кофе и намазать бутерброды. Только скажи ему, чтобы не шумел. Раньше он был ужасно бесцеремонным.
– Со мной нет, – решительно отвечает Овечка. – Со мной он ведет себя как самый деликатный мужчина в мире!
– А вы давно женаты? И говорить не о чем, Овечка. Между прочим, я должна придумать, как буду тебя называть. Брунгильда – нет, слишком напыщенно, надо подумать… Готово, сынок? На самом деле даже неловко, что у меня такой взрослый сын… Что ж, за два года ты стал порасторопней. И раздобрел слегка. А вот и машина.
– Шпенерштрассе, девяносто два, – говорит Пиннеберг шоферу. И уже в салоне: – Говоришь, у тебя сегодня гости, мама? Надеюсь, это не… – Он запинается.
– Ну, говори, – подбадривает мама. – Стесняешься? Не в вашу честь, ты хотел спросить? Нет, сынок. Во-первых, у меня нет денег на такие вещи, во-вторых, это не доставило бы никому удовольствия, а в-третьих, это не столько прием, сколько деловая встреча. Даже нет, сугубо деловая.
– А по вечерам ты больше не ходишь?.. – Пиннеберг опять колеблется.
– О боже, Овечка! – в отчаянии восклицает мать. – Ну что мне делать с этим мальчишкой?! Опять стесняется. Хочет спросить, работаю ли я еще в баре. Нет, сынок, уже много лет как не работаю! Он наверняка тебе рассказывал, что я стою за барной стойкой. Неужели не рассказывал? Скажи как есть.
– Да, что-то в этом роде он… – неуверенно отвечает Овечка.
– Я так и знала! – торжествующе говорит мамаша Пиннеберг. – Понимаешь, мой сын Ханс чуть ли не всю жизнь упивается распутством своей матери. Он прямо-таки гордится своим несчастьем. Наверное, еще счастливее он был бы, только если бы родился вне брака. Но тебе не повезло, сынок, ты родился в браке, и Пиннебергу я была верна, дура такая…
– Мама, позволь! – протестует Пиннеберг.
«О боже, это же прекрасно! – думает Овечка. – Гораздо лучше, чем я ожидала. И вовсе она не плохая!» А вслух произносит:
– Мама, ты не будешь возражать, если я поцелую милого? Я та-а-ак счастлива…
– Всегда пожалуйста, – разрешает фрау Пиннеберг.
– Вообще-то, мне есть что добавить, – заявляет Пиннеберг.
– Не надо ничего добавлять, милый, не надо. Я та-а-ак рада! Твоя мать совершенно, совершенно не такая…
– Так вот, послушай, Овечка! Ох, пора все же подобрать тебе человеческое имя! С баром все обстояло иначе. Во-первых, это было десять лет назад, если не больше. Бар был большой: четыре или пять официанток и бармен. А поскольку они вечно мухлевали со шнапсом и записями, так что поутру число бутылок не сходилось, я согласилась – можно сказать, по доброте душевной – помочь хозяину. Присматривала и была, так сказать, лицом заведения…
– Милый, ну откуда же ты тогда…
– А я тебе скажу откуда. Он подглядывал за мной у входа в щелку между занавесками.
– Ничего я не подглядывал!
– Еще как подглядывал, Ханс, не ври. И, конечно, иной раз со знакомыми гостями я выпивала по бокальчику шампанского…
– Шнапса, – мрачно комментирует Пиннеберг.
– Иногда я пью ликер. Твоя жена тоже не отказалась бы.
– Моя жена вообще не пьет спиртное!
– Что, серьезно? Умница, Овечка, кожа дольше не будет дряблой. И для желудка полезней. А от ликера я еще и толстею… Кошмар!
– Так что за деловая встреча у тебя вечером? – спрашивает Пиннеберг.
– Ты только посмотри на него, Овечка. Каков дознаватель! Он и в пятнадцать таким был. «С каким типом ты сегодня пила кофе? В пепельнице остался окурок». Как будто не сын, а…
– Но ты же сама хотела рассказать нам о своих гостях, мама.
– Вот как? Хотела? А теперь расхотела. Когда я вижу твое недовольное выражение лица, у меня всякое желание пропадает. Вы там присутствовать совершенно не обязаны.
– Что случилось? – Овечка ошеломлена. – Ведь мы все только что так радовались!
– Вечно эти его гадкие россказни про бар, – резко произносит фрау Пиннеберг-старшая. – Это продолжается годами!
– Прошу прощения! Это не я завел разговор. Ты сама начала, – сердито отвечает Пиннеберг.