Зато в соседней комнате – там стоит красивый круглый стол, и гигантский черный клеенчатый диван с белыми заклепками, и секретер, и столик для шитья. Вся мебель старинная, красного дерева, на полу ковер. Обстановка замечательно уютная. На окнах – прелестные белые занавески, окон три, все маленькие и поделены переплетом на четыре части.
– Выгляни на улицу, милый.
– Там же все равно темно, – возражает он, но выглядывает.
За окном, похоже, большой парк: хоть и темно, но различимы очертания деревьев.
– Летом будем любоваться зеленью, – мечтает Овечка.
– А кухня где? – спрашивает он.
– Вот она, – говорит Овечка, хлопнув по железной плите с двумя горелками.
– А водопровод?
– Все тут, милый.
И вправду: между секретером и плитой обнаруживается раковина с краном.
– А туалетный столик мы куда поставим? – внезапно спрашивает он.
Овечка окидывает взглядом комнату.
– Ну-у… – тянет она. – Ну, я скажу герру Путтбреезе, чтобы вынес шкаф. У нас все равно столько вещей нет.
– И сколько это стоит? – Пиннеберг по-прежнему в сомнениях.
– Сорок марок, – отвечает Овечка. – То есть нисколько.
– С чего это?
– Ну как с чего, – говорит она. – Ты не сообразил, почему здесь такой безумный трап и две такие странные комнатушки?
– Не-а, – говорит он, – никаких догадок. Архитектор, наверное, чокнутый строил. С ними бывает.
– Вовсе не чокнутый! – горячо возражает она. – Когда-то здесь была настоящая квартира – с кухней, туалетом и прихожей. И над ней была еще одна квартира, и вела сюда нормальная лестница!
– Куда же все это подевалось?
– А туда, что сделали кинотеатр, глупенький! Зал кинотеатра тянется до самой двери спальни. Ты не заметил, что к двери надо спуститься на пару ступенек?
– Как же, заметил.
– Ну вот. Все остальное занял кинотеатр, а две комнаты остались, и никто не знал, что с ними делать. Про них и думать забыли, пока Путтбреезе их не обнаружил. Он и соорудил эту лесенку из своего склада, а поскольку ему тоже нужны деньги, готов эти комнаты сдавать.
– Так почему все-таки нисколько, но при этом сорок марок?
– Да потому что сдавать эти комнаты, само собой, нельзя. Жилищная инспекция никогда не даст разрешение из соображений пожарной безопасности, да и руки-ноги тут переломать немудрено. А то и шею.
– А как ты собираешься залезать сюда еще через месяц-другой?
– Это уж моя забота. Главное, чтобы тебе тут нравилось…
– Ну да, квартирка очень даже ничего…
– Ах ты балда! Ну какой же балда! Да, балда! Очень даже ничего… Мы здесь будем совершенно одни. Никто к нам и носа не сунет. Разве не прелесть?
– Что ж, девочка моя, – говорит он, – решено: берем. Наконец-то ты устроишься как хотела, я только рад, если тебе все нравится.
– Я тоже рада, – говорит она. – Иди ко мне…
И, перегнувшись через стол, они дарят друг другу поцелуй – первый в новом жилье.
– Молодой человек, – говорит мастер Путтбреезе, окидывая Пиннеберга долгим взглядом. Глазки у него маленькие, красные. – Молодой человек, разумеется, денег за эту хибару я с вас не возьму. Сами понимаете.
– Да, – говорит Пиннеберг.
– Сами понимаете, – повторяет мастер Путтбреезе, повышая голос.
– Да-да? – Пиннеберг весь внимание.
– О боже, – вмешивается Овечка. – Выкладывай скорее двадцать марок!
– Верно, – благодарит мастер. – Ваша хозяюшка все схватывает на лету. Половина ноября, прекрасно. И не переживайте зря, хозяюшка, с вашим-то животиком, – когда он еще округлится и на этот насест вам карабкаться будет уже тяжело, привесим на стропила блочный подъемник и стульчик на нем поставим. Будете потихонечку заплывать наверх. Я с удовольствием все это устрою.
– Вот и славно, – смеется Овечка. – Одной головной болью меньше!
– Итак, когда въезжать будем? – спрашивает мастер.
Супруги переглядываются.
– Сегодня, – говорит Пиннеберг.
– Сегодня, – говорит Овечка.
– Но как?
– Скажите, – Овечка поворачивается к мастеру, – вы не одолжите нам тележку? И, может быть, согласитесь немножко нам помочь? У нас всего два кофра, да еще туалетный столик…
– Туалетный столик – штука хорошая, – рассуждает мастер. – Хотя я бы начал с детской коляски. Ну, дело хозяйское, тут кому что. Так ведь?
– Конечно! – соглашается Овечка.
– Вот и ладно, сделаем, все сделаем, – отвечает мастер. – С вас кружечка светлого и стопочка крепкого… Отчаливаем?
И они отчаливают, прихватив тележку.
В пивной они пытаются объяснить мастеру Путтбреезе, что переезд должен произойти в обстановке строжайшей секретности, но тот соображает туго. Хотя Пиннеберги надеются, что не застанут фрау Пиннеберг-старшую дома, строжайшая секретность все-таки не помешает.
– Ах вот оно что, – наконец доходит до мастера, – хотите слинять потихоньку? Чтобы никто ни сном ни духом? Ну, мне-то что! Но я вас предупреждаю: у меня строго, деньжата вперед, первого числа чтобы как штык, молодой человек. Впрочем, если не заплатите, ничего страшного – я вам опять подсоблю с переездом, совершенно бесплатно, прямо на улицу!
Мастер Путтбреезе разражается громовым хохотом, его маленькие красные глазки сверкают.
Но все проходит как по маслу. Овечка собирает вещи с проворством феи, Пиннеберг стоит у порога и на всякий случай придерживает дверную ручку. В столовой опять гулянка; «обворожительный, свободный от предрассудков круг», вспоминается Пиннебергу. Мастер Путтбреезе сидит на княжеской кровати и дивится:
– Золоченая кровать, ну надо же! Вот расскажу своей старухе! На такой оно, поди, позадорнее будет, все равно что с девкой молодой…
Потом мужчины выносят туалетный столик – Путтбреезе поддерживает его одной рукой, а в другой несет зеркало. Когда они снова поднимаются в квартиру, кофры уже уложены, шкаф зияет пустотой, ящики выдвинуты…
– Только пару строчек черкну, – бормочет Овечка – она оставила лист почтовой бумаги и карандаш.
– Ни слова, – отрезает Пиннеберг, и так злобно, что Овечка не решается спорить.
Пиннеберг командует:
– Ну, вперед!
Путтбреезе подхватывает оба кофра с одной стороны, а Овечка и Пиннеберг – с другой. Сверху на них лежат чемодан, Овечкин саквояж и ящик из-под маргарина с сервизом – Овечка загодя позаботилась о том, чтобы все перенести в комнату…
– Шагом марш! – командует Путтбреезе.
Овечка еще раз оглядывается – как-никак она здесь жила, это первое ее берлинское пристанище, покидать его грустно. Ох ты господи, свет забыли!
– Минуточку! – восклицает Овечка. – Свет! – И выпускает ручку кофра.
Первым в движение приходит саквояж, с легким стуком он ударяется о пол, чемодан производит уже больше шума. А уж ящик из-под маргарина…
– Ну, хозяюшка, – басит Путтбреезе, – если там за стенкой ничего не услышали, то таких не грех и обобрать…
Супруги Пиннеберг застыли, словно уличенные грешники, уставившись на дверь проходной комнаты. И точно: она распахивается, на пороге появляется раскрасневшийся, хохочущий Хольгер Яхман. Пиннеберги смотрят на него. Лицо Яхмана меняется, он тихонько прикрывает за собой дверь и делает шаг к честной компании…
– Ого, – говорит он.
– Герр Яхман, – чуть слышно умоляет Овечка, – герр Яхман! Мы съезжаем! Я вас прошу… вы же понимаете!
Но Яхман уже не хохочет, он задумчиво смотрит на молодую женщину, его лоб пересекает вертикальная складка, рот приоткрывается.
Он делает еще один шаг вперед. И очень тихо говорит:
– Не дело вам, фрау Пиннеберг, в вашем положении кофры таскать.
Он берется одной рукой за кофр, другой – за чемодан.
– Пойдемте.
– Герр Яхман… – снова бормочет Овечка.
Но Яхман не произносит больше ни слова. Он молча сносит кофр вниз, молча грузит на тележку, молча жмет Пиннебергам руки. И смотрит им вслед. Они удаляются по серой, затянутой дымкой улице, – тележка с пожитками, беременная женщина в потрепанном пальто, с дешевым шиком разодетое недоразумение и толстое пьяное чудище в синей рубахе…
Выпятив нижнюю губу, герр Яхман стоит и напряженно размышляет. В смокинге, такой элегантный, такой ухоженный, наверняка успел понежиться в ванне в свое удовольствие. Потом, тяжело вздохнув, медленно, ступенька за ступенькой, поднимается обратно. Закрывает дверь, которая так и стояла нараспашку, бросает быстрый взгляд на опустевшее княжеское жилище, кивает, выключает свет и входит в проходную комнату.
– Ты где опять пропадал? – Фрау Пиннеберг восседает в кругу гостей. – Опять к нашим молодым таскался? Приревновала бы тебя, если бы умела.
– Плесни коньяку, – говорит Яхман. И пьет до дна. – Кстати о наших молодых – тебе от них привет. Они только что съехали.
– Съехали? – переспрашивает фрау Пиннеберг.
И разражается очень стремительной, очень возмущенной, очень пространной тирадой.
Дело к вечеру, уже стемнело, и Овечка сидит за столом в своей квартире, разложив перед собой тетрадку, листки бумаги, ручку, карандаш, линейку. Она пишет и складывает, что-то вычеркивает, а потом снова что-то приписывает. Временами вздыхает, качает головой, опять вздыхает, думает: «Нет, это просто невозможно», – и продолжает подсчеты.
Комнатка очень уютная: низкий, с открытыми балками потолок, мебель теплого, красно-коричневого оттенка. И пусть тут не слишком современно, зато висящая на стене вышивка черным и белым бисером «Верность до гроба» смотрится совершенно к месту. И Овечка тут тоже совершенно к месту – и ее свободное голубое платье с воротничком из машинного кружева, и нежное лицо, и прямой носик. В комнате царит приятное тепло, сырой декабрьский ветер время от времени стучит в окна, но белые занавески не шелохнутся – сквозняка нет.
Наконец Овечка откладывает ручку и перечитывает то, что вышло. Вот как выглядит то, что она написала большими и маленькими буквами: