Пиннеберг горестно вздыхает и отворачивается. «Нет. Нет, и точка. Это не для тебя и тебе подобных. Другим это как-то удается, как – загадка, но не тебе. Иди домой, маленький человек, проедай свои гроши, делай с ними, что хочешь, что можешь, на что хватит фантазии – но на это не зарься!» На углу Пиннеберг еще раз оглядывается, витрины «Спите по-Райски» сияют волшебным светом. Туалетный столик отсюда еще различим…
Пиннеберг разворачивается. Без колебаний, больше не удостоив столик ни единым взглядом, он идет мимо, прямиком к дверям магазина…
В душе у него буря. Ну и пусть – он звонит. «Ведь надо же когда-то начинать! Неужели мы обречены вечно ничего не иметь?» Его переполняет решимость: «Я так хочу, и я это сделаю, хоть раз в жизни – будь что будет! Не хочу, чтобы у меня всегда все отнимали, вы еще увидите, братцы…»
Подумаешь, он станет еще немного беднее! В таком состоянии люди крадут, грабят, убивают, устраивают революции. Пиннеберг ничем не лучше – он идет покупать туалетный столик.
– Чего изволите, господин? – спрашивает продавец – пожилой, мрачноватый, с жидким зачесом через белую лысину.
– У вас в витрине выставлена спальня, – говорит Пиннеберг. Он почему-то очень зол, и тон у него свирепый. – Кавказский орех…
– Да-да, – подтверждает продавец. – Семьсот девяносто пять марок. Выгодная покупка. Последняя из партии. По такой цене их уже не будет, производство подорожало. Если сейчас изготавливать такую же, стоить она будет уже минимум тысячу сто.
– Почему же? – презрительно осведомляется Пиннеберг. – Зарплаты-то только падают!
– А налоги, господин! А таможенные сборы! Знали бы вы, какие на кавказский орех пошлины! Выросли втрое только за последний квартал!
– Надо же, так дешево, а в витрине стоит так давно, – выпаливает Пиннеберг и тотчас себя ругает.
Ведь таким образом он проговорился, что давно положил на спальню глаз.
Но продавец не спешит воспользоваться шансом.
– Деньги, – разводит руками он. – У кого нынче деньги-то есть, господин! – Мужчина печально смеется. – У меня, например, нет.
– И у меня нет, – грубо говорит Пиннеберг. – Но я и не собираюсь покупать целую спальню. Столько денег мне за всю жизнь не накопить. Я хочу купить только туалетный столик.
– Туалетный столик? Не соблаговолите ли подняться на второй этаж? Штучный товар у нас на втором этаже.
– Этот! – кричит Пиннеберг, он кипит, тычет пальцем. – Вот этот столик я хочу купить!
– Из гарнитура? Из целой спальни? – переспрашивает продавец. Все-таки очень туго до него доходит. – Ох, мне очень жаль, господин, но мы не можем продавать гарнитур по частям. Иначе как мы реализуем всю спальню? Но на втором этаже у нас чудесные туалетные столики.
Пиннеберг делает нетерпеливое движение.
Продавец тараторит:
– Почти такие же. Желаете взглянуть? Только взглянуть?
– Ха! – презрительно откликается Пиннеберг и озирается. – Я-то думал, у вас тут мебельная мастерская!
– Так и есть… – лепечет продавец.
– Тогда за чем же дело стало? – говорит Пиннеберг. – Если у вас есть один такой столик, что вам мешает изготовить еще один такой же? Поймите уже, мне нужен именно этот столик! Спальный гарнитур у меня есть, а туалетного столика нет, а вы себе сделаете новый. Впрочем, я могу его и не покупать, мне-то что. Есть множество магазинов, где покупателям рады больше…
Пиннеберг произносит эту тираду, все больше горячась, при этом чувствуя себя свиньей, понимая, что ведет себя так же отвратительно, как самые омерзительные из его клиентов. Безобразно хамит пожилому, встревоженному, оторопевшему от его напора человеку. Но по-другому он не может: он зол на весь мир, на всех них, на всех… Был бы сейчас перед ним кто-нибудь из верхушки, какая-нибудь правительственная морда, тридцать тысяч марок зарплата – как вам? – вот он бы ему показал! Но, к сожалению, перед ним лишь пожилой продавец.
– Минутку, пожалуйста, – бормочет тот. – Я только… с начальством…
Он исчезает, Пиннеберг смотрит ему вслед с горечью и презрением. «Почему я так себя веду? – думает он. – Надо было взять с собой Овечку, – думает он. – Овечка такого себе никогда не позволяет, – думает он. – А почему? – спрашивает он себя. – Ведь у нее тоже жизнь не сахар».
Продавец возвращается.
– Вы можете приобрести столик отдельно, – коротко сообщает он. Его тон сильно переменился. – Стоимость – сто двадцать пять марок.
«Сто двадцать пять – да это безумие, проносится в голове у Пиннеберга. – Издеваются они надо мной, что ли? Весь гарнитур стоит семьсот девяносто пять».
– Слишком дорого, – заявляет он.
– Совсем не дорого, – отвечает продавец. – Одно зеркало первосортного хрустального стекла стоит пятьдесят марок.
– А сколько будет, если, скажем, в рассрочку…
Штурм позади, речь пошла о деньгах, и теперь Пиннеберг съежился, а продавец возрос.
– Рассрочку в этом случае мы предоставить не можем, – задумчиво тянет старик и меряет Пиннеберга взглядом. – Мы и так идем вам навстречу. Мы также рассчитываем, что впоследствии вы у нас…
«И назад не сдашь, – в отчаянии думает Пиннеберг. – Я же устроил тут целую сцену. Если бы не она, можно было бы пойти на попятную. Но это же сумасшествие! Что скажет Овечка?»
А сам говорит:
– Хорошо. Я беру этот столик. Но его сегодня же должны доставить на квартиру.
– Сегодня? Это невозможно. У грузчиков через пятнадцать минут закончится рабочий день.
«Вот он, путь к отступлению, – мелькает в голове у Пиннеберга. – На этом месте можно было бы сдать назад, если бы не скандал, который я закатил!»
– Непременно сегодня, – настаивает он вслух. – Это подарок. Иначе и смысла нет.
А про себя думает: сегодня придет Хайльбутт, пусть увидит, какой подарок он преподнес жене.
– Минутку, – просит продавец и снова исчезает.
«Вот бы он сейчас пришел и сказал, что сегодня никак, – думает Пиннеберг. – Тогда я бы ответил, что мне очень жаль, но тогда смысла в покупке нет. И бежать со всех ног из этой лавочки». Он отодвигается к двери.
– Начальство говорит, что даст вам тележку и мальчишку, ученика мастера. Мальцу дайте на чай, все-таки рабочий день уже кончается.
– Да… – нерешительно говорит Пиннеберг.
– Тележка не тяжелая, – утешает продавец. – Вам только немного подталкивать придется, а так наш мальчишка справится. И аккуратней с зеркалом. Мы его, конечно, завернем в одеяло…
– Стало быть, договорились, – произносит Пиннеберг. – Сто двадцать пять марок.
Овечка сидит дома, в своих княжеских покоях, и штопает носки. Само по себе штопанье – одно из самых удручающих занятий на свете, ничто с такой наглядностью не демонстрирует женщине мертвецкое безумие того, чем она занимается, как штопка чулок и носков. Потому что раз тот пошел рваться, то чинить бесполезно, придется штопать снова и снова, от стирки к стирке. Большинство женщин это вгоняет в уныние.
Но Овечка не унывает. Овечка не думает о том, что делает, – она считает. Он принесет двести пятьдесят марок, пятьдесят они отдадут матери, и то много, учитывая, что Овечка каждый божий день работает на нее по пять-шесть часов, на все прочее хватит ста сорока, остается еще шестьдесят…
На мгновение Овечка распрямляется, дает отдохнуть пояснице. Поясница теперь то и дело напоминает о себе. В универмаге KaDeWe она видела приданое для новорожденных: за шестьдесят марок, за восемьдесят, за сто – ну это, конечно, сумасшествие. Кое-какие вещички она, конечно, купит, а остальное сошьет сама, жалко, тут швейной машинки нет, но фрау Мия Пиннеберг и швейная машинка – вещи, кажется, несовместимые.
Впрочем, главное – кроватка. Она сама закажет ее у столяра: две опоры, три дощечки и обтянуть тканью – настоящая колыбелька, а не эти дурацкие лодки под розово-голубыми балдахинами. Лучше с самого начала ни в чем Малышу не врать. Сегодня же вечером она поговорит об этом с Пиннебергом и завтра займется приданым. Овечка успокоится, только когда дома все будет готово. Она прекрасно понимает, что у него свои планы, он тоже хочет что-то купить, наверняка помнит о ее потрепанном синем зимнем пальто, – но нет, это подождет, все подождет, перво-наперво ребенок.
Фрау Эмма Пиннеберг опускает шерстяной носок мужа и прислушивается. А потом тихонечко кладет руку на живот. Прикладывает палец то туда, то сюда. Вот он! Вот здесь он только что толкнулся, ее Малыш, – уже пятый раз за день он толкается.
Овечка бросает презрительный взгляд на стол, где лежит книга «Священное чудо материнства».
– Чушь, – отчетливо произносит она.
И она правда так считает. На ум приходит один отрывок – смесь учености и сентиментальности: «В середине беременности можно почувствовать первые шевеления ребенка в утробе. С радостным умилением и неустанным удивлением прислушивается будущая мать к первым толчкам своего драгоценного дитяти, свидетельствующим о том, что оно превращается в самостоятельное существо, обособляется от матери, которая от этих нежных пиночков…»
«Чушь, – снова думает Овечка. – Нежные пиночки. Поначалу я вообще думала, что это газы никак не выходят. И только потому, что всегда в одном и том же месте… Нежные пиночки… Скорее на газы похоже».
Она улыбается своим мыслям. В сущности, ведь совершенно все равно, что на что похоже. Раздражает сюсюканье. А вообще это прекрасно, великолепно, что Малыш становится все более настоящим, и пора обзаводиться приданым. Пусть чувствует, что его ждут, и ждут с радостью, что для него все готово…
Овечка снова принимается за штопку.
Дверь приоткрывается, в щелку просовывается очень растрепанная голова фрау Мии Пиннеберг.
– Ханнес еще не пришел? – спрашивает она то ли в пятый, то ли в шестой раз за день.
– Нет, пока нет, – сердито отвечает Овечка.