– Увы, – невозмутимо отзывается Пиннеберг. – Увы! Именно поэтому я лучше всех знаю, какое она на самом деле чудовище. Ты, Овечка, покупаешься на то, что днем, на трезвую голову, она такая умница, веселая, с юмором, и посмеяться с ней можно. Но это сплошной обман. На самом деле она никого не любит, а за сто марок – ну хорошо, пусть за пятьсот, – продаст тебя любому похотливому козлу. И с Яхманом, по-твоему, у нее надолго? Он тоже не дурак и видит, что она его попросту использует. А для постели она уже скоро станет старовата…
– Милый, – настаивает Овечка очень серьезно, – я не хочу больше слушать, как ты в таком тоне говоришь о родной матери. Вполне возможно, ты прав, а я, вполне возможно, сентиментальная дурочка, но слушать этого я больше не хочу. Я всякий раз думаю, вдруг Малыш так однажды скажет про меня?
– Про тебя? – изумляется Пиннеберг. Его тон говорит сам за себя. – С чего бы ему так про тебя говорить? Ты – ты же Овечка! Ты же… о господи, проклятье, она снова под дверью. Мы уже легли спать, мама!
– Дорогие дети, – раздается, к их удивлению, голос Яхмана, и по нему слышно, что его обладатель в подпитии. – Дорогие дети, вы уж меня извините, я на минуточку…
– Извиняем, – говорит Пиннеберг. – Выметайтесь, герр Яхман.
– Минуточку, барышня. Сейчас выметусь. Вы муж с женой, мы тоже муж с женой, пусть и неофициально, но у нас все серьезно, вон как бранимся… Так почему бы нам не помочь друг другу?
– Вон! – рявкает Пиннеберг.
– Вы обворожительная женщина, – говорит Яхман и тяжело садится на кровать.
– Сожалею, но тут только я, – сообщает Пиннеберг.
– Все равно, – отвечает Яхман и встает. – Я найду дорогу, тут просто кровать обойти…
– Идите-ка лучше вон! – с отчаянием в голосе говорит Пиннеберг.
– Непременно, – говорит Яхман, пытаясь выбраться из тесноты между умывальником и шкафом. – Я только по поводу платы за комнату…
– О боже! – дружно вздыхают супруги Пиннеберг.
– Я вас слышу, барышня! – рокочет Яхман. – Так, где это было… Да включите уже свет! Ну-ка скажите еще разок: «О боже!» – Он пробирается дальше, к той стороне кровати, что ближе к окну, на каждом шагу натыкаясь на всевозможные препятствия. – Тут такое дело: эта женщина, ваша мама, ругается на чем свет стоит, потому что до сих пор не получила от вас денег. Весь вечер нам испоганила. Теперь сидит рыдает. Ну, я и подумал: «Яхман, в последние дни тебе удалось подзаработать деньжат, Яхман, ты же все равно отдашь их этой женщине – так отдай лучше детям! А они отдадут ей. Итог один. Зато мир и покой…»
– Ну нет, герр Яхман, – начинает Пиннеберг, – это с вашей стороны, конечно, очень любезно…
– Любезно – черт побери, что вы тут понаставили? Да это же новая мебель! Зеркало? Нет уж, я хочу покоя. Идите-ка сюда, барышня, возьмите деньги…
– Очень сожалею, герр Яхман, – весело говорит Пиннеберг, – но всю эту длинную дорогу вы проделали напрасно. В кровати никого нет.
– Проклятье, – шепчет великан, потому что за дверью раздается плаксивый голос:
– Хольгер, ты куда подевался, Хольгер?
– Прячьтесь! Скорее! Она идет сюда, – шепчет Пиннеберг.
Грохот, дверь распахивается.
– Тут, случайно, нет герра Яхмана?
Фрау Пиннеберг включает свет, три пары глаз с опаской озираются, но Яхмана нигде не видно – похоже, спрятался за кроватью со стороны окна.
– Да где же он? Он ведь иной раз и на улицу удирает. Ему, видите ли, слишком жарко. Боже! Это же!..
Пиннеберг и Овечка несколько озадаченно смотрят туда, куда устремлен мамин взгляд. Однако та таращится не на Хольгера – тот спрятался надежно, – а на несколько купюр, которые лежат у всех на виду, на Овечкином желтом шелковом одеяле.
– Да, мама, – говорит Овечка, которая первой пришла в себя. – Мы тут как раз обсудили… Это вам за комнату, на первое время. Берите!
Фрау Мия Пиннеберг хватает деньги.
– Триста марок, – говорит она, задыхаясь. – Ну, хорошо, что вы одумались! Это тогда за октябрь и ноябрь. Остается всего мелочь добавить, за газ и за свет. В другой раз посчитаем. Что ж, хорошо… спасибо… Спокойной ночи…
Не переставая бормотать, она выходит из комнаты, боязливо прижимая к себе добытое сокровище.
Из-за кровати Овечки появляется сияющее лицо Яхмана.
– Что за женщина! – восклицает он. – Ну что за женщина! Триста марок, так и быть, за октябрь и ноябрь она зачтет! А сейчас извините меня, дети, пойду-ка я к ней. Во-первых, интересно, скажет ли она мне хоть что-нибудь о деньгах. А во-вторых, настроение у нее теперь точно на высоте – так что спокойной ночи.
И он уходит. Наконец-то одни.
Утро, мрачное, серое ноябрьское утро, у Манделя пока тихо. Пиннеберг только что пришел, первым из всего отдела, ну или почти первым – в глубине зала, похоже, занимается своими делами кто-то еще.
Но болтать с сослуживцами Пиннебергу неохота, настроение у него скверное, подавленное, видно от погоды. Он берет отрез мельтона и начинает отмерять ткань. Врум-м, врум-м, врум-м.
Сотрудник, чем-то занятый в темном дальнем углу зала – полное освещение еще не включено, – шуршит теперь все ближе, он останавливается то тут, то там, вместо того чтобы, как Хайльбутт, подойти к Пиннебергу напрямик. Значит, наверняка Кесслер и наверняка ему что-то нужно. Кесслер проходу Пиннебергу не дает: постоянные булавочные уколы, трусливые мелочные издевки. А Пиннеберг, к сожалению, вечно злится, как в первый раз, прямо сатанеет, у него руки чешутся начистить Кесслеру физиономию – это желание гложет его с самой первой их стычки.
– Доброе утро, – говорит Кесслер.
– Доброе утро, – отвечает Пиннеберг, не поднимая головы.
– Темновато сегодня, – говорит Кесслер.
– Правда? – отзывается Пиннеберг.
– Ну да, ноябрь все-таки…
Пиннеберг не отвечает. Врум-м, врум-м – вертится бобина с тканью.
– Вы прямо из кожи лезете, – смущенно улыбаясь, говорит Кесслер.
– Это не кожа, это шерсть, – отвечает Пиннеберг, и снова повисает пауза.
Кесслер, кажется, хочет сказать что-то еще, но не решается или не знает, как подступиться. Пиннеберг нервничает: тому явно что-то надо. И вряд ли что-то хорошее!
Проходящий мимо ученик Майвальд спрашивает:
– Доброе утро. «Цвёльф ур блатт»[11] читали?
– Доброе утро, – говорит Пиннеберг.
– Нет, – откликается Кесслер. – А что там?
Майвальд:
– Да насчет Шпанберга… – И уходит с Кесслером.
«Убирайся, – думает Пиннеберг. – Скатертью дорога».
Но через час Кесслер возвращается.
– Вы же на Шпенерштрассе живете, Пиннеберг?
– А вы откуда знаете?
– Да слышал как-то…
– От кого же? – рычит Пиннеберг.
– А я живу на Максштрассе. Даже странно, что мы с вами никогда в вагоне не встречались. Вы же от Бельвю добираетесь?
– Да, от Бельвю… Действительно странно. Да уж, Берлин – город маленький!
– Еще чего, – с натугой смеется Кесслер. – Ну вы и выдумщик, Пиннеберг!
«Ну, точно чего-то хочет, зараза, – думает Пиннеберг. – Давай, не тяни! Гад».
– Вы ведь женаты, – продолжает Кесслер. – Нелегко поди по нынешним временам семью содержать! А дети у вас есть?
– Не знаю, – сердито бросает Пиннеберг. – Вы бы делом занялись, вместо того чтобы торчать тут без толку.
– Не знаете – вот это да! – говорит Кесслер. И, внезапно обнаглев, вцепляется мертвой хваткой: – А впрочем, может, так оно и есть? «Не знаю» – это просто прекрасный ответ от отца семейства…
– Послушайте, герр Кесслер! – рявкает Пиннеберг и слегка приподнимает метр.
– А что такого? – хлопает глазами Кесслер. – Вы же сами сказали. Разве не так? Главное, чтобы фрау Мия знала…
– Что? – ревет Пиннеберг. Окружающие таращатся на них. – Что? – Он невольно понижает голос: – Что вам нужно? Чего вы от меня хотите? Давно по роже не получали, вы, недоумок? Вечно ко мне цепляетесь…
– Это так-то в приличном обществе люди беседуют? – насмешливо осведомляется Кесслер. – Да что вы надулись, как индюк! Вот интересно, что скажет герр Йенеке, если я покажу ему это объявление. Кто у нас позволяет собственной жене давать такие объявления в газету, такую гнусность…
Пиннеберг не спортсмен, через прилавок ему не перемахнуть. Его приходится обежать, чтобы добраться до этого типа…
– Позор для всей профессии! И не смейте тут руки рас…
Но Пиннеберг уже налетел на него. Да, он не спортсмен, он влепляет противнику затрещину, тот дает сдачи, они сцепляются и молотят друг друга без разбора.
– Сволочь! Гад! – пыхтит Пиннеберг.
Из-за других прилавков выбегают сотрудники, окружают их, переглядываются.
– Что за безобразие!
– Да пусть развлекаются, как им нравится.
– Если Йенеке увидит, оба вылетят…
– Не хватало еще, чтобы сейчас зашел покупатель!
Внезапно Пиннеберг чувствует, что его хватают сзади и оттаскивают от противника.
– Пустите! – орет он. – Я ему сейчас…
Но это Хайльбутт – и Хайльбутт говорит совершенно хладнокровно:
– Не дурите, Пиннеберг. Я все равно сильнее. И я вас не отпущу…
Его противник Кесслер уже поправляет галстук и разглаживает волосы. Кажется, драка не произвела на него особого впечатления. Когда ты прирожденный склочник, привыкаешь получать затрещины.
– Кто-нибудь, объясните мне, – обращается он к стоящим вокруг, – с чего он так взбеленился? Ведь сам своей бабе разрешает в открытую предлагаться в газете!
– Хайльбутт! – молит Пиннеберг, силясь вырваться.
Но Хайльбутт и не думает его отпускать.
– Погоди, парень, погоди, – бормочет он. И громко: – Ну-ка, давайте начистоту! Что еще за история с газетой? Покажите!
– А вы мне не командуйте, – заявляет Кесслер. – Я не хуже вас, хоть и не зовусь старшим продавцом!
Тут поднимается всеобщий ропот.
– Ну уж нет, Кесслер, так не пойдет!