Ну почему?! А мимо проносятся дорогие машины, двери гастрономов распахнуты настежь, и где-то существуют люди, которые зарабатывают столько, что не знают, куда девать деньги… Нет, это выше ее понимания… Однако Овечка принимает одно твердое решение и намерена непременно обсудить это с мужем: на следующих выборах надо голосовать за КПГ, все остальные – чепуха, им до нас дела нет…
По вечерам милый теперь часто сидит в комнате, дожидаясь ее.
– Ничего? – спрашивает он.
– Пока ничего, – отвечает она. – Но не отчаивайся! У меня предчувствие, что завтра я найду то, что надо… О боже, как же у меня замерзли ноги!
Она говорит это, только чтобы отвлечь его и занять, хотя, впрочем, ноги у нее и правда замерзли, да еще и промокли… неудивительно, по такой погоде нужны галоши, но откуда их взять? Нет, она говорит это, только чтобы он не расстраивался из-за неудачных поисков жилья – ведь он тут же бросается ее разувать, снимает чулки, растирает ноги платком и греет их в своих ладонях…
– Ну вот, – удовлетворенно говорит он. – Согрелись! Надевай скорее тапочки.
– Как хорошо! – говорит она. – А завтра я уж точно что-нибудь да найду.
– Никакой спешки нет, – говорит он. – В один день такие дела не делаются. И отчаиваться никто не собирается!
– Да-да, – говорит она, – конечно, милый!
Но сама она уже готова отчаяться. Носится-носится целый день по городу – а что толку? Все, что ей нравится, им попросту не по карману.
Нет, что-то, конечно, за такие деньги есть. Она забредает все дальше на восток и север, где начинаются сплошные доходные дома-казармы, страшные, перенаселенные, вонючие, орущие, где женщины-рабочие, открывая ей, говорят:
– Посмотреть-то можно, отчего нет. Да только сами-то снимать не станете. Вам надо поприличнее.
И ведут ее в комнату с заляпанными стенами.
– Да, клопы у нас были, но мы их вытравили синильной кислотой. Они не вернутся…
Шаткая железная кровать…
– Можно паласик положить, если хотите.
Деревянный стол, два стула, пара крючков на стене – и все.
– Ребенок? Да сколько угодно, мне все равно, одним крикуном больше, одним меньше. У меня у самой пять штук этого добра…
– Ох, не знаю, – нерешительно бормочет Овечка. – Я, наверное, попозже к вам еще зайду…
– Да не зайдете вы, голубушка, – отвечает работница. – Представляю, каково вам, у меня раньше тоже жилье было получше. Решиться не так-то просто…
Да, решиться не так-то просто. Ниже падать некуда, это дно, полный отказ от собственной жизни, от минимального комфорта… засаленный деревянный стол, там он, тут она, в кровати орет младенец.
– Никогда! – восклицает Овечка.
А устав, измотавшись, когда уже все болит, добавляет тихонечко:
– Пока нет…
Да уж, решиться не так-то просто, права эта женщина. И хорошо, что решиться не так-то просто, потому что в итоге все складывается иначе.
Однажды днем Овечка заходит в москательную лавочку на Шпенерштрассе – купить упаковку «Персила», полфунта жидкого мыла, упаковку содового отбеливателя…
И вдруг ей становится дурно, в глазах темнеет, и она цепляется за гладильный каток, пытаясь удержаться на ногах…
– Эмиль, сюда! – кричит хозяйка.
Овечке приносят стул, чашку горячего кофе, в глазах у нее проясняется, она шепчет, извиняясь:
– Устала бегать…
– Нельзя вам так выматываться. Немного прогуляться в вашем положении полезно, но в меру…
– Приходится, – с отчаянием в голосе жалуется Овечка. – Мне нужно найти жилье…
Обычно она довольно немногословна, но тут ее вдруг прорывает, она во всех подробностях рассказывает супругам-лавочникам о своих бесплодных поисках. Иногда нужно выговориться, а с Йоханнесом ей приходится крепиться. Хоть здесь излить душу…
Хозяйка магазина – сухопарая женщина с желтым морщинистым лицом и темными волосами, суровая на вид. Хозяин – краснолицый толстяк без пиджака и с закатанными рукавами, мнется в сторонке, истекая салом.
– Да уж, – говорит он. – Да уж, голубушка, – птичек они зимой небось, подкармливают, чтобы не околели, а нашего брата…
– Ладно тебе, – обрывает его жена. – Чем языком молоть, лучше мозгами пошевели. Может, где что знаешь?
– А чего мне знать? – не понимает он. – Ох уж этот профсоюз служащих… Лучше сказать – не служащих, а тужащих.
– Уймись, – ворчит жена. – До этой мысли девушка и сама уже наверняка дошла, без твоих грубостей. Ты лучше подумай. Ничего нигде не слышал?
– Да что я слышать-то должен? Говори уж прямо. Ты о чем?
– Сам знаешь, Эмиль! Путтбреезе!
Крайнее изумление.
– А, так ты о жилье?! О жилье для дамы предлагаешь подумать? Так бы прямо и сказала!
– Так что там у Путтбреезе? Еще свободно?
– У Путтбреезе? Он разве собирался что-то сдавать? А где?
– Там, где у него мебельный склад был. Ты же сам знаешь!
– В первый раз слышу! А если он сдает ту дыру, то не будет же она туда карабкаться по пожарной лестнице? В ее-то положении!
– Чушь, – обрывает его жена. – Послушайте, голубушка, вы ведь живете тут поблизости? Я вас не раз на улице встречала. Вы сейчас прилягте, передохните пару часов, а где-нибудь в четыре зайдите ко мне. Сходим к Путтбреезе вместе.
– Спасибо вам, огромное спасибо! – восклицает Овечка.
– Нет, вы раньше времени не радуйтесь, может, квартиру уже сдали или она вам не приглянется. Получится, опять проходите впустую… С другой стороны, какая разница…
– Если эта девушка, – вставляет Эмиль, – поселится в том скворечнике, я съем швабру. Вот эту самую, из пиассавы, за марку восемьдесят пять.
– Чушь, – снова одергивает его лавочница.
Овечка уходит домой и ложится. «Путтбреезе, – мысленно твердит она. – Путтбреезе. Как только я услышала эту фамилию, сразу поняла: вот оно».
И она засыпает, вполне довольная своим легким обмороком.
Когда вечером Пиннеберг входит в темную комнату, его вдруг ослепляет свет электрического фонарика, и раздается крик:
– Стоять! Руки вверх!
– В чем дело? – хмуро спрашивает он: в последние дни настроение у него не самое лучшее. – Откуда у тебя фонарик?
– Он нам пригодится, – радостно объявляет Овечка. – Света на лестнице в наших новых хоромах нет.
– Ты нашла жилье? – У него перехватывает дыхание. Дурного настроения как не бывало. – Овечка, ты правда нашла?
– Нашла! – ликует она. – Настоящую квартиру, как у настоящих супругов. Там будем жить мы – и больше никто! – Она делает паузу. – Ну то есть, если ты захочешь, окончательно я еще ни о чем не договорилась…
– О боже, – ошеломленно бормочет он. – А если ее за это время сдадут кому-нибудь еще?
– Не сдадут, – успокаивает она. – До вечера обещали придержать. Мы туда скоро пойдем. Только ешь скорее.
За ужином он пытается узнать подробности, но она отмалчивается.
– Нет. Сам все увидишь, я ничего рассказывать не буду. О боже, милый, только бы ты согласился…
– Так пойдем, – говорит он и, еще дожевывая, поднимается.
– Что, уже? Ты же почти ничего не съел.
– Да мне кусок в горло не лезет! – отмахивается он. – Аппетита нет. Пошли!
Они идут по Шпенерштрассе, крепко прижавшись друг к другу, потом сворачивают на Альт-Моабит.
– Квартира, – бормочет он, – целая квартира для нас одних!
– Ну, она вообще-то не совсем квартира… – жалобно оправдывается Овечка. – Только не пугайся!
– Умеешь ты помучить!
Дойдя до кинотеатра, они сворачивают в подворотню и попадают во двор. Дворы бывают двух типов, и этот как раз второго – скорее фабричный, складской. Тусклый газовый фонарь горит, освещая большие ворота, двустворчатые, как в гараже. «Мебельный склад Карла Путтбреезе» – значится на них.
Овечка указывает куда-то в темноту.
– Вон там туалет, – говорит она.
– Где? – бормочет он. – Где?
– Вон там, – отвечает она и снова показывает пальцем. – Во-он, маленькая дверка. Если тебе нужно, сходи сейчас, а то потом возвращаться будет далековато и тяжеловато.
– По-моему, ты меня разыгрываешь.
– А здесь – вход, – говорит Овечка и распахивает гаражную дверь с табличкой «Путтбреезе».
– Да неужели, – отвечает Пиннеберг. – Я уже заинтригован.
Они входят в большое складское помещение с высоким потолком, забитое старой мебелью. Жалкий луч фонарика теряется в лабиринте стропил, опутанных паутиной.
– Надеюсь, – говорит Пиннеберг, переводя дух, – что это не наша гостиная.
– Это склад герра Путтбреезе. Герр Путтбреезе – столяр, занимается старой мебелью, – объясняет Овечка. – Смотри, сейчас я все тебе покажу. Вон видишь – там, сзади, как будто такой огромный тоннель встроен. Это кинозал. Ты же заметил кинотеатр?
– Заметил, – весьма сдержанно отвечает Пиннеберг.
– Ну, мальчик мой маленький, не дуйся, сейчас все увидишь. Так вот, там кинозал, а нам надо на его крышу.
Они подходят ближе, фонарик освещает узенькую деревянную лесенку, крутую, как трап, которая ведет наверх, на крышу тоннеля. Да, пожалуй, это действительно больше трап, чем лестница.
– Это что, наверх лезть? – с сомнением спрашивает Пиннеберг. – В твоем-то положении?
– Во мне не сомневайся, – говорит она. И карабкается наверх. Держаться надо очень крепко. – Ну вот, уже почти пришли!
Потолок нависает над самой головой. Они идут по крыше тоннеля, где-то внизу, по левую руку, громоздится в сумерках столярная рухлядь.
– Иди за мной, не отставай, еще не хватало, чтобы ты свалился.
Овечка открывает еще одну дверь – да, здесь, на такой высоте, есть самая настоящая дверь! Включает свет – самый настоящий, электрический. И говорит:
– Мы пришли!
Да, они пришли. И Пиннеберг, оглядевшись, говорит:
– Так вот оно как! Тогда конечно!
– Вот видишь! – говорит Овечка.
Две комнаты – точнее, одна, так как дверь между ними отсутствует. Низкий беленый потолок с толстыми балками. Помещение, в котором они находятся, похоже на спальню: две кровати, шкаф, стул, умывальник. И все. Окон нет.