Овечка, хлопая глазами, переводит взгляд с мужа на свекровь.
– Ты на нас таращишься, Овечка, – печально говорит фрау Пиннеберг. – Вот такие бывают семьи, вот для чего мы рожаем сыновей. Ни за что не рожай детей, впрочем, у тебя самой ума хватит. Это я была полная дура.
– А кто такой Яхман? – неприязненно интересуется Пиннеберг, равнодушный ко всем этим излияниям.
– Милый, ну пожалуйста! – восклицает Овечка.
– Яхман? – переспрашивает Мия Пиннеберг, и в ее блеклых глазах появляется опасный огонек. – Яхман – мой нынешний любовник, я с ним сплю. Поскольку в данный момент он замещает твоего отца, сын мой Ханс, относись к нему с почтением! – Она фыркает. – О боже, это же мой любимый гастроном! Остановите, шофер, подождите. – И она выскакивает из машины.
– Теперь ты сама видишь, Овечка, – говорит Йоханнес Пиннеберг. – Вот такая у меня мать. Уж какая есть.
– Да как ты можешь, милый! – укоряет Овечка, в первый раз рассердившись на него по-настоящему.
Первым сюрпризом для молодых стала табличка с именем на входной двери квартиры, расположенной по адресу Шпенерштрассе, 92, на втором этаже. Это была латунная табличка с черными буквами: имя начиналось с «Х», а фамилия – с «Я». Словом, проживал здесь Хольгер Яхман, по-видимому, вместе с фрау Мией Пиннеберг, поскольку, во-первых, она отперла дверь своим ключом, а во-вторых, под кнопкой звонка торчала визитная карточка с ее именем.
Овечка избегала смотреть на своего милого, а милый – на нее.
Овечка думала: «Нет, ей все-таки следовало написать, что своей квартиры у нее нет, тогда мы бы подыскали отдельное жилье…»
А у Пиннеберга другие мысли: «Значит, она живет у любовника. А мы будем жить у любовницы любовника… Овечке мать так понравилась! Скоро она убедится…»
Фрау Пиннеберг меж тем распахнула одну из дверей и торжественно объявила:
– Теперь это ваша комната!
Она щелкнула выключателем, и рыжеватый свет люстры смешался с меркнущим светом сентябрьского дня. Выражение «княжеская обстановка» было действительно уместным. Она и правда княжеская!
На возвышении стояла кровать – широкая, позолоченное дерево, ангелочки и амурчики. Стеганые одеяла красного шелка, какой-то белый мех на приступке. Сверху балдахин. Парадное, роскошное ложе…
– О господи! – вырвалось у Овечки, как и при первом знакомстве с прежним жилищем. Но здесь за окнами не оказалось цветущих полей, на которые можно было бы полюбоваться. И она мягко проговорила: – Но для нас это слишком роскошно. Мы люди маленькие…
– Настоящая, – с гордостью сказала фрау Пиннеберг. – Луи какой-то или рококо, уже не помню, потом сами у Яхмана спросите, это он мне подарил…
«Подарил, – думают оба, – значит, квартира все-таки ее… Но табличка?..»
– До сих пор я всегда сдавала эту комнату, – продолжает фрау Мия Пиннеберг. – Великолепная, пусть и не самая удобная. Сдавала в основном иностранцам – они мне платили двести марок в месяц за эту спальню и маленькую смежную комнату. Но кто теперь столько заплатит? Вам сдадим за сто. Смежной тоже можете пользоваться, только не по вечерам – по вечерам она нужна мне самой.
– Сто марок я платить не смогу, мама, – заявляет Пиннеберг.
– Отчего же? Сто марок – не так уж много за такую комнату. Телефоном тоже можете пользоваться…
– Мне не нужен телефон, и такие хоромы не нужны, – сердится Пиннеберг. – Я еще даже не знаю, какая у меня будет зарплата, а ты уже хочешь с меня сто марок за комнату.
– Давайте выпьем кофе, – предлагает фрау Пиннеберг и выключает свет. – Раз ты не знаешь, сколько будешь зарабатывать, может, и сотню марок потянешь. Ваши вещи можно сложить сюда. Умывальником лучше не пользоваться. В ванной теплая вода, это гораздо удобнее. С ним что-то не так, с этим умывальником, в точности не знаю, то ли он упал, то ли еще что.
– Он просто прислонен к стене, – мрачно объявляет Пиннеберг после беглого осмотра. – У него нет задних ножек.
– А, ну вот, – говорит фрау Пиннеберг. – Я же знала, его лучше не трогать. Кофе пейте на кухне, тогда не придется таскать посуду туда-сюда. Лишняя работа. И послушай-ка, Овечка. Моя прислуга, Мёллерша, сегодня ужасно меня подвела. Поможешь мне немного? Тебя не затруднит?
– С удовольствием, мама, – соглашается Овечка. – Мне только в радость! Надеюсь, я все правильно сделаю, хозяйка из меня не очень …
Спустя некоторое время сцена на кухне выглядит следующим образом: в местами поломанном плетеном кресле восседает фрау Пиннеберг-старшая и выкуривает одну сигарету за другой. А молодые супруги Пиннеберг стоят у кухонной мойки и занимаются посудой. Овечка полощет, он вытирает. Кажется, что это никогда не закончится: всюду громоздятся кастрюли с остатками еды, батальоны блюдец, батареи бокалов, кофейных чашек, приборы, приборы, приборы… Посуду не мыли, наверное, недели две.
Фрау Мия Пиннеберг развлекает их обоих:
– Видите, какая эта Мёллерша. Я же на кухню вообще не захожу, а она такое здесь творит! За что я вообще ей плачу? Завтра же ее прогоню. Ханс, сынок, ты только смотри, чтобы ворсинки с полотенца не налипли на бокалы, Яхман страшный педант, просто швырнет бокал в стену, и все. А когда домоем посуду, займемся ужином, сообразим что-нибудь нехитрое, скажем бутерброды, и еще где-то должен быть большой кусок телятины… А вот и Яхман, слава богу! Пусть тоже поможет…
Дверь открывается, и входит герр Хольгер Яхман.
– Кто это тут у нас? – озадаченно спрашивает он, уставившись на двух посудомойщиков.
Яхман – великан, Яхман совсем-совсем не такой, каким Пиннеберги его себе представляли. Рослый широкоплечий блондин с голубыми глазами, волевым, веселым, открытым лицом и даже сейчас, на пороге зимы, без пиджака и жилета.
– Кто это тут у нас? – озадаченно спрашивает он, останавливаясь в дверях. – Неужели старая нахалка Мёллерша наконец упилась нашим шнапсом и околела?
– Ты просто очарователен, Яхман, – говорит фрау Пиннеберг, не вставая с кресла. – Стоишь и пялишься. Я скоро начну записывать, сколько раз на дню ты стоишь и пялишься. Хотя я тебе говорила, что жду сына с невесткой.
– Ни слова ты мне не говорила, Пиннеберг, ни слова, – уверяет великан. – Впервые слышу, что у тебя есть сын. Да еще и невестка! Госпожа… – Овечке впервые в жизни целуют руку – мокрую, прямо у мойки. – Госпожа, я очарован. Вы теперь всегда будете мыть у нас посуду? Позвольте! – Он отбирает у нее кастрюлю. – О, это тяжелый случай, тут Пиннеберг, похоже, варила подметки. Если мне не изменяет память и если околевшая Мёллерша не унесла чистящий порошок с собой в могилу, в кухонном шкафу внизу должна стоять «Ата». Благодарю вас, молодой человек, чуть позже обмоем наше знакомство.
– Тебе бы только языком молоть, Яхман, – раздается на заднем плане голос фрау Пиннеберг. – Все шуточки шутишь. Еще и утверждаешь, что я тебе не рассказывала о сыне. Притом что этого самого сына ты пристроил к Манделю – сам, лично, с первого октября, а оно уже завтра. Вечно ты так, Яхман!
– Я? Исключено! – ухмыляется Яхман. – Я такими делами не занимаюсь – пристраивать людей, в нынешние-то времена. От этого одни неприятности, Пиннеберг. Тем более к Манделю в еврейскую лавочку! Что-то ты путаешь, это сделал кто-то другой. Может, Штофусс?
– О боже, ну что за человек! – восклицает фрау Пиннеберг. – Восемь недель назад ты мне сказал, что все в порядке и я могу вызывать сына, а теперь, когда молодые приехали, ты и знать ничего не знаешь!
– Ты что-то путаешь, Пиннеберг! Может, я когда-то и говорил, мол, вдруг чем смогу помочь – что-то такое мне смутно припоминается, – но про сына ты даже не заикалась. Кажется, речь шла о каком-то кузене. Ты мне вообще не говорила, что у тебя такой взрослый сын.
– Ах так! – возмущается фрау Пиннеберг.
– И что все в порядке, я никак не мог сказать, в делах я предельно точен, я вообще самый обязательный человек на свете, чистый педант, так что это исключено. Я только позавчера виделся с Леманом, он заведует персоналом у Манделя, он бы мне точно хоть слово об этом сказал. Не-ет, Пиннеберг, не-ет, это ты опять понастроила воздушных замков!
Молодые Пиннеберги давно разобрались с посудой, они стоят и смотрят то на мать, к которой великан запросто обращается «Пиннеберг» и которая, похоже, и впрямь малость встревожена, то на исполина Яхмана, который с лихорадочной поспешностью все отрицает, не давая никому вставить ни слова. И теперь, кажется, уверен, что тема закрыта, закрыта раз и навсегда.
Но тут вступает милый – Йоханнес Пиннеберг. На Яхмана ему плевать, его он в упор не видит и уже терпеть не может. «Несет околесицу», – думает он. Белый как мел, Пиннеберг делает три шага к матери и говорит запинаясь, но очень отчетливо:
– Мама, выходит, ты вызвала нас из Духерова, заставила потратиться на дорогу – а сама все выдумала? Только потому, что хотела сдать свою княжескую кровать за сотню марок?
– Милый! – вскрикивает Овечка.
Но милый продолжает, его голос крепнет:
– И потому, что тебе нужна посудомойка? Мы с Овечкой бедные люди, здесь мне, скорее всего, даже пособие по безработице платить не будут – и что… что… – Он сбивается, давится. – И что, бога ради, нам теперь делать?
Он обводит взглядом кухню.
– Ну-ну-ну, – отвечает мама. – Только не плачь. От голода вы у меня не помрете, и работа какая-нибудь найдется. Вы ведь сами слышали – и ты, Овечка, тоже, – что я тут совершенно ни при чем, что вот этот вот господин, Яхман, опять напортачил. Его послушать, так у него все всегда в порядке и обязательнее, чем он, в целом свете человека не найдешь, а на самом деле… Вот смотрю я на него и готова об заклад биться: он забыл, что сегодня Штофуссы приведут трех голландцев и он должен был позвать Мюллензифена, Клэр и Нину. И новую колоду для экарте ты обещал принести…